О растущей близости между писателями говорят и письма Салтыкова к Некрасову за 1875--1876 гг., (когда, за выездом первого с лечебными целями за границу, где он, переезжая из Баден-Бадена в Париж, из Парижа в Ниццу, из Ниццы в Париж:, из Парижа (снова в Эаден-Баден, (провел почти 13 месяцев (с апреля 1875 (г. по май 1876 ir.), "переписка (между ними становится особенно интенсивной. Большинство этих писем напечатано в собрании Яковлева (NoNo 75, 76, 79--81, 83--89, 91--98, 100, 102, 105--110, 112, 113), однако целых десять писем этого периода не вошло в собрание, а между тем они, независимо от их биографического значения, смелостью эпитетов, определенностью и резкостью суждений, относящихся иной раз к первоклассным русским писателям, пожалуй, даже превосходят напечатанные в собрании письма. Усиленно рекомендуя их вниманию читателей они напечатаны нами совсем недавно (в "Новом Мире" 1929 г., No 5), ограничимся здесь тем, что перечислим основные темы, затрагиваемые в них Салтыковым. Это, прежде всего, "здоровье" и "литература".
Исписать о своем здоровье для человека больного такой тяжелой и мучительной болезнью, как салтыковская, для человека, к тому же по натуре очень нервного, мнительного, легко впадающего в панику,-- конечно, было немыслимо, и удивляться тому, что Салтыков много внимания уделяет этому допросу в своих письмах, никоим образом де приходится.
Зато приходится удивляться другому: как физические страдания, оторванность от впечатлений родной действительности, от привычной литературной среды, от журнала, наконец, были бессильны не только понизить страстный интерес Салтыкова ко всему, что так или иначе относилось к области литературы и журналистики, но и ослабить интенсивность салтыковского творчества. Загадочным и прямо-таки исключительным является тот факт, что, тяжело страдая и телом и духом, Салтыков продолжал творить, причем ни в количественном, ни в качественном отношении его творческая сила не пошла на убыль. Не забудем, что с весны 1875 г. по весну 1876 г. Салтыков напечатал в "Отеч. Зап." значительную часть такого капитального произведения, как "Благонамеренные речи", несколько лучших рассказов головлевского цикла, "Культурных людей", продолжение "Экскурсий в область умеренности и аккуратности" и т. д. Весь этот громадный материал нашел себе место в 10 книгах журнала (NoNo 8, 9, 10, 11, 12 за 1875 г. и NoNo 1, 3, 4, 5, 6 за 1876 г.), где занимает сотни страниц... Естественно, что при столь напряженной литературной деятельности, в письмах к своему соредактору, чрез руки которого проходило каждое из вновь написанных им произведений, прежде его напечатания в журнале, Салтыков постоянно говорит о своей работе, о том, как она продвигается, насколько он доволен ею, спрашивает мнения о высланном материале, возмущается цензурными препонами и т. д. и т. п.
Однако одушевлявшая Салтыкова глубокая и искренняя любовь к литературе вообще не давала ему замкнуться в круг вопросов, непосредственно связанных с его собственным литературным творчеством; в его письмах ярко отразилось и то, как внимательно он следил за творческой работой и других современных ему писателей, как русских, так и иностранных. Правда, суждения его о них, в особенности о Тургеневе, Толстом, гр. Соллогубе, иногда выливаются в очень резкие формы. Салтыков нередко бранится, подчас очень грубо бранится. Здесь оказалось несомненное влияние его болезни, расшатавшей до крайности его нервы, делавшей его временами не просто, а патологически раздражительным. Все это так, но почти всегда в основе страдательных отзывов Салтыкова о том или ином писателе кроется глубокая, пусть в иных случаях не лишенная субъективной окраски мысль. Влиянием болезни надо объяснить и истерическое письмо к Некрасову (от 2 января 1876 г.), с требованием немедленно отдать какие-то деньги Унковскому. Через неделю, в письме от 10 января, Салтыкову пришлось каяться в (своей резкости в следующих выражениях: "Написал я вам глупое письмо. Пожалуйста, извините. Болезнь писала. Я и теперь чуть жив, левая рука совсем почти не действует, особенно скверно утром вставать: такая боль, что хоть плачь".
