За всем тем нельзя отрицать, что приведенные острые словечки Салтыкова и хотя бы анекдотические рассказы о некоторых его поступках, оставляют после себя не слишком приятный осадок и предрасполагают к выводу, что Салтыков просто не любил Некрасова, а контакт между ними всецело основывался на том, что они были нужны друг другу. Такой вывод, думается, был бы все же неправильным. Ему противоречат многие факты, из которых далеко не все были указаны в Предшествующем изложении. Известно, например, что Салтыков в 1876--77 тт. принял на себя всю тяжесть сношений с цензурой, всячески оберегая от них больного Некрасова. Здесь не лишнее будет отметить, что Салтыков, будучи во многих отношениях не худшим редактором, чем HeKpajciOB, уступал ему в умении ладить с цензурой. У него не было столь широких знакомств среди цензоров, а особенно среди лиц, могущих, по своему социальному положению, влиять на цензуру; он не применял для укрощения цензурных чинов тех способов, которые Некрасов обозначал выразительным определением -- "прикармливание зверей" {В понятие "прикармливания" на языке Некрасова входило и устройство лукулловских пиршеств для цензоров и "нужных людей" у себя на дому, и присылка им настрелянной дичи, и намеренный проигрыш им денег в карты, и т. д., и т. п.}. Не то, чтобы он не сознавал, сколько горькой правды заключается в словах посвященного ему стихотворения Некрасова о том, что на "журнальном пути" "шагу мы не ступим без сделок с совестью своей", нет, он просто по основным свойствам своей натуры мало был приспособлен к компромиссам вообще. В "Воспоминаниях" П. М. Ковалевского сохранился любопытный рассказ о том, как вел себя Салтыков на одном из обедов, специально устраиваемых Некрасовым для поддержания отношений с "нужными людьми". Случайно зайдя к Некрасову "после одного да таких обедов, Ковалевский, к удивлению своему, увидел следующую картину: один из наиболее влиятельных чинов цензурного ведомства, "маленький Фукс -- тот самый Фукс, которого Салтыков, в качестве Щедрина, печатаю назвал Фуксенком да еще с эпитетом "поганого" -- закуривает сигару о сигару Михаила Евграфовича, уста в уста, и Михаил Евграфович, хоть мрачно, на поддается этому лобзанию сигар.
-- Прикармливаем зверя,-- объяснил мне Некрасов,-- приставлен ходить за нами...
Салтыков злобно взглянул на меня и так мотнул шеей, как даже он обыкновенно не мотал. Его совсем перевернуло. Я не мог удержаться от улыбки.
-- А вы уж и рады!-- брякнул он до его мнению тихонько, но так, что всем было слышно".
Сценка эта, в достоверности которой отнюдь не приходится сомневаться, очень характерна. В ней, с одной стороны, запечатлелась готовность Салтыкова итти на предписываемые грустной необходимостью компромиссы, а с другой, его неспособность, хотя бы во имя успеха этих компромиссов, обуздать свой прямой и угловатый характер, плохо мирившийся со всяким лицемерием. Таким образом, болезнь Некрасова, этого никем, кажется, среди русских журналистов непревзойденного мастера всякими правдами и неправдами провозить по узкому журнальному фарватеру, среди цензурных Сцилл и Харибд, контрабанду вольных мыслей и идей, весьма должна была затруднить положение Салтыкова, на плечи которого упала вся тяжесть цензурного бремени. Но как ни трудно временами приходилось Салтыкову, он все же не решался тревожить больного Некрасова просьбами о совете и помощи. В нашем распоряжении имеется определенное свидетельство об этом сестры Некрасова -- Анны Алексеевны Буткевич. В дневнике, который она пыталась вести в дни болезни Некрасова, рассказывается (см. нашу статью о цензурных мытарствах Некрасова, "Голос Мин." 1918 г., No 4--6) о том, в какой тревоге явился однажды Салтыков на квартиру Некрасова, как, имея настоятельную надобность в его совете, намеревался было сообщить ему об аресте одной из книжек журнала -- и все-таки, в конце концов, не решился этого сделать.
