В Москве, на Пресне, шел летний ремонт: шпаклевали и перетирали декабрьские раны тысяча девятьсот пятого года. Крыли новым железом крыши, развозили закоптелый, покропленный кровью кирпич на бульвары, разбивали его на щебенку, выгибали бульвары на рабочей крови кривым рогом, красили тоновыми колерами горячие летние лбы домов и золотили дырявые, прорешные церковные купола. Пресня переодевалась.
Опять дружинники хлебали из общего рабочего котла нищету, долгий солнцеворот рабочего дня, безработицу, сырой сон подвалов, вороватые ночные обходы жандармов по указу его величества... Декабрьских дней не было. Праздновали царского зимнего Николу. Жгли иллюминации на Пресне, и звонили древние колокола над Москвой, как при даре Алексее Михайловиче. Егора звали Степаном. Жил он в Москве, на Пресне, третье лето. И будто на Зеленом Лугу, на Числихе, в Ехаловых Кузнецах, в шесть утра будили гудки, и он бежал по колкой каменной мостовой на фабрику. Кончали в вечерние зори на фабрике, и он кружил по путаным, как у спящего человека волосы, московским улицам, тупикам, переулкам в Замоскворечье, в Лефортове, на Девичьем поле, на Таганке, на Арбате, взбирался по черным, будто закопченные трубы, лестницам в каморки, проваливался в дыры подвалов, плыл, отдыхая, на громыхающих флигелях конок в Сокольники, на Воробьевы горы. Лежала в кармане темно-синяя бессрочная книжка Степана Петровича Ежикова, мещанина города Козельска, особых примет нет.
А потом на Пресне шел летний ремонт, убирали лохмотья рабочей власти, ночью была облава... Взяли Степана Петровича Ежикова. Пришел некий человек в камеру -- ходил раньше он по Зеленому Лугу, по Числихе, по Ехаловым Кузнецам, -- поворотили к свету, зорко шмыгнул человек в глаза, просмеялся и сказал:
-- Да, это он: Егор Яблоков.
Чарыма синела в узкую книжную четверку решетки вторым вечерним небом, а ночами на островке зажигались, как устье печки, костры. Егор слышал далекий гул Свешниковской мануфактуры, и не были слышны маломерки.
Егор опять был со своими. Будто тут, рядом, за дверями начинался вихрастый фашинник. С Чарымы часто дуло прогорклым сырым ветром -- и тогда Егор втягивал насторожившимися ноздрями родной запах.
Года не проходили. Он еще вчера проскользнул по Кобылке к Девичьему монастырю, прокрался по стене, выждал в повороте башни, баранья папаха была как густой куст репейника, прислушался к затихнувшей стрельбе на Зеленом Лугу, едва различимые полуночные тропы велик насыпи. Егор быстро зашагал настами к Чарыме. Он шел всю ночь. Дубленый пиджак был подтянут зеленым' кушаком, папаха сидела копной на голове, заиндевела. В карман сунул накануне товарищ Иван темно-синюю книжку.
Ходили по чарымским дорогам рабочие на побывку в свои деревеньки, носили папахи, носили дубленые пиджаки с красными, голубыми, зелеными кушаками... Егор шел на побывку в места глухие, в Заозерье, за Николу Мокрого. В торговом селе Большие Пороги -- шла тут дорога в Заволочье -- купил Егор малый сундучок на базаре, чайник... Спустил задешево папаху, перерядился в пальтишко, в вязаную шапчонку, переночевал на постоялом дворе -- и еще отшагал верст двадцать до станции... Года не проходили...
В декабре на Свешниковской мануфактуре ввели две смены, вернулись старые мастера, на желтых дверях в конторе вывесили расчетные белые флаги, будто вывели за ворота, на мороз две тысячи ткачей и пнули коленком под зад.
Фабрики и заводы встали. Зеленый Луг, Числиха, Ехаловы Кузнецы пошли в город. В рабочих стреляли. Тут напали рабочие на оружейный магазин, разнесли, разбили, побежали с оружием в рабочую слободу -- и вкопались на бульварах... Дружно, нажимом, дубинушкой повалили первую конку на рельсах... И пошло... Согнали по бульварным линиям конки на выходы с бульваров, согнали извозчичьи сани, потащили доски, кадки, ведра, корзины, железо, кирпич, заскрежетали пилы по телефонным, по телеграфным столбам, лопнули проволоки.