Что касается собственно отношения к Некрасову, проявившегося в этих письмах, то оно характеризуется, прежде всего, исключительной искренностью тона. Салтыков говорит с Некрасовым обо всем, что его интересует, и говорит с полнейшею откровенностью. Чувствуется, что он видит в своем адресате человека, от которого ничего, вплоть до малейшей перемены в состоянии здоровья, не надо скрывать, с которым можно не стесняться в суждениях и о себе и о других, хотя бы эти другие были крупнейшие представители современной литературы. Даже то, что Салтыков нередко "распускает язык" в своих письмах к Некрасову, употребляя невероятно резкие и ее приличные выражения, свидетельствует, что Некрасов был для него в это время в достаточной степени близким человеком. Вот несколько цитат, (подтверждающих эту нашу точку зрения: "Как бы то ни было, но мне было бы горько целый год вас не видеть" (от 22 августа 1875 г.); "не ленитесь писать, скажите о Ваших работах. А то 5 строк напишете и... весь Ваш" (там же); "сейчас получил ваше письмо и обрадовался ему чрезвычайно" (от 19 января 1871 г.); "еще больше огорчило меня известие, что вы чувствуете себя неладно... Не хандрите и смотрите на вещи мира сего легче" (от 4 сентября 1875 г.); "я очень верю Вам, что Вам и скучно, и надоело, и противно. Горько вообще теперь жить" (от 16 марта 1876 г.). Нет надобности доказывать, что и в тоне и в содержании того, что говорится здесь Салтыковым, достаточно явственно проглядывает его отношение к Некрасову, как к своему человеку. Характерно и то, что письма Салтыкова содержат сплошь да рядом просьбы к Некрасову дать отзыв о том или другом его произведении; вместе с тем Салтыков не может да и не хочет скрывать своей радости, когда Некрасов его хвалит. Немало внимания проявляет Салтыков и к произведениям Некрасова, а однажды целое почти письмо посвятил тонкому и беспристрастному разбору новой поэмы Некрасова. Мы имеем в виду его письмо от 12 февраля 1876 г. Читатель не посетует на нас за обширную из него выписку:
"Вчера получил "Отеч. Зап.", прочел первым долгом Вашу поэму {Речь идет о поэме "Современники", вернее о второй части ее "Герои Времени", напечатанной в No 1 "Отеч. Зап." 1876 г.} и желал дать Вам (подробный отчет о впечатлении, произведенном ею на меня (я думаю, что только взаимною, доброжелательною критикой поддерживается бодрость таланта). Но для этого нужно перечитать эту вещь два или три раза, а я не успел отвернуться, как книжку уже отдали на прочтение, так что она вряд ли раньше 10 дней воротится ко мне. Тем не менее, я могу по первому впечатлению сказать, что поэма поразила меня своею силою и правдою, например, картина Кокоревых, тянущих бичеву и с искренним трагизмом поющих бурлацкую песню (превосходную), производит поразительное действие. Описание оргии, спичи и лежащая на всем фоне угрюмость -- все это отлично задумано и отлично выполнено. Но позволяю себе сделать следующие замечания: 1) Вы слишком часто меняете размеры стиха; 2) некоторые рифмы производят неприятное впечатление, одна в особенности: хоть целковыми вымости; 3) некоторые стихи имеют вид куплетов (тост), что положительно вредит; представьте себе, что посреди коллизии самого трагического свойства вдруг врывается Монахов или Горбунов, конечно, и это возможно и даже законно в среде наших плутократов тут самое трагическое то, что даже трагедии настоящей нет), но в таком случае нужно, чтобы личность поэта вполне стушевывалась, и выходило бы только объективно; 4) мне "кажется, Вы бы не худо сделали, если б Зацепу заставили застрелиться.
Затем, помимо Вашей поэмы, 1-ая книжка "Отеч. Зап." не удовлетворяет и имеет вид "складчины"...
