Упала лампада на проржавевшей цепи в спальне генеральши Наседкиной. Лизнуло шторы, обои, мягкое -- и заполыхало! И потекла красная плавь по паркетным полам, под плинтуса, под переборки, открыла внутренние двери, проглотила портьеры и заохала по комнатам большими красными кострами, затрещала сухо, отчетливо, неумолкаемо. Собаки подняли лай, кидались в окна. Кошки заныли на подоконниках. Горничные выскочили с криком на улицу.
Тут Сидор Мушка, дремавший у будки на лавке, раскрыл глаза и увидал на месте дома генеральши Наседкиной огромный красный фонтан. Забили в набат. На каланче вертелся фонарь. Через площадь бежал люд, запинался, падал, вставал -- и бежал снова. Мушка кинулся в будку, затопал оттуда с медной трубой -- и затрубил тревогу. Соседи генеральши Наседкиной вытаскивали вещи через окна и двери и складывали на площади. Из улиц, выходивших на Толчок, вынеслись с факелами пожарные -- верховые -- и подскакали к пожару. Погодя загремели пожарные дроги, лестницы, багры -- и медные, покрасневшие щеками пожарные машины выкатили на площадь. На огонь сразу бросились с рукавами, лестницами, баграми.
Генеральша Наседкина приехала из гостей и на всю площадь закричала:
-- Пупсенька! Пупсенька! Где мой Пупсенька! Дайте мне моего Пупсеньку!
И заплакала и развалилась, как тесто, вылезшее из квашни, на руках приживалки.
Генеральше подали стул из груды наваленных соседских вещей. Генеральша плакала и взывала.
Рукава, извиваясь, ползли по земле, поднимали на огонь медные горла и шипели белыми выстрелами клокотавшей воды. Огонь пил воду пересохшими губами -- и его не могли напоить. Он захлебывался в одном окне, откидывался назад, словно опрокинутый толчком, а в другом окне он лез вон, выпячивал большую красную грудь -- и рябиновые волоса, вставшие дыбом, подпирали крышу.
-- Людей нет ли? Людей нет ли? -- кричали на площади.
Пожарные подставляли к окнам лестницы -- царапали закопченную опушку дома. Народ перебегал с места на место, качал машину, подхватывал багры, распрямлял рукава. Уставали одни, подбегали другие.
Прогромыхали все пожарные части и прыгнули на огонь, поливая мутной, желтой водой крепнувшее пламя. Тут только вдруг все заметили сиявший в огне золотобуквенный пряник вывески "Венский шик".
Бывают такие беспробудные долгие сны, когда снятся человеку пожары и не торопится он пробудиться.
Эсфирь Марковна Шмуклер вскочила на кровати. В красной комнате не было стен, потолка, а только крутился и завивался, как пыль на дороге, подкрашенный огнем дым.
-- Мося! Берточка! -- закричала Эсфирь Марковна.
-- Мама! -- закричали и Мося и Берточка.
И, склонясь к полу, они начали разыскивать друг друга. И спереди и сзади рванулись двери, зазвенели продавленные стекла, ветер ухнул по хомнатам, и дым пошел на улицу, зачадил едучей кислотой, качнулся над вывеской и проглотил ее золотую спину, замазал пухлой пуховкой гари и Серафима Пятачкова и мадам Эсфирь Марковну Шмуклер. А вместе с наглотанным дымом, зажатым кашлем во рту, Шмуклеры поняли людской шум за стенами, треск огня и громкие, злые приказы слов:
-- Выхо-сди-и! Выхо-о-ди-и!
Комнаты пожижели от дыма: ветер пронес дым сквозняком и угнал на площадь. А в двери, в окна лезли пожарные факелы, медные рты рукавов, скрученные когти багров и наносники багорцев.
Эсфирь Марковна похватала руками продымленную пустоту комнаты, зашаталась, ее подхватили и вывели на площадь.
Мося метался по магазину, а через голову летели с полок картонки, коробки, шляпы с дрожащими перьями, будто выпускали из клеток птиц, и они непривычно, облетев круг, садились на землю. За птицами разматывались ленты и, как кишки, путались под ногами, мешали ходить, тащились за подошвами, за каблуками...