Баррикады вырастали по улицам черными сугробами. Будто шла долго черная метель, и выпирала земля черные бугры дерева, железа, проволок, дранки, камня. Встали баррикады на объездах с полей в рабочую слободу: копали там мерзлую землю, били скорые сваи, заваливали, рыли окопы...
В морозной темноте зажглись на баррикадах красные фонари флагов. И казаки сделали первый налет на бульвары.
В дыру баррикады наблюдал Егор. Казаки наскакали, навострили пики... Казаки наклонились. Егор снял хорунжего. Он перекинулся на спину, свис вбок, конь понес, хорунжий запутался ногой в завернувшемся петлей стремени, и долго хлопалась и прискакивала на дороге голова хорунжего, будто хотел он вскочить в седло, всплескивал руками, поднимался, обрывался, конь скакал, он стучал и стучал обмякшим затылком о ледяную корку...
Маузеры зачастили. Перед баррикадами бились раненые кони, стонали и царапали снег раненые... Казаки кинулись обратно. Маузеры догоняли, торопились... Егор тревожно закричал:
-- Стой! Стой!
Дружинники повернулись к нему, не отнимая маузеров.
-- Ребята, надо бить наверную! Патронов нам не подвезут со складов. Пуля как золотой. Бить будем у загородки, в лоб...
Прорывали войска баррикады с налета на других концах Зеленого Луга, Числихи, Ехаловых Кузнецов. Сидели за каждой баррикадой горсточки дружинников, отбивали дробовиками, бульдожками, редкими маузерами...
Ночью захлебнулась рабочая слобода народом, хрустел и шелестел и скрипел ухоженный снег, стучали топоры, пилили, волокли, копали, строили новые тесные баррикады, ряд за рядом, перегораживали от стены до стены ночные улицы, лазили в лаз сбочку на пробу бабы, подтыкали их в зад дулами ружей дружинники и смеялись. Бабы были в теплых, завернутых на голове шалях.
-- Ну, толстоголовые! -- кричали рабочие. -- Не мешай! Пеки пироги знай! Тут дело не бабье!
-- А мы в сестрички! А мы в сестрички, -- отшучивались бабы.
Совет рабочих депутатов заседал в поповском доме у Богородицы-на-ПоДоле. С высокого балкона поставили прямую мачту, привязали ее к князьку и прибили по рубчику красный флаг. Будто плыла рабочая слобода по земле на тысячах кораблей, трепал встречный ветер флаг и мешал идти кораблям.
Ночью закоченели мертвые казаки перед баррикадой, раздуло и заморозило лошадей, раненые отползли недалеко и застыли. Дружинники подкрались кошками к трупам, сняли винтовки, шашки, револьверы.
За ночь густо обстроились на баррикадных улицах. Будто проводили по улицам канализацию, разворотили, распороли брюхо земле и вывалили кишки наружу.
Мороз глушил. Развели скупые костры на дворах, бегали попеременно греться. Вестовые-подростки гоняли с одного конца на другой. Разбирали новое оружие новые дружинники.
На Числихе, на баррикаде, тихо разговаривали ткачи:
-- Спит, поди, теперь, ребята, Свешников на золотой кровати?
-- Да-а, спит!? Держи карман! Казаков поит из своих ручек на нашего брата.
-- А тебе, Ванька, не страшно?
-- Как не страшно! Ясно, страшно.
-- А чего тебе страшно?
-- А того страшно, -- о чем, думаю, человек думает, когда помирает. Вот этого и страшно.
-- Винтовку взял, значит, нечего и рассусоливать.
-- Ребята, будто кашлянул кто?
Дружинники глядели всматривающимися, сверлящими морозную ночь глазами.
-- Это я, -- проговорил ткач у сторожевой дыры.
В Совете рабочих депутатов несли дежурство трое рабочих и товарищ Иван. Сидел Иван за письменным столом батюшки, поблескивал стеклышками и, как водя носом по бумаге, писал и откладывал в сторонку маленькие исписанные листки. Стояли на столе фотографии матушки и батюшки, лежало с красной муаровой закладкой малиновое евангелие, стояла горкой золоченая бумажная игрушка Киево-Печерская лавра, и над столом, с панагией, с орденами, в митре, в черной раме висело сухощавое, костяное, игольчатое лицо митрополита Филарета.