Картина, рисуемая письмами Салтыкова была бы, само собой разумеется, несравненно ярче и многостороннее, если бы параллельно с ними были напечатаны ответные письма Некрасова. Но они, как уже указывалось выше, поводимому, утеряны безвозвратно. Тем большую ценность приобретают некоторые имеющиеся у нас данные об отношении Некрасова к больному Салтыкову. Сюда, прежде всего, надо отнести телеграмму Некрасова к Анненкову от 6 мая 1875 г. (она напечатана в Собрании Яковлева), в которой он, беспокоясь о здоровье Салтыкова, ухудшившемся благодаря тяжелой семейной обстановке, поднимает возрос о том, не следует ли изолировать больного от семьи. Вслед за телеграммой Некрасов отправил Анненкову следующее письмо, сплошь (посвященное Салтыкову и его здоровью (от 27 апреля 1876 г.). Вот оно:
"Любезнейший Павел Васильевич, не браните нас, что мы так много тревожили Вас телеграммами. Думаю, что Вас за эти дни поизмучило-таки состояние Салтыкова. С вечера третьего дня нет телеграмм, (и это дает надежду, хотя слабую, что дело пошло (к лучшему. В первом подступе ревматизма у Салтыкова было все то, что в этом третьем, и прошло. Но теперь сил у него, конечно, "менее. Нечего Вам говорить, как уничтожает меня мысль о возможности его смерти теперь именно, у-ни-что-жа-ет... С бодрой лошадью и надорванная прибавляет бегу. Так было со мной в последние годы. Журнальное дело у нас (всегда было трудно, а теперь юно жестоко. Салтыков нес его не только мужественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли. Не говорю уже о том, что я хорошо его узнал и привязался к нему.
Надо Вам оказать, что последняя моя телеграмма (о семействе) вызвана была некоторыми особыми соображениями. Между нами -- в семейном его быту происходит какая-то неурядица, так что он еще здесь колебался, не ехать ли ему одному. Я подумал, не назрел ли вопрос окончательно, и в таком случае немедля (поехал бы, чтобы взять от него элемент, нарушающий (столь необходимое для него спокойствие. Но ехать за семействам в случае несчастья мне самому ее было резона, мы найдем, кого послать. Не на кого оставить журнал. Будьте здоровы. Пищите. Усердный мой поклон Глафире Александровне. Весь Ваш Н. Некрасов.
Вот стихи, которые я сложил в день отъезда Салт[ыкова]. Прочтите их ему, когда ему будет полегче.
С. (при отъезде за границу)
О нашей родине унылой
В чужом краю не позабудь
И возвратись, собравшись с силой,
На оный путь, журнальный путь
На путь, где шагу мы не ступим
Без сделок с совестью своей,
Но где мы нисхожденье купим
Трудом у мыслящих людей,
Трудом -- и бескорыстной целью.
Да, будем лучше рисковать,
Чем безопасному безделью
Остаток жизни отдавать".
И телеграмма, и в особенности письмо говорят сами за себя: так тепло и задушевно, вникая в интимные подробности жизненной обстановки, можно говорить лишь о человеке близком и любимом. Среди известных нам нескольких сот некрасовских писем, в "огромном большинстве случаев строго деловых, а потому и суховатых, приведенное письмо прямо-таки выделяется. Не меньшими теплотой и задушевностью веет и от стихотворения Некрасова...
Не только от Анненкова, но и от других своих знакомых получал Некрасов сообщения о Салтыкове, причем эти сообщения делались, само собой разумеется, по настойчивым просьбам поэта, пользовавшегося каждым случаем, чтобы узнать о состоянии здоровья своего соратника по журнальному поприщу. В "Новом Мире" нами напечатано одно из таких писем, а именно относящееся к 1878 г. письмо к Некрасову его старого знакомого и приятеля Вал. Ал. Панаева. Салтыков, само собой разумеется, не мог не знать об отношении к нему Некрасова во время его болезни, и, когда Некрасов весною 1876 г., в свою очередь, заболел, заболей недугом, ют которого ему не суждено было поправиться, он отплатил ему тою же монетою. В 1921 г. нами напечатаны ("Книга и Революция" 1921 г., No 2) три письма Салтыкова к Некрасову, относящиеся ко времени пребывания Некрасова в Крыму, куда он уехал с лечебными целями в конце августа 1876 г. Проявившееся в этих письма отношение Салтыкова к Некрасову полно искреннего и глубокого участия, рожденного, прежде всего, сознанием, что покидает поле битвы незаменимый