-- Свят! Свят! Свят!
Никита научился твердить это маленькое слово в морозные дни декабря. Зеленый Луг, Числиха, Ехаловы Кузнецы вторую неделю колотили тяжелыми колотушками по мерзлой земле, и будто дрожал Федор Стратилат шатровой колокольней и будто лязгали под зеленым замком ворота, сами себя открывая. А вечерами над городом красным рытым бархатом дымили облака, и несся оттуда скупой гул криков.
Ночью было страшно и жутко. Никита не зажигал неугасимой лампады у Сосипатра Свистулькина. Он робко выходил к ограде и глядел на не затихающий десятый день город. Днем он рыл могилы за Федором Стратилатом. И каждую ночь в могилы привозили каких-то людей солдаты из города. Зарывали в углу, под ветлой, без отпевания и утаптывали ногами мерзляк. Утаптывал и Никита. Сережка не показывался.
А потом вдруг пришел безгрохотный ранний вечер... Багровые облака заметно убывали, свертывались в мохнатый небольшой очаг, и поднявшийся ветер задувал его. Никита прислушивался к тишине, не верил ей. И опять было, как год раньше, как двадцать лет раньше, и снег, и тишина, и холодок на щеках.
Тогда и прискакал на тонких ножках к воротам товарищ Иван... Никита не пустил его, толкнув сквозь решетины ворот в спину и закричал:
-- Куда прешь -- гляди в оба?! Солдатня кажинную ночь! Оставайся поди: в могилу закопаем!
Товарищ Иван потрогал пенсне и пошевелил дрогнувшими губами. Никита сердился:
-- Черти полосатые, беда с вам!.. И тут нельзя... и там не подходяче. Кати, дурошлеп, лугам на сенокосы... к стоговищам!.. Шалаши там. И рыбалки пустые, мое дело сторона...
Товарищ Иван помигал глазками и повернул уходить. Тут снова закричал Никита:
-- Да куда ты, да куда ты? Пошто опять в город? В ловушку захотел? Иди под погостом... дорога ровная: не запнешься! Не видать, говоришь? Ежели шкура дорога, увидишь! Пережди там... Порядочному человеку не пошто туда идтить... Один и подомовничаешь! Хлеб-то есть? Нет! Эх! Порядка в жизни нету у вас, мое дело сторона! На языке играть мастера, а оглянуться на зав-трева не хватает разуму. Погоди тут! Принесу полковриги... У самого мало. Самому мне в город не ходил бы: своей смертью подыхать жалаю!
Товарищ Иван стоял, прислонясь к отодвинувшимся внутрь воротам с заиндевевшими полотнищами. Никита долго не приходил.
-- Тут, што ли? -- вылезая из темноты, спросил Никита. -- Тут! Тяни лапу... Вот... бери. Держи крепче! Коврига без малова... Обойдется страженье, отдашь. Принеси смотри! Мне кормить вашего брата не рука, мое дело сторона. Можно деньгам... Черти! Назвонили до дела! Сереги не видал? Жив ли? Носу не кажет! С солдатом дело иметь -- не с Олюнькой, мое дело сторона! Отчаливай!
Товарищ Иван скользнул в темноту и пропал. Никита долго глядел, не видя, а только слыша торопливое похрустывание снега вдоль ограды... Он вздохнул и пошел, зазябший, на огонек в сторожке, раскачивая вялой колотушкой.
За полночь он прилег. За полночь же зазвонили в звонок. Никита слез с печи, зажег фонарь и побежал к воротам. Пьяными голосами шумели:
-- Принима-а-й!
-- Живность привезли!
-- Шевелись!
Никита вгляделся и увидал за воротами солдат, вылезавших из троих саней. Привычно и сердито спросил Никита:
-- А бумага есь?
-- Есь! Не впервой! Открывай ворота!
Никита отвел железные ворота, встал к сторонке и поднял фонарь над головой. Тяжелые сани тяжело поползли вперед. Он заторопился вдогонку, освещая фонарем узкую, занесенную метелью дорогу. За церковью остановились.
-- Сва-а-ливай! Дальше некуда ехать.
-- Перетаскаем вручную!
-- Свети, Никита!
Никита подошел к саням. Солдаты сдернули брезенты. В санях лежали груды нагих мертвецов. Фонарь Никиты, дрожа в его руке, освещал небольшую полянку. Начали носить. Брали за голову и за ноги, легко снимали с саней и, шатаясь, относили с дороги.
-- Чижелые какие!
