Осторожно переходя с одной окраинной улицы на другую, замирая в темноте у заборов, перебегая светлые площадки у керосиновых фонарей, Кенка с Никешкой расклеивали прокламации РСДРП.
Вышли они на работу после полуночи. И час и другой все клеили и клеили по знакомым с детства углам и закоулкам рабочего района белые бумажки. Никто не мешал -- окраины спали после трудового дня: улицы были темны и пусты.
-- Много еще? -- шептал Никешка.
-- Хватит! - шепотом отвечал Кенка. -- Городовым завтра работа...
И опять молча продолжали...
Пугались собственных шагов, вздрагивали и застывали на месте от каждого шороха, от шелеста бумаги, от собачьего лая проснувшейся дворняжки.
-- Как снегу высыпало! -- восторженно шептал Никешка.
-- Ничего себе, -- отвечал Кенка, -- только дождя бы не было: всю музыку испортит.
-- Не будет: погода холодная.
-- Клей у тебя крепкий?
-- Мать делала -- она знает.
-- В Заречье, поди, ребята, кончают расклейку!
-- Впятером работают.
- Надо в центр пробраться, Никешка. Хоть бы немного расклеить.
-- Опасно. Там живо на городовика нарвешься.
-- В случае чего -- бежать. Только, смотри, в разные стороны уноси ноги. Идем, была не была! Больно уж форсисто выйдет: в самое пекло голос подадим.
-- Не сорвать бы дело, Кенка? Не велели зря дразнить фараонов.
-- Ничего, сойдет. Не на нос городовому наклеивать будем!
Пробрались в центр и наскоро раскидали прокламации, наклеили на двери богатых парадных подъездов по Царской улице, на зеленые ворота лабазов, на афишные щиты... Никешка осмелел -- и наклеил прокламацию на полицейскую будку.
Как уходили -- тихо смеялись и перешептывались.
-- У меня, Кенка, как у пекаря, рука залипла от теста.
-- Чем мы с тобой не пекаря? Вон сколько испекли!
-- Завтра будет разговору на заводах.
-- Полицию нагонят. Обыски начнутся опять. Прижмут ссыльных.
-- Прижимай не прижимай -- дело сварганили. Вышлют дальше. На их место других пришлют. Полиция ведь -- дура. В мастерской ты молчок: шпики есть, из нашего брата кто-то продался, доносит.
-- Полно! Поди, пустяки!
-- Ничего не пустяки, а самая настоящая правда. Каждое лишнее слово жандармам известно. Степка Куракин отмочил насчет религии словцо, на другой день в баню ходил -- глядит, шпик сзади -- проводил туда и обратно. Степка девчонку свою огородами выпроваживал на улицу смотреть за шпиком. Больше месяца под охраной ходил. Потом с обыском были.
-- Я не слыхал.
-- Степка с тех пор зарок дал не говорить в мастерской. Ты ко мне тоже зря не подходи: можем влопаться.
-- Ясно.
Разошлись по домам. Марья ворчала на Кенку:
-- Полуношник! Добегаешься до дела! Кто кормить меня на старости лет будет? Одна дорога -- побираться! Отец-покойник был пьяница, сыновья хуже того.
-- Прокормимся, неча тужить.
-- Не осилить, Кенка, их, окаянных, понапрасну жизнь можно загубить. В тюрьме сгноят. Бросить бы надо, сынок.
-- Ладно, ладно, мать. Ложись-ка на боковую -- рано встаешь.
-- Я-то лягу... ты-то, ложись, неуема! Кенка смеялся.
Утром будила его париковская сирена: не опаздывал никогда проснуться париковский кошелек. Кенка спросонья еще слышал тревожный гуд -- иди-иди-иди-иди.
Весело барабанили ноги по мостовой -- висели белые бумажки повсюду. Кенка видел, как кое-где рабочие останавливались около них, читали, наклонялись почти к самым прокламациям, и сторожко оглядывались по сторонам. Вон одна наполовину отстала, ветер трепал ее. Хотелось подскочить и снова наклеить, чтобы не пропадала зря... А боязно... И затаивался.
У завода насыпано было густо листков; ночная смена жадно подбирала, уходя с завода, и рассовывала по карманам.
-- О, черти!