соратник, многоопытный борец, с которым Салтыков привык бок-о-бок сражаться в течение долгих лет, отстаивая одно и то же знамя, а затем, непосредственного сочувствия к близкому человеку в неимоверных страданиях сводившему сваи расчеты с жизнью. В подтверждение приведем несколько цитат из этих писем: "крепко уповаю, что хороший воздух и тепло помогут Вам. Без Вас и скучно и совсем как-то (неловко. Но, впрочем, да не смущает это Вас. Как-нибудь проведем ладью. Пишете, пожалуйста, о Вашем здоровья. Это всех -- и редакцию и друзей Ваших -- всех крайне интересует" (из письма от 3 сентября); или: "Сегодня утром видел у Вольфа в магазине В. А. Еракову. Она сообщила мне, что от Вас получено известие, что Вам лучше. Всему этому я от души порадовался... Пишите, пожалуйста, если улучите минутку, хотя мы и уверены, что Крым поправит Вас, но все же лучше услыхать об атом от Вас лично" (из письма от 21 сентября); или: "Письмо Ваше, где Вы пишете, что Вам "получше, поистине облегчило и меня и всех составляющих наш кружок. Дай бог, дай бог! Болезнь Ваша тревожит и мучит меня лично совершенно так же, как моя собственная. Тоскливо, тревожно, ничего делать не хочется. Условия деятельности так сложились, что она возможна только вместе, а без деятельности и жизнь имеет мало смысла... Пишите, пожалуйста, как вы себя чувствуете. Ежели сами не можете часто писать, то попросите А. Н. Еракова... Как ни прискорбно Ваше отсутствие, но все-таки я думаю, что лучше было бы вам провести зиму где-нибудь в теплом климате, где не так мрачно, как в Петербурге... "Отеч. Зап." No 10 пойдет в цензуру, наверное, в пятницу... Есть там и мой рассказ, который я насилу написал и за который, по обыкновению, боюсь. За Вашим отсутствием не с кем и посоветоваться " (из письма от 13 декабря).
На ряду с письмами, непосредственно обращенными к Некрасову, о нем и об его болезни Салтыков часто упоминает в письмах к другим своим адресатам, главным образом, в письмах к их общему давнему знакомому П. В. Анненкову, причем превалирующим настроением этих упоминаний является страх перед теми неурядицами и осложнениями, которые может повлечь за собой смерть Некрасова, как главного редактора "Отеч. Зап.". Если в "письмах к самому больному Салтыков, естественно, избегал касаться волнующих тем,-- а тема: "что будет с журналом, когда Вы умрете", конечно принадлежала к числу самых волнующих,-- то "в письмах к Анненкову он в этом отношении мог дать себе (полную волю. Отсюда было бы неправильно делать вывод, что Салтыков рассматривал Некрасова исключительно как необходимую спицу в их журнальной колеснице. Конечно, не исключительно..., но, с другой стороны, нельзя отрицать, что основу их отношений составляло общее дело и что вследствие этого, думая о возможной кончине Некрасова, Салтыков прежде всего должен был думать о том, как она отразится на общем деле... Для Салтыкова гораздо большее значение имело то, что в лице Некрасова умирает редактор, журналист, товарищ по работе, чем то, что умирает один из его добрых знакомых. Здесь уместно будет подчеркнуть, что, несмотря на констатированную выше личную близость Салтыкова и Некрасова, явившуюся естественным и необходимым следствием тесного делового контакта между ними, отношение Салтыкова к Некрасову, как к человеку, временами было довольно-таки критическим, если не оказать неприязненным. Трудно сомневаться, что если бы их не связывали тесными узами "Отеч. Зал.", едва ли между ними могли бы возникнуть сколько-нибудь близкие отношения. Сказанное многое объясняет в тоне и характере тех упоминаний о Некрасове, которые содержатся в письмах Салтыкова к Анненкову.
Первое из этих упоминаний относится еще к апрелю 1876 г., когда Салтыковым были получены первые известия о болезни Некрасова и когда эта последняя не приняла еще последующего грозного характера. "Хлопоты с цензурой,-- читаем мы здесь,-- унизительные, и право я удивляюсь Некрасову, как он выдерживает их. Как хотите, а это -- заслуга, ибо, собственно говоря, материально он обеспечен. Стало быть тут что-нибудь, кроме денежного расчета, действует. Боюсь, что он устал, что-то начинает поговаривать об отставке. А без него мы все -- мат".
