На Чарыме обсыхал летами маленький каменный остров. Был он в пяти верстах от города. Приставали к нему в непогоду рыбаки, и жили на нем чайки. Туда ночью и выехали на лодке товарищ Иван, Егор и Тулинов.
На острове полыхал костер. Огонь вспыхивал и утихал -- и тогда казался он маячной лампой. Тулинов греб, упираясь в вязанку собранных на берегу дров. Егор правил. Товарищ Иван неподвижно сидел в середине лодки и молчал. Под лодкой слабо курлыкала и переливалась вода. Весла черпали ее широкими ладонями и мерно стучали на уключинах. Лодка, сбиваясь в темноте с дороги, гнулась, как гибкое тело, под кормовым веслом, костер и лодка, казалось, плыли друг другу навстречу.
Огонь становился все различимее и яснее. Застраняли его порою спины. И тогда лодка шла на розовевшие отсветы в темноте.
Подъезжая к острову, Егор три раза свистнул. И три раза ему ответили. Лодка вошла на освещенное полотно воды. Сережка наклонился с каменистого шершавого берега и схватил лодку за нос.
У костра было густо народу. Поворотились к приехавшим -- и ждали, разглядывали. Старый Кубышкин потеснился на камне и дал место товарищу Ивану. И сразу зашептал ему в ухо:
-- Со всех заводов ребята есть. Дело наклевывается. Ребята все на подбор. Егор, как цыган лошадь по зубам узнает, мастер людей нюхать.
Рассаживались кружком у костра. Сережка подкинул дров. Костер повеселел, засмеялся золотым ощером углей, зафукал красным роем пчел, повалил мохнатый спутанный дым, покидался туда-сюда, начал укладываться к земле и закурил пиджаками, картузами, кисетами.
Тулинов закашлялся, товарищ Иван отмахивал дым, другие низко наклонялись в колени, а Кубышкин выругался:
-- Пошел, пошел, едун! У меня, братцы, глазной закат. Будто кислое яблоко на зубах дрызгает... Не кидай больше горючего. Одной ланпады нам хватит. Неровно рыба-кит выплывет со дна на огошек.
-- Кит о двух ногах.
-- Совсем и огня не надо. Собрались все...
-- Полиция верные сообченья имеет от провокаторов... Поди, ищет?
-- Глаз бы друг дружке не выколоть -- и ладно.
-- Дело минутное. Каждый знает, для чего собрался. Сережка потоптался тогда на костре и две большие головешки выкинул в воду. Костер перестал дымить. Огонь копался в золе и шипел, как кипучая вода между камней.
Товарищ Иван вынул из кармана вчетверо сложенный листок, качнул пенсне на переносице и подвинулся к огню. Все уставились на белый смятый листок, будто держал в руках товарищ Иван не виданную никогда раньше вещь.
-- Мы, товарищи, -- заговорил он, -- в прошлый раз обо всем дотолковались. Повторяться не к чему. Собираться больше не станем, покуда не проведем на местах намеченное ранее. Сегодня выслушаем только последние сообщения с заводов и выработаем наши требования.
Товарищ Иван замолчал. Егор прибавил:
-- Завтра надо приступить к делу. Все уж обмозговали. Затяжка -- вред. Долго ожидать -- старость придет. Фабриканты подготовятся. И стачка пойдет хуже. Врасплох на медведя наскочишь, он медвежьей болезнью всю дорогу изгадит, в лоб да с подходцем идти, ружьем дразнить, встанет на дыбы и под себя подомнет.
-- Дай мне поговорить, -- тут перебил Кубышкин. -- Не ндравится мне тары-бары растабары. Ребята все готовы. Сам знаешь, мастерские у нас гудут, будто ветер в трубу гу-гу-гу-гу... Кой черт! Чего тут прохлаждаться? На других заводах тоже в носу не чешут. Ждут только сдвинуться с места.
Товарищ Иван начал опрашивать заводы. Говорили коротко, будто рвали слова, совсем не отвечали, а кивали головой. И Кубышкин веселился.
А Егор спросил:
-- О! О! Чем не солдаты?
-- Кому, товарищи, начинать?
-- Кому, как не ткачам: пятнадцать тысяч народу. Тряхнут мошной -- наводненье на Зеленом Лугу.
-- Может, не загадывать, ребята, у кого раньше выйдет?
-- Сказал, дядя, тоже чушь. Тут разноголосица и получится!
-- Мы начнем, -- сказал твердо ткач.
Он сидел поодаль на большом камне и сверху смотрел на красную жаровню костра. Будто все сразу пересели с места на место и оборотились к нему.
Чарыма тихо шевелилась о гладкие камни, зевала во сне легчайшей зыбью и закутывалась темным одеялом ночи, подтыкаемым в берега. Лодки горбатыми рыбами, вынырнувшими из-под камней, ходили на привязи. Островок, как вершина каменного дерева, вцепившегося корнями в озерное дно, покачивался спросонья. А над ним повисли с неба серебряные кисти звезд. В дальней черни неба сияла и моргала бесконечными серьгами, четками, бусами, ожерельями ткацкая фабрика. Ткач, а за ним будто все -- глянули на сонмы ночных огней фабрики и будто прислушались: не кричит ли завтрашний тревожный и радостный гудок. Снижаясь до грудей, | до пояса, до колен ткацкой фабрики, прижимались к ней справа и слева нечастыми огнями другие заводы и фабрики маломерки.