Спокойная, как лежит недвижным пластом в золотых доспехах Чарыма в безветренные июньские дни, была эта первая баррикадная ночь. Не отбивали часы в церквах, не свистели городовые, не ездили ночные извозчики на прыгучих глаженых полозах -- город застыл, вымер... Глядели сквозь мутную пряжу облаков непонимающие звезды: ясные детские глаза, открытые под цветным пологом, сияющие за радужным зайчиком...
-- Подкрадываются, ребята, -- шептали дружинники друг другу.
-- Виданное ли дело, с генеральской храбростью оставить ни при чем слободу?
-- Тут минута дороже денег. Нам ли давать крепости строить?
-- Тянись, товарищи, ухом и брюхом. Удар обдумывают...
-- Все равно не живать, кажись, на свете!
-- Другие за нас поживут всласть: не мерзни боле на морозе! Эх! Поддержат ли, братцы, другие города?
Члены Совета рабочих депутатов обегали баррикады, совали патроны, вели бойцов, проверяли караулы... Шевелилась всю ночь рабочая слобода, будто была она городским сердцем, сердце работало, билось, подымало грудь, а город, как мертвое туловище, был недвижим, раскинул длинные ноги улиц, переулки рук. На баррикадных работах члены Совета рабочих депутатов звали:
-- Товарищи! Кому оружие? Тут и бабы сделают. В Совете порожнее оружие. Совет вас призывает. Утром начнутся бои, товарищи! Необходимо напряжение...
-- Давай, давай! -- кричала рабочая молодежь и шла в Совет.
-- И тут делай... и там делай, -- ворчал старик -- на солдата с голым а у нас пальцы короткие.
-- Ну, забастовка, ладно... А пошто рукам лазать? У казака рогатина, короткие...
-- Дедко, не подрывай!.. Грозили в других местах члены Совета Народных депутатов.
-- Товарищи! Дружинников мало. Дело начато нешуточное. Зевать некогда. Ворвется в слободу казачье, пощады никому не выпросить. Разбирай оружие!
К утру пошел снег. Распороли ветра пуховые перины облаков, подули ветра, повертелся сначала мелкий, колечками, легкий пушок, долго не садился, пылил, потом свалился комок слежалого, покрупнее, пуха, а потом вывалили перины, тряхнули распоротыми наволоками, и повалило, повалило, потекло... На баррикадах, как на крышах, укладывался чистый усатый снег, укладывался на папахах. Дружинники больше ничего не видели перед собой, не видели и с той стороны ничего. Казалось, не было баррикад, города, земли, а только летел откуда-то и куда-то и зачем-то снег. Снег спутал дороги, улицы, площади. А в путанице на баррикады стали натыкаться мужицкие лошади. Мужики правились по свету на базары, на Толчок, на Грибное Болото, к Казанской и натыкались, тпрукали, вылезали из саней с бранью. На Кобылке сгоряча сами выстрелили ружья: свалилась лошадь, подстрелили мужика. Вылезли за баррикады и осветили фонарем. Мужик ворочал большими плачущими глазами и стонал, хватаясь за грудки:
-- Ой, ребята! Ой, ребята!
Два дружинника виновато понесли его на брезенте, стянутом с воза, в Совет. Казалось, сами они уныло и безнадежно стонали с мужиком вместе, и вся мужичья боль, отчаяние, укор были своими. Дружинники не донесли мужика до Совета. Мужик вдруг зачмокал губами, кровь выперла через пальцы густым суслом, глаза моргнули и встали... Остановились и дружинники.
-- А! А! -- горько махнул один рукой.
-- Куда его теперь?
-- Куда, куда? В снег -- и крышка. Будешь долго думать -- все равно не воскресишь. Ну, всыпался -- и ничего тут сделать нельзя.
-- И мы тоже!
-- Мы же... мы же не хотели... Э-эх! Жалко мне его!.. И себя... жалко!
-- А в снег не годится: снесем в Совет. , Пускай там возятся с ним. От нечего делать поп отпоет заупокойную обедню.