Берта с цветочным горшком выскочила за Эсфирь Марковной, полунагая, безумно глядевшая на толпу. Потом взвизгнула, увидав дрожавшую в полузабытьи мать рядом с генеральшей Наседкиной, и подскочила к ней. Какие-то бабы окружили их, отгоняли мужчин, откуда-то взялись шали, юбки, простыни...
В двери ножками кверху торопились стулья, прокачался широкий диван с охапкой лент на нем, дрожали на нежных стеблях накрененные цветы, расползались и падали столбики картонок, хрустели и рассыпались, разминаемые ногами... И так было много цветов, что казалось, "Венский шик" торговал цветами. Эсфирь Марковна с Бертой сидели будто в низкорослом кустарнике, выросшем на площади. Генеральша Наседкина сквозь слезы улыбнулась и на минуту забыла Пупсика.
Мося в длинной ночной рубашке выскакивал из дверей магазина на народ, повертывался и убегал внутрь, ничего не вынося и бестолково размахивая руками.
-- Жид-то ополоумел! Штаны бы надел!
-- Кто хошь спятит, когда столько добра пропадает! До штанов ли человеку теперь! Ишь, как носом-то загребает!
-- Жиды -- они жальчивые к своему богатству!
-- Пожарные спасли. Задохлись бы, пархатые!
-- Добра этого не жалко. Одним жидом меньше. Поди, сами и подожгли: шубу выворачивают.
-- Товар застрахован, а дом -- чужой.
Огонь по опушке добрался до низу. В боковушке, наверху, рухнул потолок, продавил пол, мешок искр выкинулся в окно на площадь.
Тогда Берта захныкала и, вцепившись в колена матери, закричала:
-- Мамочка! Мамочка! Это... я... погубила... это я! Эсфирь Марковна жалобно и безумно твердила на всю площадь:
-- Вое хосте гемахт, Берточка! Вое хосте гемахт, Берточка!.. Там!.. Там!.. Там!..
И показывала рукой на землю.
Радостно прокричал какой-то догадавшийся человек.
-- Деньги в подвале! Деньги показывает!
-- Кому што, а жид не позабудет!
-- Деньги для жида первее всего!
-- Полицию! Полицию! Где полиция? Пристав! Пристав! -- заорал, появляясь в дверях, пожарный. -- Околоточный надзиратель! Скорей, скорей сюда!
Сидор Мушка наклонил голову и вставился в двери мзгазиьа. За ним побежал пристав, околоточные, городовые.
Берта положила на колени матери голову и крепко прижалась к ней. Эсфирь Марковна пошевелилась, поежилась под шалью -- и не сводила стоявших прямо глаз от дверей.
Из магазина, держа под руки, Сидор Мушка вывел двоих людей в темно-синих блузах. Они закрывали глаза ладонями и, как слепые, ощупывали мостовую ногами. Третьего околоточный держал за воротник пиджачка. Мося что-то бормотал приставу, а тот весело ухмылялся и сжимал в кулаке сдернутый с Мосина плеча рукав ночной рубашки. Эсфирь Марковна жадно глядела и держалась за Берту:
Кто-то вопросительно крикнул:
-- Во-о-ры?
По толпе заперекатывалось, покатилось:
-- Воры... воры... воры!
Тут генеральша Наседкина взвизгнула, вставая со стула:
-- Поджига-а-те-ли! Во-о-т они, поджига-атели! Народ постоял, качнулся назад -- и людская волна замахнулась, нависла злобно и ревуче.
Волна подбиралась к ногам, закручивалась с боков, находила быстрее-быстрее-быстрее...
Пристав выскочил вперед, махая шашкой и крича:
-- Пожа-а-рные! Пожа-а-рные! Водой их попотчуйте!
Все обратились к неизвестным людям. Дом генеральши Наседкиной горел свободно и весело. Пожарные опустили рукава. Вода лилась вяло и зря на грязную мостовую. Машины остановились, коромысла поднялись кверху.
-- Не напира-а-ть! Не подходить на шаг -- ревел пристав.
-- Поджига-а-тели! Поджига-а-тели! -- вопила генеральша.
-- Смерть им! -- кричал народ.
-- Поджигателей укрываете!
-- Бери, ребята!
-- Жиды город поджигают!
-- Полиция за жидов держится!
-- Жиды город поджигают!