-- Опять вылезли.
-- Здорово, ребята!
Из заводской конторы уже звонили в жандармское отделение.
К обеденному перерыву у заводских ворот прогуливался околоточный и дежурил наряд городовых.
Рабочие посмеивались.
-- Гости!
-- Третья смена, ребята!
-- Спозаранок, поди, поднялись!
-- Рыщут!
-- Ищи-свища ветра в поле!
На Дегтярке два городовых соскабливали прокламации ножами.
Кенка подошел к ним.
-- Проваливай, проваливай, чего глаза пучишь, -- кричал городовой.
Кенка серьезно спрашивал:
-- Разве что запрещенное, господин городовой?
-- Много будешь знать, скоро состаришься! Кенка, удерживая радостный смех, отошел и, оглядываясь на городовых, спешил домой.
-- На бассейке я была, -- тревожно говорила Марья, -- два городовых на лошадях проскакали по нашей улице, а потом жандарм проезжал. Все этак по сторонам, тыкали, на наклейки-то по заборам. Ой, что и будет?! Принесло этих политических в город -- одна смута.
Кенка молча и жадно ел, торопился управиться до гудка.
Марья стояла около стола.
-- На заводе-то ничего, все благополучно?
-- Все.
-- Смотри, не держи при себе бумажек этих! Не лезь на глаза-то никому: живо попадешь! Вас, молодых-то, ловят так!
-- Кто ловит?
-- А все ловят, кто поумнее. В заводе всякого народу много. В душу каждому не заглянешь: чего у него в душе-то!
-- Ладно, учи знай!
-- Кому, как не матери, и учить-то! У детей сердце-то в камне, а у матери в детях. Домой и не подумай носить бумажек, как ономеднясь, -- выкину сама в сортир. Не ровен час, нагрянут! Думаешь, мало вас по Владимирке грязь уминают!'
Кенка смеялся.
-- Тебе все смешки, -- сердилась мать, -- как бы плакать не пришлось да волосья на голове драть. Туда ворота широкие, дружок, а оттуда узкие. Смотри, Кенка!
-- Ну-у, пошла!
Мать убирала со стола, с тревогой глядела на бодрое и веселое лицо Кенки, потом провожала сына на работу, шутливо суя ему кулаком в спину:
-- Не останавливайся на дороге после работы: домой иди сразу, лучше будет!
Несли молодые ноги Кенку на завод. В мастерской скорее шла работа сегодня. Неприметно для чужих глаз делились радостью свои ребята, сторонясь чужаков.
Перед ночной сменой ввалилась полиция -- делали обыск, шарили по карманам, под рубахами. Шарили долго, копотливо, злобно косясь на лица рабочих.
Выпускали на задний двор поодиночке, а в проходной будке обыскивали идущую ночную смену.
Задержали несколько человек с листками. Околоточный махал у носа белыми бумажками и кричал:
-- Где подобрал? Зачем подобрал? Знаем, как подобрал! Почему я не подобрал?
-- Мы ни при чем! -- оправдывались рабочие. -- На дороге валялись.
-- Разберем там! Веди, Шаров.
Денную смену выпустили в калитку. Мимо вели арестованных товарищей. Молча встречались глазами, молча провожали отряд городовых. Городовые не смотрели, сбивались с ноги, покрикивали на отстающих, заплетались в шинелях. Темная толпа рабочих шла по пятам.
Ночью Кенке стучал в окно Никешка.
Марья испуганно ворчала:
-- Ково там несет нелегкая?
Дрожащими руками открыла форточку в темную ночь.
-- Это я... я, тетка Марья, не бойся, буди Кенку!
-- Никешка, что ли?
-- Да, да, Никешка.
-- Чего тебе? Пошто будить-то? Парень только уснул.
-- Надо, надо скорее! Дело сурьезное есть до него.
-- Дела-а ваши, разбойники! Отворить, што ли?
-- Нет, некогда, высылай сюда!
Кенка торопливо встал. Марья вздувала огонь. Никешка снова постучал в стекло.
-- Сейчас, сейчас, нетерпежка! -- высовываясь в форточку, сердилась Марья.
Никешка шептал:
-- Огонь надо погасить! Гаси скорее!