Дружинники понесли мужика дальше. В Совете рабочих депутатов оглядели его, товарищ Иван потрогал голову, обстригли крючки на шубенке, развернули полы, расстегнули пиджак, разорвали рубаху, на груди, недалеко от сердца -- будто вырос третий сосок, -- чернел тупой сгусток крови.
-- Неси на улицу: помер, -- сказал дежурный. -- Покойников еще будет довольно. Клади у сарая там. Вместе со своими зароем. Холодно на дворе: день, другой не протухнет.
Шутили с мужиками дружинники у других баррикад:
-- Министров выбиваем!..
Мужики испуганно оглядывались и тихонько, подумав, говорили:
-- Дело это хорошее... Так... так...
Они держали лошадей за подузды, несмело осаживали, Не знали, что делать, что говорить.
-- Сига-а-й к нам, что ли! -- звали дружинники. Мужики молчали и уныло глядели под ноги.
- -- Ну, отъезжай, отъезжай! Заворачивай оглобли, некогда нам. Провороним настоящую дичь. И тебе худо будет.
Дружинники толкали мужиков дулами. И мужики робко, дрожа, спрашивали:
-- А я поеду, значит? Можно, братцы? Отпустите Христа ради!
-- Гони! -- кричали дружинники. -- Спятил ты, деревня? Сказано, министров выбиваем... самодержавие... а не мужиков...
Мужики дергали лошадей вбок, кидались в метель... И было слышно, как хлестала, торопилась испуганная ременница. А у одной баррикады мужик отогнал лошадь в метель и заорал:
-- Эх, прохвосты! Лентяи! Ни дна бы вам ни покрышки!
Старый дружинник громыхнул ему вслед, в слепую метель, дорогую и пустую пулю.
Снег пошел, сбил работы, наскоро заканчивали и разбредались по домам. Скоро остались на улицах одни дружанники.
Центральные бульварные баррикады защищали мастерские. Аннушка была в полушубке, в папахе. Дера жала она маленький маузер маленькими вцепившимися руками. И еще были две бабы: Олюнька и Фекла Пегая. У Феклы Пегой живот выпирал большой сахарной головой. И Кубышкин смеялся:
-- И от какого такого дела у тебя опухоль, Феклушка?
-- Ветром надуло, ветром надуло, Силантий Матвеевич, -- отвечала Фекла Пегая. -- Тебя и на столько не хватит.
-- Знатье бы, знатье бы! -- шелушил щеки старый Кубышкин.
Фекла Пегая тыкала беременным животом Анса Кениня и шепталась с ним. Он говорил вполголоса:
-- Не место тебе здесь, Фекла. И от ребят мне неловко. Уходи ты!
-- Где ты, тут мне и место. Не уйду. В брюхе у меня тоже дружинник сидит. Больше народу...
И Фекла Пегая осталась. Был у Олюньки с Сережкой медовый месяц, сладкий, бессонный, синие кольца он кинул в глаза, Олюнька нацепила на рукав красный крест и сидела строго, неподвижно за Сережкиной спиной.
Егор наклонился к лицу Аннушки из метели.
-- Снежит, Аннушка, снежит! Как бы где не прокрались солдаты! Ты не замерзла? Поди погрейся!
Егор бережно смахнул с груди, с плеч ее влажный, как белый бараний жир, пласт снега. А Кубышкин не унимался, привязывался к Фекле Пегой:
-- Тебе родить надо, а ты на дворе морозишься! Не убежит тут, кроме как на небо, твой Богдан Хмельницкий!
-- Отвяжись от меня, старик! -- сердилась Фекла, -- Баба, ты знаешь, на сносях сама себе не хозяйка. Накрою тебя сарафаном... заплачешь...
Кубышкин подумал, посмеялся себе под нос:
-- Разродисся ты тут не ко времени. С царем надо за воротки, а тебе перегрызай пуповину!
Фекла Пегая обняла сзади старого Кубышкина и ласково напорошила в лицо ему снега.
-- Не вводи в грех, не вводи в грех!
-- Нет, право, Феклушка, ты бы гору-то за угол, за угол на постельку!
Метель расходилась. Дружинники не видели друг друга, только что-то черное, серое копошилось рядом. Егор перекликался с Туликовым:
-- Дружище, не занесло?
-- Не-е-т! Видать маковку.
-- Тулинов! До времен-то каких дожили! А?