Пристав суетливо поскакал на месте и взревел на генеральшу Наседкину.
-- Молча-а-ть! Заткни-и-те ей горло! Отвеча-а-ть заставлю!
Двое городовых угрожающе замахали кулаками над генеральшей. Генеральша Наседкина остолбенела, съежилась, замолкла и от стыда закрыла лицо руками. Неизвестным людям Сидор Мущка скручивал руки назади -- и торопился, одним глазом стреляя в толпу. А народ опять надвигался, и гул беспрерывный, будто гремел гром издали и все нарастал, будто гроза уже шла над городскими предместьями, первые облачные отряды уже вступали на площадь, гром ворочал камни гнева.
Неизвестные связанные люди жались друг к другу, а рядом клокотал черный кипяток в черном котле. Эсфирь Марковна и Берта неподвижно сидели в цветах. Большой фикус тихонько покачивался.
С грохотом и жестяным треском осела на один бок крыша. Генеральша Наседкина протянула вперед руки... И вместе с приживалкой вдруг ясно стали слышны их голоса:
-- Тушите! Туши-и-те!
Брандмейстер опомнился и погнал пожарных к пожару.
Городовые свистели и махали извозчикам. Извозчики начали настегивать лошадей, норовя убраться с площади. Городовые побежали за ними. Но дорогу извозчикам перегородила рота солдат, быстро выдвинувшаяся из переулка. Городовые нагнали извозчиков, сунув им в горбы, а те молча отодвигались, дергали вожжами, оборачивали лошадей.
Народ, как раздвигаемые бурей деревья, раздался перед солдатами.
Солдаты встали серой глядящей цепью. Неизвестных посадили на извозчиков. Они разом оборотились на пожар и долго из-под ладошек смотрели на него, на повисшую поперек обгорелого фасада почерневшую вывеску с золотым загаром слов "Венский шик" и на отвалившиеся, как крыша оранжереи, стеклянные полотнища магазинных дверей.
Народ кричал вслед жадно, обидными, неотомщенными голосами. Кто-то швырнул камень. Камень провизжал и ударился о дугу. Извозчики погнали лошадей. Пристав топал ногами, как огромные черные тараканы, в блестящих шпорных сапогах на Эсфирь Марковну, на Берту, на Моею:
-- Жидовские морды! Ехидны! Подкопщики! Недоумевая, спрашивала генеральша Наседкина:
-- Ка-ак? Ка-а-к?
-- Вот-с! В вашем доме-с... Ищем-с! Три года! Пристав наклонился к маленькому, как божья коровка, уху генеральши, а потом гаркнул городовым;
-- Взять их!
Сидор Мушка исподтишка пнул Берту.
-- В-вставай!
Пристав с усмешкой моргнул Сидору Мушке:
-- Нельзя бить, Конёв!
-- Слушаюсь! -- громыхнул Сидор Мушка. -- Ну-у! Ковыляй, Фирка! Ты... наперед... Моська. Кажи носом бабам дорогу. Во-о-т... ка-а-к пришлось!..
Берта горько ныла и держалась за бедро. Фельдфебель отрядил троих солдат с винтовками. Шмуклеры пошли усталой, волочащейся походкой. Впереди шагал Сидор Мушка, крепко и гулко переставляя на камне большие, как копыта битюга, каблуки сапожищ.
Народ, недоумевая, шептал:
-- Повели... повели... Шмуклершу повели!..
-- Воины, жидовочку-то пошарьте!
-- Ух ты и... жидовка ядреная!.. Сыпь знай!
Народ гоготал вслед долго и весело. Мальчишки бежали с боков, забегали вперед, делали из подолов рубах уши и кричали:
-- Свинячье ухо! Свинячье ухо! Сидор Мушка добродушно урчал:
-- Я вот вас! Жиды свинины не кушают, а вы дразните, озорные! Фирка! Ты как нащет свинины смекаешь?
Солдаты шли молча. Шмуклеры не отвечали Мушке.
-- А! -- торжествовал Мушка. -- И серчать таперя тебе не полагается. Шиш тебе и мальчонка мой в услуженье пойдет. Острамилась на весь город! Хи-и-трая! Пугало огородное, хорош и я -- уваженье делал, будто каким благородным людям да богатым. Тьфу! Тьфу!