Кстати сказать, немало цензурных мытарств пришлось претерпеть в это время Салтыкову в тщетных попытках провести через цензурные фильтры "лебединую песнь" Некрасова -- его написанную в Крыму поэму "Пир на весь мир" (часть "Кому на Руси жить хорошо"). Упоминание о том, как отнеслась цензура к "Пиру", содержится в цитированном выше письме Салтыкова к Анненкову от 25 ноября 1878 г. Хотя в этом письме Салтыков и говорит, что о разрешении напечатать ("Пир" и схлопотать почти бесполезно", ибо в цензурном ведомстве "все так исполнено ненависти и угроз, что трудно даже издали подступиться", все-таки эти хлопоты были им предприняты, но, как он и ожидал, не сопровождались успехом. Из письма к Краевскому, писанного вскоре после смерти Некрасова (оно напечатано в газете "День" 1914 г., No 114), явствует, что в январе 1878 г. Салтыков вторично пытался добиться разрешения напечатать "Пир" в февральской книжке "Отеч. Зап.", но и эта попытка осталась безрезультатной. И только в конце пресловутой лорис-меликовской "диктатуры сердца" Салтыкову удалось убедить начальника главного управления по делам печати сенатора Н. С. Абазу согласиться на напечатание "Пира": он появился в No 2 "Отеч. Зап." за 1881 г., а несколько ранее выхода книги в письме от 2 февраля (см. в сборн. Яковлева, стр. 121) сестра поэта приносила Салтыкову "сердечную благодарность за то, что он отстоял "Пир" у Абазы". Мы знаем, таким образом, о трех попытках Салтыкова, имевших своею целью преодоление цензурных препятствий к напечатанию данного произведения Некрасова. А скольких таких попыток мы не знаем, за отсутствием письменных и документальных свидетельств о них...
Если забота о литературном наследии Некрасова, с одной стороны, проявлялась в хлопотах (перед цензурными органами, то, с другой стороны, она "нашла себе выражение в деятельном участии в той "дружеской комиссии", которую сорганизовала А. А. Буткевич, приступив к первому посмертному изданию Стихотворений Некрасова, для разрешения различных сопряженных с изданием вопросов. Роль Салтыкова в этой комиссии была одной из главных, так как его авторитет в глазах Буткевич стоял очень высоко. "Салтыков у меня, -- писал он в ноябре 1878 г. С. И. Пономареву, которому было поручено редактирование издания,-- за всю пишущую братию". Нами в свое время были опубликованы (газ. "День" 1914 г., No 115) "письма Салтыкова к Буткевич, позволяющие судить о том, в какие подробности, касающиеся издания, он входил в своем стремлении способствовать успеху предпринятого начинания.
Среди этих писем имеется также письмо, из которого видно, что он руководил работой другой комиссии, обсуждающей вопрос, что "сделать с капиталом, собранным в память покойного Николая Алексеевича". Конечно, все это относится к сфере чисто деловой, но самый факт участия Салтыкова в подобного рода "делах" доказывает его готовность "всемерно способствовать тому, чтобы имя и память Некрасова сохранили и после его смерти свое обаяние.
Если же искать доказательств близости Салтыкова и Некрасова в области личных отношений, то об этой близости достаточно громко говорит хотя бы то, что M. E. Салтыков был одним из поручителей при Драке Некрасова и его давней подруги Зинаиды Николаевны. Другим поручителем был интимнейший друг Некрасова, "самый дорогой его друг", как гласит надпись поэта на рукописи посвященного ему стих. "Элегия", А. Н. Браков. В виду особых обстоятельств, сопровождавших бракосочетание Некрасова, поручительство чревато было некоторыми неприятными последствиями, в частности, объяснениями с духовным начальством, и из письма Салтыкова к Кракову (см. газ. "День" 1914 г., No 115) мы знаем, что такие объяснения и на самом деле имели место. Затем, когда в январе того же рокового для Некрасова 1877 т. Некрасов пожелал составить завещание, то в качестве свидетелей были привлечены и к завещанию "руку приложили" Салтыков, Елисеев и д-р Белоголовый. Так как завещание в некоторых своих частях носило довольно интимный характер, указывая, например, формы и способы обеспечения близких поэту женщин (А. Я. Панаевой-Головачевой, З. Н. Некрасовой, Селины Лефрень-Потчер). то естественно, что свидетелями могли 0ыть (приглашены люди более или менее близкие, в дружеских чувствах которых Некрасов имел основание не сомневаться.