-- Товарищи! -- говорил Иван, -- на каждой фабрике и на каждом заводе есть свои особые нужды. Пускай отдельно их и предъявляют на местах. Обсуждать нам | их незачем. Так и примем. Заготовлены требования?
-- Есть!
-- Уложено все как следоват!
-- Ясно -- у токаря одно, у слесаря другое, у кожевенника не похоже на молотобойца!
-- Но есть общие требования, -- перебил товарищ Иван, -- с ними надо выступить от всех фабрик и заводов.
Торопясь, захлебываясь, дыша над костром цигарками, сгруживаясь в черные глыбы, рабочие обсуждали счета Зеленого Луга, Числихи, Ехаловых Кузнецов сверкавшим вдали фабрикам.
-- Администрацию долой!
-- На тачки ее! Запором от ворот!
-- Ночью не работать! С бабой поспать некогда!
-- Расценки крепкие. А то кисель... Али студень... Ростепель на дороге... Кармана своего не знаешь.
-- Мало, да верные! Штобы распорядиться я мог своими семитками.
-- Скоту -- и тому дают одинаковую дачку. Худой хозяин не доглядит за животным -- брюхо и подведет у скота...
-- Товарищи, -- шевеля листок в руках, заканчивал Иван, -- организация завтра отпечатает эти требования и распространит.
Чарыма медленно и лениво переодевалась. Обозначались смутными пролежнями берега, а на них черными кучками, кочками осоки, камыши. Ветер начал поддувать от Николы Мокрого. Он шатался, не находя дороги, подгонял ежиком зыбь, подхлестывал на пути островок и будто относил его со своего места.
-- Пора, ребята, по домам, -- вдруг сказал Клё-нин. -- Как бы на полицию не наткнуться. Она шнырить...
Егор, Тулинов, Сережка, Кубышкин переглянулись. А Сережка подошел сразу к нему и тихонько сказал:
-- Ты погоди: дело есть. Наши поедут последние.
Клёнин присел на хромоножке и ничего не ответил.
Лодки отталкивал от берега Ане Кенинь. Чарыма катилась к городу. В корму, в спину дул попутный ветер. Три низко осевших восьмерика быстро уходили, правя к берегу. На виду подрастал водяной бобрик, и скоро лодки, казалось, вывернулись из-под людей, люди сидели на воде, их несло, топя и окидывая брызгами. Ранний предутренний туман начал вылезать со дна. С неба заскользили бледные кисеи, они наматывались одна на другую. Над выцветавшими мельканиями ткацкой фабрики с маломерками будто пошел снег и закрыл их, запорошил хлопьями.
-- Ну, какое еще, ребята, дело? Пора спать! -- лениво зевая, сказал Кленин. -- Фуксом я попал сюда.
Тогда на шею легла ему тяжелая, упругая, как гибкий очеп, рука Анса Кениня.
-- Понял теперь? -- крикнул, плюясь слюной, Тулинов.
Клёнин пожижел и побелел, как туман, обволокавший остров.
-- Провокатор! -- загремел Егор. -- Предатель!
Старый Кубышкин наклонился к земле, выбрал с острым мысом камень, забормотал, дрожа бородкой и' Головой и просовываясь к Клёнину:
-- Дайте, дайте мне, старику, первому размозжить ему голову!
Кубышкина обнял Сережка.
-- Погоди, дедко, успеешь... Дай допросить.
-- Я... я... нет, -- не глядя ни на кого, трудно выговорил Клёнин. -- На меня наплели!..
Потом он быстро приподнялся на хромоножке, выпрямился и закричал дико, отчаянно:
-- Давай очную ставку! Кто, кто, кто сказал? Чарыма плеснулась, захлестнула крик, он улетел к пустым берегам, в осоки, в луговины, перекликнулся там и стих...
Сережка засмеялся. Ане Кенинь сжал зубы.
Егор допрашивал:
-- За сколько ты нас продавал? С какого ты времени? ни торговлишку открыл?
-- Ты... ты не ходил в жандармское? -- рыдая, спрашивал Тулинов.
Старый Кубышкин визжал:
-- Ты... ты не говорил на Кукушкина?.. Не он, не он! Иуда, а ты!
Ане Кенинь тряс Клёнина за шиворот. Голова его моталась на жилистой шее, и ножка, уставая стоять, приседала.
Спокойно и резко говорил Егор:
-- Не отпирайся! Аннушка тебя видела у жандармского. Мы не поверили. Выследили тебя. Я тебя выследил... И Сережка. Сегодня ты донес бы о забастовке?
Клёнин молчал. Со всех сторон вцепились в него руки.
