Шли года вперед безостановочным ровным шагом. Кенка кончил школу -- и детства не стало.
Как завывала в окна с петухами сирена на чугунолитейном заводе Парикова, вставал он с постели, совал кусок хлеба за пазуху -- и торопился по Дегтярке на завод. Приходил поздно вечером. Уставал. Изредка по будним дням сидел он за воротами до ужина, упрется глазами в Богородицу на Нижнем Долу, на летающих стрижей -- и спать. Свобода осталась под праздники и по воскресеньям.
Кенка был уже взрослый, возмужал за работой. Недалеко было то время, когда он станет помощником отцу; на то и готовили. Старшие братья жили уже раздельно, переженились. Отец -- работал все хуже и хуже: часто хворал, пропил здоровье и оставил на водопроводных трубах.
На Горю заглядывались пожилые дамы, писали письма без подписи гимназистки и епархиалки. Когда он ехал на Султане по городу, в новеньком гимназическом пальто, в серых перчатках, выставляя маленькую ногу в ботинке, встречные папины знакомые думали:
"Какой стройный юноша!"
Горя был в старших классах; у него была своя библиотека; без стука к нему не входили ни папа, ни мама; Горя имел свои карманные деньги. По воскресеньям, по старой памяти, Горя иногда заходил к Кенке. Чаще всего он стучал в окно, вызывая Кенку.
Марья высовывалась в окно и говорила:
-- Что не заходите-то, Игорюшка, не погнушайтесь! Горя смеялся.
-- В комнатах душно. Лучше мы погуляем с Акинди-ном.
-- Как знаете! Кенка, ты скоро, что ли? Игорюшка дожидается. Сапоги-то опять стянуло! Не можешь напялить!
-- Сейчас! Сейчас!
-- Нога, видно, растет у тебя? Давно ли сапоги делали -- опять малы!
Акиндин полусмущенно выходил.
-- Помаленьку гуляйте-то! -- наставительно говорила Марья.
-- Ладно уж, будет! -- сердился сын.
Горя угощал Акиндина папиросами, брал его под руку. Шли за город в загородный сад. Горя платил за вход. Акиндин неловко лез за кошельком. Горя его останавливал.
-- Нет, Акиндин, я тебя позвал, я и должен платить.
В саду играла музыка. Горе кричали со всех сторон гимназисты и гимназистки, он часто "на минуточку" отставал, Акиндин дожидался его на скамейках, рассматривал свои большие сапоги, обожженные работой руки, злился на себя, краснел.
Он резко надумывал уходить. Горя слабо и нехотя его удерживал, словно боялся, что он останется дольше.
Акиндин крупно шагал на Дегтярку и насупленными глазами глядел себе под ноги.
-- Нагулялись? -- спрашивала Марья.
-- Нагулялись! -- горько отвечал сын и потом злобно кричал: -- Придет ежели опять, скажи, что дома нету! Ну его к черту! Извивается, как червяк, тьфу!
-- Што ты, Кенка, он такой благородной!
-- Плевать мне на его благородство! Противный он! Не пара нашему брату. Обра-зован-ный!
-- Што я говорил? -- скрипел Кенсарин. -- Яблочко от яблони недалеко падает. Не нашего покроя они. Для разглуски они ведутся с нашим братом. Мы от них, как редька от Ладожского озера. Раскусить их надо только.
Горя весело хохотал у пруда с товарищами. Кидали в косы гимназисткам репейником, толкались, подставляли друг другу ножку.
-- С каким ты это михрюткой гулял? -- острил одноклассник.
-- Он со своим кучером любит гулять, -- отвечал за него другой гимназист. -- Кучер, что ли?
-- Горя смеялся.
-- Так... тут один рабочий знакомый. Вместе с детства... Хороший парень, только мало сознательный!
-- Просвещаешь, значит?
-- Да... немножко!
Горе было стыдно, он краснел и в страхе оглядывался -- не вернулся ли Акиндин.
Раздавались выстрелы. За прудом с шипением и свистом взрывались огненные звезды, уносились в небо, переплетались, сталкивались и, угасая, падали на землю. Огненным ливнем вертелось колесо на пруду. Зеленое лоскутное одеяло пруда дрожало, колыхались кувшинки, багровели вокруг деревья. Сотни цветных птиц летали в небе. Веселым и довольным табунком шли гимназисты в город.
Горя ворочался ночью на кровати, вспоминал Кенку маленьким своим другом. Вот вместе удили они рыбу, воровали яблоки. Потом Горя в полусне видел, как в двери входил большой Акиндин и неловко снимал картуз. Горе было скучно с ним, он закрывал глаза и смеялся за опущенными веками.
Снова сходились они. Хорошо было смеяться над веселым прошлым. Настоящего не было.
И все реже и реже были встречи. Горя шел на Дегтярку -- и ворочался обратно. Постаревший Нефед возил его знакомой улицей. Горя вспоминал свое детство, но лошадь уже была другая, никогда не стоявшая у Кенкина домишка.
Пьяный Никешка остановил Горю на улице, грубо схватил за руку и, дыша ему водкой в лицо, угрожающе кричал:
-- Ты старых товарищей не признаешь! Зазна-ался! Бла-го-род-ная кровь, едят тя мухи с комарами!
Горя в гневе оттолкнул его и закричал:
-- Как вы смеете! Я вас не знаю!
Никешка налезал:
-- Меня... меня ты не знаешь?
Горя быстро шел... Никешка не успевал за ним, отставал, останавливался нетвердо и грозил кулаком.
-- Сви-с-т-у-н!
У Гори дрожали губы, он трудно дышал, морщился от отвращения.
Никешка горланил на бульваре сзади:
Ванька клюшник, злой разлушник,
Разлучил князя с женой...
Раздавались свистки полицейских, крики. Мимо Гори везли в участок Никешку. На нем сидел городовой и бил его. Никешка кричал во все горло:
-- Ка-ра-ул-л! Караул-л!
Горя отвернулся с злой усмешкой. Никешка с Акиндином работали в одном цехе, дружили.
-- Правда, я тоже по-свински сделал, -- рассказывал Никешка, -- но, понимаешь, увидал его, тонконогого, с тросточкой и в эдаком костюмчике с бантом, тошно стало, не стерпел.. Он мне выкать. Не знаком-де! Ах, черт тя возьми! Потом я в участок попал. Бока болят. Фараоны насовали за милую душу!
Акиндин смеялся.
-- Да, брат, а было время -- водой не разольешь!
-- Было да сплыло. Другой класс, Кенка. Большой сволочью будет: обучат папеньки да маменьки.
-- Просветят!