Марья в испуге отвечала:
-- Новое дело! Свой огонь не зажигай! Спятил ты?
-- Полиция на улице -- заметят! Где Кенка-то? Что он, умер?
Марья задула лампу, суетилась по комнате и торопила сына:
-- Окошеливайся поживее! Ишь, полиция идет! В штаны попасть, што ли, не можешь? Ох, наказанье! Доигрались! Допрыгались!
-- Ну, ну, брось панику, мать, раньше времени, -- говорил Кенка, -- навредить можешь!
Он шарил в темноте двери в сени. Марья шептала:
-- Кенка, Кенушка, воротись потом, скажи. Двери-то я не запру... Ох, что и будет!
Никешка вполголоса говорил на крыльце:
-- Всю полицию на ноги подняли. Вторую улицу обыскивают. У меня сейчас ищут. Я домой шел, увидел в окошко -- айда. Егора арестовали и других ссыльных. Што делать-то? У тебя ничего нет?
-- Нет.
Неподалеку раздались свистки полицейских.
-- Надо уходить, Кенка!
Кенка молчал.
-- Али дома останешься для отводу глаз?
-- Нет, зачем? Подожди тут, я сейчас выйду.
-- Скорее, скорее!
Кенка быстро говорил матери в комнате:
-- Полиция обыски делает. У Никешки обыск. Придут ежели, говори -- в ночную на рыбалку ушел. Не спутайся!
-- Нет, нет, иди скорее! -- торопила дрожащая Марья. -- Не утоните там!
Кенка схватил в привычном месте в сенях удочки, корзину.
Марья озабоченно спрашивала:
-- На работу-то поспеешь? К свистку-то?
-- Как же, поспею. Прощай, матка!
-- С богом, с богом! Удильщики тоже, отчаянные головы!
Марья слышала, как смеялся тихо Никешка, как сапоги быстро отбивали по дороге дробь в темноте, корзина поскрипывала на руке у Кенки.
Марья вздыхала всю ночь и ждала. Вдруг она рассмеялась весело в темноту и долго не могла уняться.
-- Выдумщик! Выдумщик! -- шептала она. -- Хи-и-и-трой!
И стало ровнее, спокойнее.
Марья легла на кровать, тихо ждала, гадала -- придут, не придут, -- думала о Кенке, прислушивалась к тараканьему шуму за шпалерами и к мышьей визгливой беготне под полом.
Ночь тихо вышагивала минутами, часами, у Марьи сердце билось ровно: раз-раз.
У Бесова ручья, недалеко за городом, померкивал костер. Никешка с Кенкой коротали ночь. Поставлены были донки на съедение ершам. Как разжигали костер, нашли немного червяков и насрдили.
Кенка шутил:
-- Ненароком на рыбалку угодили! Возьмем утро, может, расходы оправдаем!
Никешке было не до смеху. Он беспокойно посматривал в темноту и вздыхал,
-- Поди, засада у меня? Как думаешь?
-- Плюнь, по пути зашли! И меня зря взбаламутил. На что им тебя? Они почище бобров найдут!
-- Под порогом у меня лежит твоя книжка, не нашли бы, проныры!
-- Невдомек им будет.
-- Черт их ведь знает!..
-- Чего уж тут задумываться -- что будет, то будет. Вот насчет червяков надо смекать. Как посветлеет, пойдем искать... До свистка часа полтора верных ловли. Время хоть и не подходящее, а может дуром дернуть важнецкая рыба. На городовиков, ежели караулят, с рыбой иди прямо: рот разинут!
В окошко порошил свет, как мукой; Марья глядела на часы-ходики, на черные усы-стрелки -- прыгающие со ступеньки на ступеньку, все ближе и ближе к заводскому гудку; выглядывала в форточку на улицу... все было тихо, безмолвно. Даже не слышно было собак.
Когда пришел свет, она ходила, пошатываясь из стороны в сторону, голова была налита тяжестью, давила на глаза невыспанная ночь, но ей было легко и радостно...
-- Клюет, ей-богу, у меня клюет, Никешка! Смотри, смотри, повело!..
Кенка подсек, леска натянулась, Никешка застыл на месте, боялся переступить, чтобы не вспугнуть рыбу.