-- Да-а! Только бы на земле удержаться!
-- Прокарабкаемся! У меня в левом глазу чешется.
-- А у меня в правом,
-- Оба врут.
Метель наметала снег лопатами. Дружинники утаптывали его. И хотя снег вил, крутил в непроглядной вышине спереди, сзади, но было уже светло. Кто-то сильнее метели распоряжался светом и тьмой -- и утро пришло. И как-то вдруг сразу весь снег свалился, проглянули дома, улицы, облака. Облака будто сжали белые зубы. А дома были одеты в беличьи меха, а на улицах растянули пышные шкуры белых медведей. И никто не ходил по ним до полдня.
Войска пошли в наступление в полдень. Обложили они с бульваров Зеленый Луг, Числиху, Ехаловы Кузнецы. Войска лили на баррикады трескучий горох пуль. Дружинники не отвечали. Войска не подходили близко -- и стрельба была напрасна. Шарахнулись вдоль бульваров шрапнельные метлы, одна, другая, третья. Дружинники лежали на земле -- и не отвечали. Тогда войска, нагибаясь, лениво и вяло начали подходить к баррикадам. Их встретили редким, на выбор, на мишень, огнем маузеров, винтовок, дробовиков... На Зеленом Лугу на ткачей кинулись солдаты в штыки. Ткачи вылезли на конку и, свесив ноги с конки, сидя, куря, деловито метясь, расстреляли два серых клубка шинелей. На Кобылке валились дружинники от невидимого солдатского огня. Где-то щелкало, трещало -- и дружинники падали. Тут выбила баба напротив стекло в зимней раме, протянула руку вверх и закричала:
-- На колокольне! На колокольне!
Дружинники вылезли за баррикаду на бульвар, забрались на деревья -- и оттуда пули зазвонили в колокол. Солдат сняли.
На Зеленом Лугу, на Числихе, в Ехаловых Кузнецах была пустота. Крались по стенам редкие бабы, дети, только за баррикадами, в проходах между ними, стояли, сидели, лежали застывшие сторожко дружинники.
Рабочая слобода отбила все атаки. Стояли на Зеленом Лугу, на Числихе, в Ехаловых Кузнецах, как фабричные трубы, колокольни. Совет рабочих депутатов посадил метких стрелков на колокольнях, и они оттуда выбивали на выбор офицеров, фельдфебелей, унтеров... Были им открыты городские улицы, солдаты, поджидавшие казацкие сотни в запертых дворах.
Навечеру солдаты отошли -- ив городе началась частая-частая ружейная потасовка.
-- Ура! Ура! Ура! -- покатилось за баррикадами. Из города бежали гонцы-рабочие. Подняв руки кверху, бежали они к баррикадам и кричали:
-- Моршанцы! Моршанцы! Восстал Моршанский полк!
За баррикадами запели, закричали, засмеялись. Дружинники рвались в город. Ночью они выступили.
Баррикады выросли на Прогонной, на Золотухе, на Толчке.
И опять была спокойная, как снежное поле, ночь. Совет рабочих депутатов захватил типографию. Печатали в ней "Известия Совета рабочих депутатов". Выносили скипидарные мокрые грудки газет, раздавали на улицах, на баррикадах, в Совете.
ТОВАРИЩИ!
В МОСКВЕ ВООРУЖЕННОЕ ВОССТАНИЕ!
НА ПРЕСНЕ ИДЕТ БОЙ!
В ВОЙСКАХ БРОЖЕНИЕ.
ВОЙСКА ОТКАЗЫВАЮТСЯ СТРЕЛЯТЬ В ПРОЛЕТАРИАТ!
В ПЕТЕРБУРГЕ ВОССТАЛИ МАТРОСЫ.
КРОНШТАДТ ВЗЯТ!
В ХАРЬКОВЕ, В САРАТОВЕ ВСТАЛИ ФАБРИКИ И ЗАВОДЫ.
В ЗЛАТОУСТЕ ОБРАЗОВАЛСЯ СОВЕТ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ.
К ОРУЖИЮ! К ОРУЖИЮ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВООРУЖЕННОЕ ВОССТАНИЕ!
По баррикадам, перекатываясь, как далекий ворчливый гром за Чарымой, гудели многоголосые ликующие крики.