Констатируя, таким образом, наличность личной близости между Некрасовым и Салтыковым, которая не мешала подверженному приступам болезненной раздражительности Салтыкову отзываться о Некрасове иногда не слишком благожелательно, нельзя не отметить, что с общественной точки зрения вопрос о характере их личных отношений не имеет, собственно говоря, особенно важного значения. Гораздо важнее то, что их деловой контакт, основанный на глубокой преданности общему делу и взаимном уважении, дал чрезвычайно плодотворные результаты, и руководимый ими журнал бесспорно был лучшим из передовых русских журналов 70--80-х гг. Важно также и то, что в своем художественном творчестве оба писателя, несмотря на огромные различия в области формы и в области того, что принято называть психологией творчества, временами тесно сходились видео логически, а идеологическое сродство естественно порождало сходные образы, картины и положения. Некоторые примеры подобного рода совпадений уже были приведены. Дополним их еще двумя-тремя, повторив сделанную ранее оговорку, что в задачи настоящей работы отнюдь не входит сколько-нибудь подробное разъяснение вопроса об общих мотивах в творчестве Салтыкова и Некрасова.
Выше цитировалось письмо, выявляющее отношение Салтыкова к поэме Некрасова "Современники". Удивляться, что эта поэма так понравилась Салтыкову, не приходится уже потому, что она по своим мотивам близко подходит к некоторым произведениям Салтыкова. И проникнутое сарказмом отношение поэта к "юбилярам" бюрократам и плутократам, строящим свое благополучие на угнетении и эксплоатации народных масс, и его жгучая ненависть к новому "хозяину исторической сцены" -- алчной, ни перед чем не останавливающейся ради приобретения капитала плутократии -- находят себе полные аналогии у Салтыкова. Если читатель даст себе труд пересмотреть первую часть поэмы "Современники" -- "Юбиляры и триумфаторы", с одной стороны, и первую половину салтыковского рассказа "Сон в летнюю ночь", с другой, то он согласится с нами, что Некрасов и Салтыков, изображая вошедшие в 60--70-е гг. в моду "юбилеи", если употребляют не всегда сходные краски, то, во всяком случае, кладут в остову своих "картин родственные настроения. Еще более оснований для сближения между второй частью поэмы "Современники" -- "Герои времени" и первой частью "Дневника провинциала". В этом случае, думается, можно говорить даже о некотором влиянии салтыковских образов на некрасовские. В подтверждение приведем маленькую параллель:
Некрасов:
Тут были банкиры, дельцы биржевые,
И земская сила -- дворяне степные;
Тут было с десяток менял.
Сидели тут рядом тузы-иноземцы:
Остзейские, русские, русские немцы,
Евреи и греки и много других и т. д.
Салтыков:
Устричная зала полна. Губерния преобладает... На столах валяются фуражки с красными околышами и кокардами.
Там мелькают какие-то оливковые личности, не то греки, не то евреи, не то армяне...
Если таким образом Некрасов иногда шел путем, указанным Салтыковым, то и Салтыкову нередко приходилось повторять Некрасова. Взять хотя бы завершающую только что упомянутый рассказ "Сон в летнюю ночь" юбилейную речь учителя Крамольникова во славу крестьянских детей, крестьянских женщин и, "наконец, русского крестьянина страстотерпца. Она от начала до конца представляет собой вариации на некрасовские мотивы и темы.
Вот образ, выхваченный из знаменитого стихотворения "В полном разгаре страда деревенская": "Согбенная под лучами палящего солнца, она надрывает свои силы над скудной полосой ржи. И все это время ребенок остается без призора, мокрый, без пищи"...