В тесьме от 1 ноября, писанном в день возвращения Некрасова из Крыма, очевидно, под непосредственным впечатлением свидания с ним, Салтыков аттестует его как "совсем мертвого человека" и, желая нагляднее изобразить крайнюю степень его физического истощения, сравнивает его с "большим осенним комаром, едва передвигающим ноги". "Во всяком случае,-- заканчивает Салтыков,-- с жизнью покошено, как и у меня, т. е. остается уже не ждать, а кое-как обороняться от небытия".
Месяцем позднее, в следующем по времени письме к Анненкову (от 25 ноября) Салтыков рассказывает о предсмертных цензурных мытарствах Некрасова: "Этот человек,-- говорит он,-- повитый и воспитанный цензурой, задумал и умереть под игом ее. Среди почти невозможных болей написал поэму {Речь идет о последней (четвертой) части поэмы "Кому на Руси жить хорошо" -- "Пир на весь мир".}, которую цензура и незамедлила вырезать из 11-го No. Можете сами представить себе, какое впечатление должен был (произвести этот храбрый поступок на умирающего человека. К сожалению и хлопотать почти бесполезно: все так исполнено ненависти и угрозы, что трудно даже издали подступиться. А поэма замечательная: в большинстве довольно грубая, но с проблесками несомненной силы. Вот ежели был бы стыд, то этого бы не сделали хоть ради того, что человек тридцать лет служит литературе и имеет имя. Да и содержание, собственно говоря, ретроспективное: крепостное право.
Как только Некрасов умрет (в чем я почти не сомневаюсь), так, вероятно, рушатся и "Отечественные Записки". А так как мне уже не приходится на "старости лет слоняться по разным редакциям и так как в моей деятельности большую роль играет привычка и известный способ писания, то катастрофа сия, вероятно, отразится и на мне. Или, говоря проще, я тоже умолкну. Некрасову, конечно, не говорят о настоящей сути его болезни, но он, повидимому, и сам ничего не вдет. При этом владеет собой изумительно, хотя иссох до того, что наружностью походит на большого осеннего комара. Замечательна жизнь этого человека, но я всегда был и буду склонен думать, что в ней было более хорошего, чем дурного. Ненужного коварства не было".
В заключительных словах не чувствуется, конечно, особой теплоты, но весь смысл цитированного отрывка свидетельствует о ртом, насколько тесно в представлении Салтыкова сплелась его собственная судьба с судьбой Некрасова. Что же касается собственно оценки Некрасова как человека, то, констатируя его сухость, трудно в то же время не признать ее объективной, а потому заключительный благоприятный вывод ("более хорошего, чем дурного") приобретает особый вес.
К сожалению, эта объективность изменила Салтыкову в марте 1877 г. Находясь под (впечатлением цензурной репрессии (против одной из наиболее дорогих ему его статей, страшно (Волнуясь по поводу тяжелой болезни жены и, вероятно, испытывая некоторые денежные затруднения, он дал волю своему раздражению и в письме к Анненкову от 2 марта допустил по адресу больного Некрасова несколько насмешливых и жестких замечаний, шедших в разрез с его обычным отношением к поэту: "Некрасов все в том же положении. Доктора мало надежды подают, но ему, как кажется, очень не хочется подписать счет. Все хлопочет об автобиографии и рассказывает свою жизнь. Четырех докторов при себе имеет, а пятый -- Боткин -- наблюдает. Собирается выписать Бильрота из Вены. Может быть и удастся выскочить, а ежели не удамся, то во всяком случае он явится в царство небесное в сопровождении четырех врачей и пятого -- лейб-медика. А вот у меня жена заболела -- я два дня бился, не мог направить медицинскую помощь как следует -- всем некогда. А я ведь не совсем же неимущий, а только менее имущий".