Подобрали оружие на улицах. Дружинников прибывало. Пробрались закоулками за баррикады врачи из города: послала организация. В поповском доме перевязывали, лечили. Сколотили из рабочих баб отряд санитаров. Был на бульваре маленький аптекарский магазин Августы Линдер, немки. Посадили туда рабочих для охраны, и Августа Линдер трясущимися от испуга, как тонкие черствые батоны, бело-розовыми руками отпускала лекарства для Совета. Разделили дружинников на три смены: отсыпались они в соседних с баррикадами домах.
Моршанский полк усмирили, и днем опять началось... Дружинники видели с колоколен: шли войска с вокзала конные, пешие, с пушками. Проходили недалеко за каменными домами, и заливался тоненьким жидким ширкунцем оттуда запевала:
Засвистали козаченьки
В поход с полуночи,
Заплакала Марусенька
Свои ясны очи...
Войска пошли густо, хлебным тестом, через края квашни. И воздух задырявился. С крыш, с колоколен, в баррикадные лазы редко, споро стреляли дружинники. Солдаты убывали. Будто било молнией в лесу дерево, и валилось оно, а другие деревья стояли. Бегали много раз солдаты и на Зеленом Лугу, и на Числихе, и в Ехаловых Кузнецах. Урали солдаты в штыки -- и кидалось им, кроша мелкой мясной крошкой, пламя в лицо, прыгал черный мячик из-за баррикад, как в лапту играли -- и солдаты урали напрасно.
Тогда высоко над Ехаловыми Кузнецами всплыли меховые шкурки -- и пролились в уши шумом, крякнувшим железом на крышах, колотушками по дереву. Шкурки свернулись в облака, в дымные клубки, все ниже и ниже спускались над крышами, точно сметали с крыш слежалый снег и засыпали землю вместо снега железным каленым гравием. И будто после пирушки у стола, на полу, по улицам раскидал кто-то темные стаканы, кубки, бокалы... На подмогу, по баррикадам, по домам, по улицам послали из города пушки грохочущий рев трехдюймовок. Точно костры вспыхивали и тут и сям, гудели, рылись в земле, взлетали красными кучками огня и, шипя, тухли. Шаталось от гула морозное небо, тряслись на корню домишки, и улицы гнулись, западая ямами, рытвинами.
А на баррикады шли опять солдаты. Дрались дружинники на ободранных пулями, шрапнелями, гранатами тонкостенных конках, на ворохах баррикадной рухляди -- и не давали дорогу. Дружинники умирали, умирали солдаты, несли по ту и по сю сторону раненых санитары, бабы, сестры, а кромешный, жадный, задыхающийся огонь не утихал. Горела Числиха, горела Кобылка, зажгли Богородицу-на-Подоле... Настигали на улицах шрапнели сундуки с бельишком, столы, кровати, зыбки, хлестал красный железный хвост -- и трухой взлетало на воздух все. В Совете рабочих депутатов, белых халатах, будто с красными на груди передниками от йода и крови, шатаясь, работали врачи. Раненые лежали на полу, вплотную, на серых поповских половичках.
Под неумолимым огнем шрапнелей, от стакана к стакану, шарахаясь от вылезавшего из земли огневого столба, падая и вытягивая вперед руки, держа над собой узелки, корзинки, крались бабы, ребята, старухи к баррикадам. То несли жены, матери, дети еду отцам, сыновьям, мужьям... Несли и не доносили: разрывало, переламливало надвое, на мелкую дробь, лежали по улицам красными обрубками, лохмотьями. Шли другие -- и ложились рядом. Шли третьи -- закрывали пугливые глаза, обходили, торопились, забывали, крались к дымом и порохом пропитанным папахам...
К ночи устало небо гореть и трепетать, устала содрогаться земля -- и стала тишина над городом, как в лесной глуши, точно трудно дышал потеплевший воздух, не мог продышаться, и несло мокрой, липучей гарью.
Дружинники отдали Прогонную, Золотуху, Толчок. В темноте они тихо перебежали к бульварам. Слушали дружинники неясные, неуловимые настойчивые звуки ночи -- была первая неудача -- и хотелось услышать невозможное, хотелось не думать о Прогонной, о Золотухе, о Толчке. И все ждали, ждали они, будто кто-то должен был придти, поднять их, кто-то должен был опять отнять и Прогонную, и Золотуху, и Толчок. И никто не приходил.