Вот рассуждение, навеянное "Крестьянскими детьми": "Какие попечения окружают его (крестьянского ребенка) в этом нежном и опасном возрасте? Мне больно, господа, но я должен сказать, что ничего похожего на уход тут не существует... Нужно удивляться... что еще находятся отдельные единицы, которые, но счастливой случайности, остаются жить"...
Вот параллель, свидетельствующая об общности одного из главных мотивов поэмы "Мороз Красный Нос" и салтыковското "Сна":
Некрасов:
Века протекали -- все к счастью стремилось,
Все в мире по нескольку раз изменилось
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьян...
Случайная жертва судьбы!
Ты глухо незримо страдала,
Ты свету кровавой борьбы
И жалоб своих не вверяла...
Ты вся воплощенный недуг,
Ты вся вековая истома.
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил.
Салтыков:
Мое сердце сжимается при одном имени русской крестьянки.
Мало радости у крестьянина, а у нее и совсем нет их... Крестьянка прикована к семье, на всю жизнь осуждена на безответность... Она даже бороться не может, а может только втихомолку проливать слезы... Кто видит эти слезы? Кто слышит, как они льются капля по капле, подтачивая драгоценнейшее человеческое существование?..
Характерно, что Салтыков, повторяющий в данном случае Некрасова (конечно, речь идет о бессознательном повторении, отнюдь не о каком-либо нарочитом подражании), употребил при изображении доли крестьянки выражения, заимствованные из народной поэзии, которые впоследствии были использованы Некрасовым в одной из частей его поэмы "Кому на Руси жить хорошо" -- "Крестьянка". Это всем памятные выражения:
День -- денн а моя печальница,
В ночь -- ночная богомолица.
Что касается третьей части речи учителя Крамольникова, посвященной русскому крестьянину, то она целиком пронизана мотивами "Кому на Руси жить хорошо". В самом начале ее Салтыков ставит вопрос, не перестававший в течение всей его жизни интересовать и Некрасова: "Крепостное право умерло и больше не возвратится. Но даже и теперь, когда цепи рабства спали "с вас, освободились ли вы от тех тягостей и опасностей, которые на каждом шагу осаждают русского крестьянина?" Или говоря словами уже Некрасова:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода наконец внесла ли перемену
В народные судьбы?..
Наконец, весьма знаменательно, что когда Салтыков и Некрасов задумывались об общественной ценности своего поколения, людей 40-х годов и "кающихся дворян", то в их сознании возникали, а затем и на бумагу (переходили почти тождественные идеи, а иногда и образы, причем в этом случае Некрасов предварил Салтыкова. Его стихотворения "Рыцарь на час", "Медвежья охота", "Человек сороковых годов" по своим основным мотивам весьма близко подходят к очеркам Салтыкова "Дворянские мелодии" и "Чужой толк".
Приведенные примеры, число которых можно было бы во много раз увеличить, конечно, еще не решают вопроса о характере и степени непосредственного влияния творчества одного писателя на творчество другого. Однако они все же достаточно убедительны для того, чтобы, основываясь на них, считать установленным факт идеологического взаимодействия между ними. Смерть Некрасова была поэтому ощутительна для Салтыкова не только как потеря одного из хороших знакомых, не только как потеря незаменимого сотоварища по журнальной работе, но и как потеря чрезвычайно родственного по своей идеологии писателя, посвятившего свое перо проповеди тех идей, которые воодушевляли и его, борьбе с теми же социальными явлениями, которыми возмущался и он. Вот почему одно из наиболее зрелых и вдохновенных своих произведений -- "Пошехонскую старину" -- Салтыков имел в виду посвятить именно Некрасову, как об этом свидетельствует Г. З. Елисеев в воспоминаниях о Салтыкове и Некрасове ("Русское Богатство" 1893 г., No 9). Это посвящение должно было дать отпор вошедшему в 80-ые гг. в моду пренебрежительному отношению к людям 60-х и 70-х гг., одним из наиболее выдающихся представителей которых, по глубокому убеждению Салтыкова, был Некрасов.