Дом догорал. Зарево уже побледнело и исходило розовевшим выцветшим ситцем. Ушли в предутренние дрогнувшие сумерки дома. Пожарные лениво ковырялись в пожарище, оттаскивая обгорелые бревна на дорогу. А тут, играя медной стрелой воды, заливали, не торопясь. Но народ не расходился. Нагнали полиции, густым тыном заслонившей приземлившееся пожарище. Подъезжало заспанное тревожное начальство: полицеймейстер, жандармы, офицерье... Сыщики колесили глазами в толпе, подслушивали, заводили разговоры, приглядывались... Начальство светлело у огня мундирами, эполетами, кителями, окружало генеральшу Наседкину пестрым хвостом и дожидалось конца пожара. Скакали взад и вперед с приказаниями конные городовые и наклонялись с лошадей к начальству. Народ жадно и терпеливо стоял.
Потом брандмейстер стремительно кинулся к полицеймейстеру и вытянулся перед ним, щелкнул сапожками и столь же стремительно кинулся на пожарище, крича на пожарных. Пожарные ожили, замахали топорами, дружно и легко расчищая дорогу начальству, поливая горячую золу из трех рукавов сразу. Поперек пожарища пролегла широкая, чуть дымившая полоса.
Из-за ярмарочного дома протопали по мосту казаки и поскакали к пожарищу. Народ колебался. Передние ряды повернули спины, задние отодвинулись к домам, к воротам, к калиткам, но устояли. Навстречу казакам отошел от генеральши Наседкиной полицеймейстер и повел рукой. Казаки вплотную сгрудили лошадей. Мохнатый живой забор пошел вперед, перебирая ногами, оттесняя народ в тупики и переулки.
Начальство пошло на пожарище. Генеральша Наседкина под руку с приживалкой проследовала к середине, наклонялась, показывала и подносила к глазам белый платок. Потом пригромыхал на площадь фургон Шиперко и остановился, как хутор, у пожарища. Народ не отрывался, не дышал...
-- Братцы! -- кто-то весело и восторженно выкрикнул, -- машины... машины...
Городовые по двое бережно переносили в фургон таинственные машины.
-- Подкоп, не иначе!
-- Ловко заправлено: у жандармов на носу.
-- Значит, сицилисты орудовали, а не поджигатели!
-- Шмуклерша-то, Шмуклерша-то, братцы!
-- Сгубило жидовку золото!
Хлопнула дверка, и фургон покатил обратно. Начальство тоже разъезжалось. Пристав подошел к казакам и опять затопал, закричал на неуходивший народ.
-- Чего стоите столбами? Какое там представление? Все кончилось! Расходись! Ж-живо!
Утро пришло пасмурное, слезливое. Был базарный день. К Толчку подъезжали мужики из деревень, шли бабы с Зеленого Луга, с Числихи, с Ехаловых Кузнецов. Казаки не пропускали. Во весь день дотлевало пожарище. И за казацкими лошадями весь день тлел народ. Городовые увозили куда-то на дрогах цветы вперемешку с коробками и картонками, оглядываясь, совали в карманы пестрые хохлы лент.
Посты сняли ночью. И тогда народ побежал на угольки к дому генеральши Наседкиной.
Сидор Мушка задумчиво глядел на пустое место в знакомой и полной еще вчера бочке домов на Толчке.
Он охотно и жарко говорил:
-- Пожарные как обшарили комнаты, слышат-послышат: в чуланчике под полом стучит... голос человеческий зовет. Тут... они за полицией. Тоже смекалистые! Троих рабов божьих выволокли, сицилистов. Пожарный один в дыру слазил. А я за ним... Поглядели мы -- а там машины разные и ящички. Ма-а-ленькая, махонькая такая комнатушка-погреб, а в боку земля выбрана еще на такую комнатушку. Года три, говорят, под землей, сволочи, жили. Обогреваться к Шмуклерше вылезали. Спали, дьяволы, в норе -- не иначе. О! Спасаются ныне люди ка-а-к!
Сидор Мушка грустно замолчал, долго вздыхал и завистливо добавлял:
-- Пожарным большая награда будет... А для меня один конфуз! Не уследил, верста!
И злился сразу Сидор Мушка:
-- Чего обступили? Али не на посту стою для вашего брата? Чево свет заслоняешь?