-- Мертвечина всегда тяжельше. Несли брюхатую женщину. Кряхтели.
-- Баба больно грузна...
-- Титьки, как пудовики.
-- Жирная су-ука!
-- Пудов на восемь.
-- Вот бы Никите с таким обзаведеньем бабу!
Перетаскали. Доставали кисеты. Садились на белую надгробную плиту и завертывали цигарки. Никита начал считать мертвецов, тыкая в них пальцем. Он наклонил фонарь к лицам... И вдруг фонарь замотался в руке, упал на снег, догорая умиравшим светом вбочку. Никита опомнился, схватил фонарь, и фонарь опять загорелся полным огнем. Солдаты глядели в его сторону,
-- Што, рыжий, знакомых ищешь?
-- Сколько насщитал, щетовод?
-- Бумагу давайте!
-- Опять бумагу, бумажная ты душа? Пошто тебе бумагу? В натуре -- представили. Вишь, какие сдобные!
-- Как же без бумаги, мое дело сторона? Может, сами убили, а не от учрежденья?..
-- Дай ему, Кирюха, путевку. Кажинный раз требует, могильная крыса!
Никита долго читал, приникая глазами к бумаге. Потом Никита протянул бумагу обратно.
-- Не по бумаге привезли, мое дело сторона!
-- Как так?
-- Одново не хватат!
Солдаты засмеялись и принялись попеременно считать.
-- Десять! Десять! Десять!
-- Как же, братцы? А было одиннадцать. И в бумаге одиннадцать. Теперь без одного. Куда он девался?
Солдаты затоптались на месте, читали бумагу, склоняясь головами в одну огромную о пяти вязаных барашках голову.
-- Десять! Десять! Десять!
-- Потеряли, должно, братцы! Надо искать. До публики надо управиться.
Метнули жребий, кому ехать, кому стеречь. Вышло Кирюхе оставаться.
Никита довольно и наставительно сказал:
-- Нельзя нашему брату без осторожности. Не по числу не приму, мое дело сторона!
Сани зашипели, заерзали на месте, прошелестели... Никита затрусил впереди.
Кирюха остался один. Пропал в темноте фонарь. Темнота надвинулась на Кирюху... Где-то рядом стояла церковь, росли из могил разноцветные кресты, росли деревья, лежали мертвецы на земле и под землей -- и среди них сидел Кирюха на каменной плите. Вспыхивала его цигарка красной каплей и шипела и попискивала. В пьяной голове Кирюхи, как в весеннем паводке, кружились, плыли, прыгали несвязные мысли, слова, лица, бродило вино... Вдруг шмыгнул из-за могилы какой-то зверь... Кирюха вздрогнул и охнул... Подобрал ноги. Застучал зубами. Съежился. Сплющился. Ему показалось, будто со всего кладбища поползли к нему мертвецы.
-- Ники-и-и-т-т-а-а!
Было страшно слушать свой голос. Но уже качался между деревьев, будто всадник на лошади, фонарь Никиты.
Грустно и заискивающе сказал Кирюха:
-- Оброб я тут один: отродясь так не бывало. Черт ее знает от какой причины?!- Должно, кошка пробежала... Думал... помру.
-- И помрешь... сколько угодно! Никита подумал:
-- Может, и не кошка?
-- Кому, кроме кошки? Нечистый дух, скажешь?
-- Зачем нечистый дух! Душа человеческая. Душа около тела находится. Скучает по человеку. Ежели днем -- она в стрижах. Душа в стрижей входит. А ночью -- она сама, в своем обличье... Во-о-н сколько навезли!
-- Души нет. Это все старики надумали.
-- Да, надумали, держи карман, мое дело сторона!
-- Кровь -- главное, голова и брюхо.
-- Еще што скажешь?
-- Брюхо наподобие самовару али горшку со щам... Распороли брюхо -- и шабаш. А голова как бонба. Трубочки там с мозгами. Чик -- и готово.- Я знаааю.
-- И ничего ты не знаешь! Пошто испугался, ежели в душу не веришь?
-- Это от сумленья.
-- То-то вот -- и не говори понапрасну! А сумленье от чево? От души. Душа душе весть подает. Может, зря к расстрелу людей подвели, по злобе, мое дело сторона! Вот и наменивает тебе душа.
-- Нам што? Это не мы. Начальство в ответе. Не мы, так нас. Всякий это в рощет возьмет!
-- А хто ружье наставлял? Кто метил-то? От ково смерть пришла, мое дело сторона, тому и запишется!