Кенка осторожно подводил рыбу к берегу и тревожно говорил:
-- Ой, кажется, уйдет! Нет подсашника! Вот незадача будет!
-- Ты не торопись, -- шипел Никешка, -- не тяни зря, пусть ухаживается.. Леска не гнилая?
-- Нет. Но какая здоровая, тянет, как якорь. Должно быть, не взять, не взять...
Рыба отходила от берега, Кенка давал ей слабину, изгибался весь над водой, вытягивал руку, легонько останавливал рыбу и начинал водить по кругам.
-- Не отпускай, не отпускай далеко! -- сердито бормотал Никешка. -- На дно, в глубину бросится!
Рыба тянула леску. Кенка погружал удилище в воду до половины, норовя угадать рыбий ход под водой, затем снова выводил рыбу наверх, делая все меньше и меньше круги; вдруг рыба взвилась над поверхностью, плеснулась и стремительно кинулась в сторону...
-- Есть! -- шепнул Кенка весело. -- Тут! Заглотила!
-- Здоровая щука, фунта на три, -- с восторгом бормотал Никешка. -- Не опусти, не опусти... Подводи к берегу, в траву... Под водой и бери руками, а то сорвется... Дай я!
Кенка боязливо отвечал:
-- Нет, не подходи близко, присядь, чтобы не видала тебя...
Никешка присел. Кенка бережно взял в руки леску и потихоньку перебирал ее руками.
Никешка почти с плачем бормотал:
-- Не бери за леску, уйдет, рванется и уйдет. Ну кто так ловит? Разве можно за леску? За удилище надо -- оно гибкое!
Кенка молча запустил руку в воду, ощупал рыбу, схватил ее и вдавил в песок.
-- Помогай! Помогай! -- закричал он.
Никешка ухватился обеими руками за рыбу, и вместе с Кенкой они выкинули щуку.
-- Ого-го! Ого-го! Аи да ну! Аи да щучка!
Потом торопливо закинули удочки и напряженно ждали...
Быстро надвигалось утро, розовели облака, розовели крыши в городе, пел за Турундаевским плесом пароходный свисток, дымились фабричные трубы, и дым качался над городом черными кучками.
-- Конец, -- сказал Кенка, -- сиди не сиди -- ничего не высидишь. Поехали-ка домой! Недолго осталось и до гудка: только-только добежать. Улов -- не плохой!
-- Поехали так поехали. Складывай амуницию. Кенка сильно греб, Никешка помогал кормовым.
-- Ежели на завод, а не в другое какое место попадем.. -- тревожно шептал Никешка, привязывая лодку у Дегтярки. -- Мне сегодня боязно... хоть тресни -- боязно... неохота и на дом свой глядеть...
-- Брось, тебе говорю, -- чему быть, тому быть! Не век нам на реке сидеть. И на реке возьмут, когда понадобимся. Вали-ка домой, а я к себе... Городовые, поди, теперь спят -- пузырь наспали. Не до нас! А мы дурака сваляли -- струхнули. Ты все, осина! Шагай!
Марья поджидала Кенку у окна. Увидала. Бросилась отпирать.
-- Не были, не были, никого не было! Никешка набрехал!
-- А я харчей тебе принес, -- смеялся Кенка.
-- Ну?
-- Гляди, щучина в корзине на десятерых.
Мать вытащила щуку и радовалась.
-- Какая! В обед тебя угощу ей. Как и поймал-то такую?
-- Так и поймал! На шесть волосков вытянул, -- гордо и довольно отвечал Кенка.
-- Устал не спамши, поди? Сон дороже не такой еще щуки, а хоть бы с пуд. Никешка твой зря начадил. Скоро гудок -- чайку не успеешь полакать из-за ево.
-- Он не худого мне хотел, чего ты, мать!
-- Сам не спит и людям спать не дает! Городовых и для блезиру не было. И я всю ночь на бобочек не уснула.
-- Ты-то совсем зря: спала бы себе, спала.
-- Уснешь тут с вами!
Пришло время, и Кенка поскакал на завод, застегивая на ходу пальтишко.
-- Что те конь понес! -- говорила Марья про себя, наклонясь в окошко. -- Будто с постели сорвался!
И весело глядела в сутуловатую спину сына, бежавшего по Дегтярке.