Нет надобности распространяться о том, насколько несправедлив был в данном случае Салтыков Можно ли в самом деле ставить больному, да еще больному такой на редкость мучительной болезнью, как болезнь Некрасова, в вину, что ему "не хочется подписать счет", что он не жалеет денег на докторов?! Можно ли удивляться тому, что человек, которому при жизни приходилось выносить столько нападок, перед смертью занялся своей автобиографией, стремясь к тому, чтобы об его жизни и личности у современников и у будущих поколений имелись точно проверенные данные?! Впрочем, трудно сомневаться, что в цитированном отрывке оказались не столько дурное чувство в отношении умирающего Некрасова, сколько присущая натуре Салтыкова склонность к острословию. Эта склонность проявлялась в самые трагические и мрачные моменты его жизни. Когда его сердце буквально истекало кровью от боли и обиды, он не мог удержаться от острого словца... хотя бы по своему собственному адресу. Конечно, никогда Салтыкову не приходилось переживать такого наплыва невыразимо тяжелых чувств и настроений, как в дни запрещения "Отечественных Записок". И тем не менее в одном из писем к Белоголовому (напечатанные в книге В. Розенберга: "Журналисты безвременья") Салтыков, говоря об этом событии и своем отношении к нему, пишет: "что касается до моего социального положения, то я теперь все равно, что генерал без звезды. Никак не могу решить, какого я пола"... Нет надобности распространяться, (что Салтыков в это время заслуживал глубочайшего сожаления, а никоим образом не насмешек, однако он довольно ядовито смеялся сам над собой. И, конечно, не потому, что он не жалел себя: просто врожденная потребность в острословии и в этом случае не могла не проявиться. Из этого же психологического источника проистекала и коробящая нас насмешка над Некрасовым, который-де явится в царство небесное в "карете цугом и в сопровождении пятерых врачей...
Смерть Некрасова, в свою очередь, несмотря на несомненно возбуждаемые ею горестные чувства, не в состоянии была обуздать салтыковского острословия. В статье Елисеева "Некрасов и Салтыков" ("Русское Богатство" 1893 г., No 9) и в книге Кривенко о Салтыкове рассказывается о том, как сердился Салтыков, узнав, что Некрасов распорядился похоронить его в Новодевичьем монастыре, а не на литераторских мостках Волкова кладбища. Однако оба рассказчика не сочли нужным передать сорвавшуюся при этом с уст Салтыкова остроту, сохраненную устным преданием. Суть ее заключалась в том, что Некрасов так-де любил "девочек" при жизни, что и после смерти захотел к ним поехать. Конечно это было очень зло оказано, но в данном случае злоязычие Салтыкова, как это и явствует из рассказа Кривенко, было вызвано досадой, что Некрасов будет лежать не со "своими", т. е. не рядом с другими, любимыми и уважаемыми представителями литературной братии. Таким образом, психологический источник обидной и неуместной остроты по адресу покойника надо искать не в пресловутой "злобности" Салтыкова, а скорее в добром расположении к Некрасову, которого он считал "своим".
В "воспоминаниях" сына Михаила Евграфовича ("Интимный Щедрин", 1923 г.) приводится весьма невероятный анекдот о том, 1как Салтыков и его компаньоны по карете во время похорон Некрасова, "едучи на кладбище... засели за партию в винт, будучи уверенными, что душа Некрасова должна была радоваться, видя, что ее поминают тем же образом, каким он любил проводить большую часть своей жизни"... Анекдот этот уснащен еще более невероятными подробностями вроде того, что когда карета проезжала мимо квартиры Салтыкова, то он высунулся из нее и показал своим домашним, стоявшим у окна, игральную карту. Не придавать веры рассказанному К. М. Салтыковым нас побуждают следующие соображения: мог ли рассказчик, которому в декабре 1877 г. не было еще шести лет, запомнить так отчетливо все происходившее на похоронах? Мог ли Салтыков, очень дороживший мнением о себе как раз тех общественных кругов, которые хоронили Некрасова, рискнуть на такую ребячески-циничную выходку, которую легко могли заметить многочисленные участники похоронной процессии? Допустимо ли вообще предположить, что Салтыков, очень, по словам того же рассказчика, огорченный смертью Некрасова, следуя за гробом, окруженным толпой людей, искренно оплакивавших поэта, был способен играть в винт и нашел себе для такого времяпрепровождения компаньонов? На все эти вопросы, думается нам, гораздо больше оснований дать отрицательный ответ, чем положительный. Каким же образом возник тогда рассматриваемый анекдот? В намеренной лжи трудно да и несправедливо было бы обвинить сына сатирика. Наиболее правдоподобным представляется нижеследующее объяснение. В духе и характере Салтыкова было сострить, что сопровождающим гроб Некрасова следовало бы помянуть его партией в шит. Через 45 лет (1877--1922 г.) воспоминание об этой остроте отца, осложненное быть может какими-либо домыслами матери, могло привести сына к изложенному выше анекдоту.