На заре дружинники услышали рожок горниста, и начался вчерашний невозможный огневой день. За баррикадами редело. Мишутка принес отцу пирог, и Тулинов со слезами закричал:
-- Что ты, что ты, стервец, шляешься? Беги, беги у стенок домой! Так и скажи матери -- колотить ее мало!..
За баррикады сыпались тысячи жужжащих гвоздиков. Тулинов перестал стрелять. Он махал на Мишутку пирогом и гнал его.
-- Скорее, скорее скачи, дурашка! Проползи, проползи за угол на брюхе!
У Мишутки был мокрый зазябший нос. Он съежился в ватном латаном пиджачонке и весело и довольно оглядывал знакомых.
-- Да, папка, я ничего не боюсь, -- смеялся он, -- я от матери пирог стащил -- и сюда. Мамка сама хотела нести. Я и не сказал. Поди, она тоже принесет.
Тогда старый Кубышкин поманил Мишутку пальцем.
-- Миша, поди-ка сюда: чево отец только ругается. Я тебе пульку дам.
Мишутка прыгнул к самой баррикаде, и старик зашептал, суя ему вместо пули пустой патрон:
-- Стрельнуть охота?
И Мишутка жадно шепнул:
-- Дай, дедушка!
-- Пошел! Пошел! -- засмеялся Кубышкин. Тулинов вскочил с места и затолкал Мишутку в спину, оправляя на нем развернувшийся шарф.
-- Марш, говорят тебе, неслух!
Мишутка побежал открыто, спокойно, словно бежал он с ребятами из школы, не было баррикад, не было лизавших землю красных жаровен. Он отбежал немного, остановился и закричал:
-- Папка! А мы с ребятами ходим на баррикаду к Покрову. Казака подстрелили! В башку ему попало!
И опять побежал. Олюнька, Аннушка, Фекла Пегая качали головами.
А потом пришла жена Тулинова. Шла она осторожно, по стенкам домов, наклоняясь, пригибаясь к земле. Принесла три пирога. Жальчиво поглядела на всех и разделила пироги мужу, Егору, Аннушке. Тулинов порылся у себя за пазухой и, взяв в обе руки по пирогу, протянул один обратно:
-- Снеси Мишутке один в подарок. Не ем-де ворованных пирогов.
Дружинники засмеялись. Баба ударила руками по полушубку и обвела всех заморгавшими глазами:
-- Был, что ли?
-- Бы-ы-л!
-- Я во-о-т ему!..
Тут баба внезапно остановилась и с плачем выкрикнула:
-- Детей-то хоть бы пожалели!.. Тулинов сердился:
-- На веревке держи дома... Не пускай! Дело немаленькое!..
На Зеленом Лугу, на Числихе, в Ехаловых Кузнецах жила озорная рабочая челядь и бегала она к отцам с пирогами, с хлебом, подавала пули, конопатила патроны, вылезала в щели и скакала по городу, нюхая и разузнавая там нужное. А бабы шарили глазами красную суматоху на улицах, шли к мужьям, несли табачишко, закутывали дружинникам на ночь головы бабьими теплыми шалями от простуды и жалели в смену на тощей кровати, прятали от ребят красные тесемочки наплаканных глаз.
И еще прошли три ночи. А днями заваривалось прежнее. И днем, на пятые сутки, перебежали с бульварных баррикад на Числиху, на Зеленый Луг, в Ехало-вы Кузнецы.
-- Сдаем, Егора! -- сказал Тулинов. И Егор печально ответил:
-- Сдаем, Тулинов!
Сдавали на всех баррикадах, Пожары рябиновыми рощами поднимались в разных концах. Уходили на смену дружинники и не приходили обратно. Обманула Пресня, матросы, Харьков, Сормово. Митрофанов с сундучком трусил мимо баррикад и кричал:
-- На важное заседание! На важное заседание! Идет помощь, товарищи! Идет!..
Грустно бубнил Кубышкин:
-- А я думаю, не с того конца начали... Сперва надобно было стакнуться с солдатней... Одним словом, рано поутру встаем, ребята... Привыкли... ничего и не получилось...
Олюнька сидела за спиной Сережки.
-- Старик, -- кричал Сережка, -- ты смерти боишься?