Кирюха задумался. Строго продолжал Никита:
Убили... да и потегяли человеков спьяна! Кирюха молчал.
-- 3а что убили-то?
-- Шам не сказывали. Поймали на Числихе да на Кобылке...
-- Вина-то где достали?
-- Дали.
-- Для храбрости?
-- Так полагается.
-- Нагорше вам теперича, мое дело сторона!
-- Нагорит.
-- Ссди из-за вас всю ночь. А с какой такой обязанности? Сами не спят и людям спать не дают. Днем могилу рой, а ночью у могилы сиди. Не житье -- ошейник. Много народу сгубили за понюшку табаку.
-- Мало ли!
-- Отец Павел, покойник, у нас был на кладбище до смуты. Как сичас помню, говаривал -- мы, Никита, с тобой всем нужны, пока живы. Дело наше тихое и доброе -- покойники степенный народ, только поменьше бы их. А и было-то в неделю -- один, два покойника. А то и не одново. По весне да по осене, когда чихоточный шел, прибавлялось. Теперича кажинную ночь. Неизвестно, чей и откуда. Штушно принимай. И облают еще всякими словами, мое дело сторона!
Кирюха осерчал.
-- Ты за сицилистов стоишь?
-- Покойник без всякого званья щитатся -- што монархист, што сицилист...
-- Говори там! Хи-и-трой ты, Никита!
-- Сам хитрой!
-- Во-он лежа-ат! Враги-и-и!
-- Врагиии!
-- Потеряли -- теперь отвечай. В помойку бросить бы сволочччей, и дело с концом!
Никита плюнул и отодвинулся от Кирюхи.
Никита повесил голову над фонарем и задумался. Кирюха закуривал другую цигарку. От дымного перегару он долго икал и кашлял.
Ночь еще не ушла, но безлюдные улицы города были уже отчетливо видны. Солдаты долго всматривались в темные тумбы, в фонари, в каждую неровность мосто вой.
Лошади были как намыленный человек в бане: сани останавливались.
Тут, шатаясь, подошла старая проститутка с мокрым, заброженным подолом и закричала дико:
-- Армия! -- Оптом даююю... ппо сифоо-ну! И заголилась. И сразу трое сказали жадно:
-- Заменить!
Солдаты схватили проститутку.
-- Не хххочу-у... не хххочу-у! -- звонко выкрикнула проститутка.
Заворотили подол. Закрыли рот. Сели на нее. Лошади рванули от криков. Солдаты подпрыгивали на бившемся живом человеческом теле, упирались ногами в борта саней, жадно держали. За городом осадили лошадей. Оглянулись по сторонам. Лязгнули штыки и прибили проститутку к днищу саней. Подержали недолго и с трудом отняли штыки от днища. Привезли на кладбище. Сбросили.
-- Получай, Никита!
Рыжие, черные, белые мертвецы с выкатившимися полыми глазами, с черными дырами на груди и на животах, обожженными закипевшей кровью, с волосатыми ногами, со сведенными в грабли пальцами, лежали на снегу. Нарумяненная проститутка в темно-серой шубке, в сбившейся на жидких волосах соломенной шляпе с желтыми полотняными розами, лежала в ногах, перегнувшись через бугорок чьей-то заботливо обдернованной могилы. Начали сваливать в яму. Тела шлепались одно о другое, укладывались рядком, тесно и дружно. Покрыли проституткой. Сбегали за лопатами. До поту закидывали и потом долго утрамбовывали ногами, пока не сровняли с землей. Никита помогал, нагребая густой и белый, как лебяжьи крылья, снег на могилу. Потом он помочил желтый карандаш о снег и крупными лиловыми буквами написал на бумаге: шёт миртвицов вёрин.
Уехали солдаты. Он не пошел закрыть за ними ворота. Так и стояли они до утра открытыми. К утру пошла с Чарымы метель. И ворота заносило. Никита остался у могилы. Он поставил между ног фонарь на снег и тихонько заплакал. И как плакал Никита, вспоминал он зарытых Олюньку, Аннушку, Феклу Пегую, Кеню... Плакал он и о тех, кто безымянно лег с ними.
К полдню приехало начальство. Раскапывали могилу, доставали проститутку, раздевали. Никита смотрел раны. А потом привезли другие солдаты одиннадцатого -- разрыли на улице из-под метельного снега собаки.
Никита взглянул на одиннадцатого, пошатнулся, кинулся к нему, упал на мерзлую грудь, вцепился, обнимая, и закричал на весь погост: -- Серега! Серега! Серега!