На заводе недосчитались многих товарищей: взяли ь мочь. Взяли и Никешку, как пришел с рыбалки: под порогом нащупали недозволенную книжку. Мать к Марье приходила поплакать о Никешке.
-- Усатый такой жандарма, мать моя, все переворочал. В нужник не посовестился, башку прямо в дыру за-пкхал. Он и порожек с изъяном усмотрел, а она там и поляживает. Уж потом и началось шаренье -- ив тру-Г)У, и в печку, и за иконы, меня-то всю ощупали... Я -- стыдить, а как главный-то ногой об пол раз... да такого матюка сказал, -- от своих отроду не слыхивала... К.и-рюха мой как дерево сидит -- будто отродясь немой... Никешка к утру подошел -- его-то им и надо... Попрощаться пожелал с отцом, с матерью -- и то не дали.
-- Дадут ли!
Кенка злой воротился с завода.
Вечером навел полную квартиру заводских и фабричных мужиков и баб, завесили рамы, сидели сторожа у ворот на лавочке -- грызли семечки; приходили длинноволосые политические, долго говорили, говорил Кенка. Марья пришла в удивление.
Степка -- старший -- стоял в дверях на кухню, будто с завистью шептал матери:
-- Что выливается из рыболова-то?
Политических вывели задворками, поодиночке, расходились кто куда; Кенка долго сидел, как проводили всех, со сторожами у ворот.
С этого и начались у Кенки собрания. Марья недовольно бормотала:
-- Остепенись, парень, до добра это дело не доведет. Плакать поздно будет. От работы отобьешься. Што тебе за корысть молодость свою губить? Жиби как все -- тебе больше других надо? Отстань, говорю! Поумнее вас не могут осилить, а вам-то и подавно.
Кенка посмеивался, таскал домой книги, бумажки пачками, револьверы; мать на чердаке в дымоход прятала -- было складено лишнее колено в дымоходе.
Поп от Богородицы на Нижнем Долу Марье говаривал по соседству:
-- Направленье у твоего сына, Штукатулиха, вредное. Слухи ходят. Как бы гром не грянул!
Мать в сердцах отвечала попу:
-- За своими ребятами гляди, отец Иван! Похабники они у тебя. Вторую девку на Дегтярке испортили. А мой Акиндин женщине слова озорного не скажет.
Отец Иван впал в краску, а язык, как у пьяного ноги, начал заплетаться.
-- За... за такие речи, Штукатуриха, заштукатурить в каменный мешок мало...
Марья засмеялась над попом.
-- Што, што, не по нутру! Заугрожался? Не напраслина, не напраслина, батюшка отец Иван, а истинная правда про твоих чад. За правду ответ не страшен. И на тебя через них тень падает: народ и то говорит -- поп с проповедями, а поповичи за девками. А еще образованье получают. На то им и образованье дается, што-бы юбки загинать? А слухи всякие, кому не лень, про человека распустить можно. Хорошая слава в лукошке лежит, худая слава по дорожке бежит, отец Иван!
-- Ладно уж, ладно уж, Штукатуриха, -- мягчел поп, -- я ведь так сказал, к слову, по соседству... в пре-дупрежденье...
-- Да и я, отец Иван, -- ухмыльнулась Марья, -- не с сердца какого, случай пришел, мать ты во мне растревожил, вот я и забормотала...
-- Ох, дети, дети! -- вздохнул поп. -- Трудное это дело.
-- И не говори, батюшка, какое трудное, -- поддакнула Марья, -- другая мать ночей не спит из-за них, как бы все по-хорошему жить, а другой матери утешенье и радость дети...
-- Да, да! Однако слухов остерегаться надо!
Поп пошел от Марьи широкими шагами, опустив на грудь кудластую голову. Марья глядела на шмыгающие под рясой начищенные сапоги, незаметно плюнула вслед и подумала злобно: "Жеребячья порода! Следит... слухи подбирает подолом!"
А Кенке говорила в страхе:
-- Достукался? Поп упреждал! Ты бы для отвода глаз в церковь сходил раз-другой. Попы, сам говоришь, за правительство. Подзовет городового и шепнет...
Когда на Пасхе пришел поп славить, Кенка долго с ним разговаривал о заводских делах л все величал его батюшкой, с почтением и уважением.