-- Кто ее не брится, кроме тебя?
-- Олюнька... вон... тоже от меня не отстанет!
И Сережка оглядывался растерянными, боязливыми глазами на красный крест Олюньки. А та плакала, не вытирая слез.
И нанесло на баррикаду один толкучий слепой удар. Будто заворочалось в баррикаде огненное колесо, и его разорвало, и разорвало баррикаду, как смятую бумагу.
-- Тулинов? -- крикнул Егор в дыму, лежа с Аннушкой на земле и щупая ее теплое, живое лицо.
И пока рассеивался дым, Ане Кенинь ответил:
-- Тулинова нет... Вон голова лежит... И сразу зарыдал Сережка:
-- И старика... и старика кончило... Э-й, Кубышка! Сережка подергивался щеками, и словно разлиновали морщины лицо его.
-- Сестрички! Сестры! -- шально орал он. -- На перевязку! Подвяжите килу у старика: к погоде болит!
В разошедшемся дыму дружинники увидели пустое шероховатое место. Была вскорчевана земля, валялись переломанные доски и щепа корзин. Дружинники зажмурили глаза: они не стали глядеть на красную слизь старого Кубышкина, на раскроенную пополам голову Тулинова, на ноги его с передком брюха... По ним, спеша, стреляли дальние винтовки... Дружинники, как развернулся птичий хвост, кинулись к домам и перебежали под прикрытие еще стоявшей нетронутой баррикады.
Подтягивались в нутро Зеленого Луга, Числихи, Ехаловых Кузнецов ткачи, железная дорога, кожевенники; баррикады убывали, как вода из дырявой бочки. Совет рабочих депутатов разместился по баррикадам. Был тут Митрофанов со своим сундучком. Поп заглядывал в щель на барабанившего по стеклу товарища Ивана, уползали по лестнице раненые дружинники, врачи сидели за маленьким столом, и жадно-жадно пил один воду из графина.
На другой день, сгорая, засыпанная железными опилками шрапнелей, шлаком гранат, перебитыми в щепу бревнами, безногими столами, перепутанная проволокой, вскопанная ямами, будто провалились заделанные под фашинник старые колодцы, в стекле, в крови, в трупах, в маузерах, в переломленных, как лапы зверя, берданах, как человечьи кисти, смит-вессонах, в рассученных на тряпки красных флагах с одиночными дружинниками, куда-то и зачем-то тихо идущими в нахлобученных папахах, с запершимся в домах населением, -- Зеленый Луг, Числиха, Ехаловы Кузнецы сдались.
Егор нес на руках раненную в ноги Аннушку, торопился, плавала папаха на потном лбу, присаживался, уставая, на тумбочки, прислонялся к заборам, палисадникам -- и опять шел... И не донес, и не мог больше поднять ее с земли... Егор печально оглядывался, уставая, на тумбочки, прислонялся к заборам, былке и застраняюще прикрывал собою Аннушку. А потом забарабанили громко, зовуще в раму позади, хлопнула дверь, и выскочил в одной рубахе Сашка Кривой. И не спрашивая, не глядя на Егора, будто они были всегда вместе, не расставались, Сашка подхватил Аннушку за спину, а Егор молча взял под коленки, подняли и понесли в калитку.
-- Кати ко мне, -- трудно заплетался Сашка Кривой, -- у меня ей монастырь. Я человек благонадежный. Куда пальнули? В ноги? Бегать была горазда.
Аннушку внесли в комнатушку и положили в уголок на чисто прикрытую клетчатым ватным одеялом койку. Егор наклонился. Аннушка позвала его глазами ближе и тихо нетерпеливо шепнула:
-- Беги скорее!
И прижала его руку к лицу.
Трехрядка-гармонья висела на гвоздике над кроватью, над Аннушкой. Проплыла она перед глазами его всеми своими оскаленными белыми ладами, сборчатыми кромочками, жестяными наконечниками -- Егор шатнулся к двери, дернул за руку Сашку Кривого, вгляделся в него -- и выскочил за калитку...
Последними маузерами отстреливались ткачи на Зеленом Лугу. Спокойно и важно извивался красный флаг на высоком шесте. В узком конце Кобылки колыхалась, как паром на реке, земля: то въезжала в рабочую слободу конница.