-- Сволочь, говори! -- заревел над ухом Ане Кенинь.
Клёнин моргнул глазами... Глаза шмыгнули на Чарыму. Все было бело вокруг, непроницаемо, узко. Клёнин жалобно и злобно выбросил, как камень в воду, отчаянный вопль:
-- Спасите! Спасите!
Сережка схватил его за горло, давнул и перервал крик. Ане Кенинь тяжело ударил сверху по темени. Клёнин охнул и прикусил язык. На губах выдавалась красная пена.
-- Завязывай его, завязывай! -- визгнул старый Кубышкин. -- Пора, пора ему помирать!
Ане Кенинь зажал Клёнину рот рукой. Тулинов и Егор вывернули ему руки назад. Сережка торопливо полез в карман, вытянул тонкую бечевку и скрутил руки.
Клёнина столкнули на камни, прижали... Сережка скручивал бечевой ноги. Он будто перестал понимать, думать. Он только лежал на земле, а над ним толклись какие-то посторонние ему люди, связывали ноги, совали ему в карманы пиджака, брюк, за пазуху камни. Клёнин вздрагивал от холодных, коловших тело камней, но свыкался, шевелился, укладывая движением удобнее камни на груди, на боках...
Клёнин слушал, различал голоса Сережки, Егора, Тулинова. Ныл во рту прикушенный язык, дергало под коленком на хромоножке, а глаза глядели будто отпотевшими, ничего не видевшими осколками зеркала.
-- Надо отвезти поглубже...
-- Спустим ногами...
-- Пузырь ему нальет, он стояком на слежку и встанет на дне...
-- Не накрыли бы, ребята, нас на берегу?
-- Знает полиция, али не знает про собрание на острове?
Тут Клёнин заморгал-заморгал глазами и, будто его спрашивали, спокойно сказал:
-- Знает.
Вязавшие руки остановились. Но Егор засмеялся.
-- Откуда она знает? Я его позвал на заводе вчера, а места не сказал. Сережка за квартирой следил. Клёнин сидел дома. Сережка за ним зашел и привел.
Клёнин вздрогнул. Он прищурился на Егора насмешливыми глазами, но от каждого слова Егора глаза умирали и круглели ужасом.
Сережка весело шутил:
-- Ничего у тебя не выходит, Клёнин! Облапошили мы тебя... Долго ты не давался. По случаю пришелся. Веревочку сам на себя нес. Мы с Егором по шпионской части тоже доки. Большая докука будет жандармам.
Клёнин сморщился. Из глаз выкатились слезы. Тулинов начал хлопотать.
-- Пора, ребята! Больно долго возимся с прохвостом... Себе дороже. Бери, Ане, за голову, а я за ноги... Сережка, ты главный камень у ног поддерживай на весу!
Клёнина подняли. Середнюю часть тела сразу оттянуло мешком, камни тупо врезались в тело.
Клёнин перемог боль от камней, завыл и забормотал:
-- Товарищи! Ребята! Братцы! Не буду... Не буду! Заслужу!... Убью самого... главного жандарма... губернатора... ;царя... Пожалейте бабу мою!.. Одна останется!.. Девочку... сироту... пожалейте!..
Кубышкин крякнул, топнул с плачем ногой, схватил за руки Тулинова и остановил:
-- Ребята, ладно ли делаем? Побить бы... да клятву?."
Клёнин зарыдал, извиваясь плетью:
-- Силантий Матвеевич! Силантий Матвеевич! Тулинов толкнул Кубышкина плечом. Егор навел на него упрямые угрожающие глаза; Старик опомнился и негодующе вскрикнул:
-- Какой я тебе Силантий Матвеевич, душегуб? Не пачкай меня своим величанием!
Клёнина понесли. Он забился, завертелся, размахиваясь телом, накренял лодку... На живот сел ему Сережка и крепко ухватился за борта.
На берегу остались Егор и Кубышкин. Лодка скользнула в туман. В тумане заскрипели уключины, гнусил, стихая, нос Клёнина, колотились в борт волны... А потом уключины перестали скрипеть, в лодке завозились, застучало гулкое дерево под сапогами... А потом тяжело хлюпнуло...
Кубышкин выждал, будто видя в белом снегу тумана, как укладывалась открывшая пасть волна и как мелкие торопливые пузыри лопались на волнах. Дрожащими губами Кубышкин сказал курившему Егору:
-- Спустили!
И сразу стали слышны уключины. В тумане заплескалась будто большая черная рыба -- и лодка выскочила острым носом к островку. Сережка озорно закричал:
-- Силантий Матвеевич, утопли!
В тумане без пути и дороги ковылялась Чарыма, и вместе с ней покачивался туман, покачивалась лодка, покачивались люди... Лодка шла наугад. Долго ехали в тумане и не сказали друг другу слова: за них говорили чайки. Проснулись голодные птицы на поемных лугах, в осоках, на кочках -- и закричали. Спряталась под белой пеной тумана Чарыма, гуляли станами осмелевшие рыбы, слышали они чаечные крики и не уходили вглубь.