Поп, самодовольно поблескивая глазками, снисходительно сказал на крыльце провожавшей Марье:
-- Рассудительный работник! Из него будет хороший семьянин! А не пьет?
-- Нет, отец Иван, он у меня как красная девушка!
-- То-то! Отец-то был пьяница. Вино -- это зло.
-- Как не зло, батюшка? Какое еще и зло-то! Псаломщик и поп, покачиваясь, перешли на соседний двор.
"Христос воскресе из мертвых", -- неслось в открытые окна от соседей торопливое пение славильщиков. Кенка морщился, а Марья весело хвалила сына.
-- Так-то лучше -- лишнево глаза и нет! А поповский глаз -- завидущий, злой... Попы всегда силу имели. На што уж наш поп никудышный, как только поповское званье не сымут, а сам губернатор к ручке подходил, как осматривать в церковь приезжал нащет старины.
-- За гриву бы его да об земь! -- резко ответил Кенка. -- Околпачивают народ чурками! Придет время, погодите!..
-- Посуленного три года жди, Кенушка, не бывать этому! Да и грех, великий грех убивать людей -- будь они того хуже. Очкнись, что ты! За это не похвалит никто!
Кенка махнул рукой.
На всех колокольнях и звонницах ребята всех приходов кто во что горазд названивали в колокола. Еще недавно Кенка не сходил с колокольни, звонил по очереди с ребятами, -- теперь он слушал колокольную суматоху, и ему была противна многоголосая медная пасхальная глотка.
-- Как в набат бьют! -- сказал Кенка. -- Поснимать бы все колокола!
Мать не на шутку рассердилась.
-- Не говори не дело-то, не заговаривайся. Руки отсохнут!
-- Не отсохнут.
-- Больно умен стал, выше головы!
После праздников завод Парикова работал все хуже и хуже. Кричала сирена в одни и те же часы, торопились к проходной будке входящие и выходящие по сменам рабочие, бригадиры и мастера глаз не сводили с рабочих, но по цехам как будто в шуме станков передавалось беспокойство и напряжение.
В заводской лавке продавали гнилую треску. Рабочие разбили бочку и закидали треской приказчиков. Арестовали зачинщиков. С завода увольняли ежедневно то одного, то другого рабочего. В получку рабочим недодали. Гулом покатился по цехам крикливый, размахивающий руками, остро блистающий глазами ропот. Ночь не проходила без арестов. Цехи редели. В рабочем районе пошли казачьи патрули. Подпольная типография выпускала новые и новые листки. Выслали ссыльных из города на Печору -- листки выходили. Их получали по почте знатные городские особы, их рассовывали по карманам в театрах, в конках, на базарах, расклеивали по заборам, на телеграфных столбах, засыпали заводы, фабрики, казармы, вокзалы. Город шептал, говорил, шумел -- рабочие, рабочие, рабочие!
И прорвалось.
В котельной погибли двое. Наехало начальство. Расследовали, осматривали... У проходной будки городовые сменились казаками. Весь завод поднялся на похороны. Полиция тайно в ночь похоронила погибших. Рабочих заперли по мастерским. На второй день бросили работу, мастеров вывезли на тачках, загудела отчаянно сигнальная сирена. Рабочие поползли из заводских корпусов на двор, и тысячи голосов негодующие запели:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног...
Из толпы вырвались белые листовки. Их расхватали сотни рук, глаз. И тут же поднялся над толпой маленький язык пламени -- красный носовой платок на тонком железном пруте.
У Ефимкина на мануфактуре рабочие разнесли сушилку, покрыв тысячами изорванных клочьев миткаля и непробойки фабричный двор. В железнодорожных мастерских свой казенный поп усовещивал на собрании рабочих, махал крестом:
-- Товарищи! Граждане! Братцы! Рабочие! Други и друзини!..
Кто-то, шутя, издали набросил попу на шею аркан, стащили попа с ящика и оставили развязываться на свободе.
Потемнели заводы и фабрики стеклами, напрасно звали сирены, трубы чуть-чуть курились в небе, словно потухающие деревья в лесном пожаре, город замолк, затаился углами, переулками, тупиками. Мужики не выезжали в базарные дни.
Кенка не ночевал на Дегтярке.