Тем более его должны были укрепить в этом намерении некоторые новые обстоятельства, свидетельствовавшие о готовности Некрасова быть ему, Елисееву, полезным и на будущее время. "После каракозовской истории, -- рассказывает Елисеев в своих воспоминаниях,-- я стал в некоторые особенные отношения к Некрасову. Когда я только что вышел из крепости и, не находя нигде работы, не имел чем содержаться, Некрасов написал мне из деревни письмо, в котором предлагал мне заняться приготовлением статей для издания вместе с ним отдельного сборника, обещая мне в счет этого будущего сборника давать время от времени некоторое количество денег на мое содержание. Я, конечно, с охотою на это согласился и занялся приготовлением статей".
Через некоторое время Некрасов настолько оправился от тяжелых переживаний весны 1866 г., что задумал вернуться на "оный путь, журнальный путь". И опять-таки первым делом он обратился с этим к Елисееву. "Не помню, -- читаем в воспоминаниях, -- в конце ли 1866 г. или в начале следующего года он присылает письмо, в котором, говоря об этом своем намерении основать новый журнал, он спрашивает меня, не пригласить ли ему к постоянному сотрудничеству в этом журнале некоторых новых лиц. В числе этих новых лиц были упомянуты граф А. Толстой, Я. Полонский, Карнович, других не помню. Хотя названные лица были совершенно безразличны, только графа А. Толстого молодежь недолюбливала за его "Пантелея Целителя", -- и сочинениям некоторых из них "Современник" и прежде давал место на своих страницах, -- тем не менее, заявить о их постоянном сотрудничестве в журнале значило бы дать новую окраску журналу в глазах публики... Я отсоветовал Некрасову давать другую окраску журналу. Что я ему писал, тетерь не помню. Но смысл моего письма был такой: "Современник" с вами во главе заявил себя горячим борцом за новую идею и постоянно, твердо и неуклонно, шаг за шагом, шел sa новыми реформами. В этом смысле его поняла и отметила читающая публика. Отступить от этого пути хотя бы на одну пядь было бы нерезонно и невыгодно. Вам в новом журнале следует развернуть то же самое знамя и нести его так же твердо и неуклонно, как и прежде, в полной уверенности, что новые идеи в конце концов все победят и всем завладеют".
Характерно, что советы Елисеева не остались без влияния на Некрасова. Когда осенью 1867 г. он приехал в Петербург и поставил вопрос о журнале на практическую почву, то уже и речи не возникало о придании ему какой-либо иной окраски. Во время формирования редакции "Отечественных Записок" (не забудем, что именно этому журналу суждено было стать органом Некрасова и кружка его единомышленников) Некрасов дал Елисееву новое и чрезвычайно яркое доказательство своего благожелательного к нему отношения. Когда Ю. Г. Жуковский, с которым Некрасов вел переговоры о вхождении его в редакцию "Отеч. Зап.", заявил ему, что он в качестве редакторов, оплачиваемых из общередакционных сумм, находит нужным пригласить только Антоновича и Пыпина, т. е. иными словами, что участие Елисеева в редакции, с его точки зрения, отнюдь не обязательно, Некрасов предпочел одного Елисеева трем остальным кандидатам в его соредакторы.
Какие мотивы определили в данном случае образ действий Некрасова?
С одной стороны, он, надо думать, затруднялся пойти навстречу Жуковскому, так как последний предъявлял ему чрезвычайно тяжелые материальные требования, с другой стороны, им, вероятно, руководило сознание, что Елисеев в литературно-общественном и моральном отношениях является настолько крупной величиной, что без него "Отечественным Запискам" будет очень трудно обойтись. В начале статьи мы напомнили читателям, как оценивали Елисеева Михайловский, Кривенко, Шелгунов. Теперь процитируем отрывок из воспоминаний Григория Захаровича, заключающий в себе его автооценку: "Я был особой важной в литературном мире, и имя мое имело очень веское значение во всех литературных кружках. В начале 1862 г., когда составилась свободная ассоциация из 30 тогда более или менее известных литераторов и решилась на свои деньги издавать прекратившийся тогда за недостатком подписчиков "Век", все члены ассоциации единогласно порешили избрать редактором этого журнала меня, и в то время блиставший еще либерализмом и англоманией редактор "Русского Вестника" в Москве похвалил такой выбор в издававшейся при "Русском Вестнике" "Современной Летописи"... По закрытии "Века", а потом по остановке "Современника", когда сделалось известным, что я с Антоновичем не хотим более работать в "Современнике", меня немедленно пригласили принять на себя редактирование "Очерков". С 1863 г. вплоть до закрытия "Современника" мое литературное реноме в литературных кружках стояло так же прочно, как и прежде. Я оставался полным членом редакции и сотрудником "Современника", поставляя в него ежемесячно свои внутренние обозрения и некоторые другие статьи. В то же время я был очень коротко знаком с покойным В. С. Курочкиным и принимал самое близкое участие в "Искре", поставляя туда каждые две недели "Хронику прогресса". Кто знает, что "Искра" шаг за шагом шла за "Современником", а вместе и то, что это был распространеннейишй тогда журнал, пользовавшийся громадным влиянием в обществе, тот поймет, какое важное значение имела ее полная солидарность с "Современником". После каракозовского выстрела мое литературное реноме не только не уменьшилось, но покрылось, так сказать, новым блеском по причине невинного сидения в крепости, сидения единственно за проповедь прогрессивных идей".
Итак, с 1868 г. Некрасов и Елисеев стали у руля нового журнального корабля. Какой характер приняли отношения между ними в это время? Рассмотрим, прежде всего, денежную сторону вопроса. Согласно 3-му пункту контракта с Краевским, Некрасов имел право пригласить по своему выбору "двух помощников на жалованья, производимом из журнальной суммы". Сумма же эта была определена 5-м пунктом контракта, где, между прочим, "оказано: "Общая сумма на оригинал, со включением жалования помощникам редактора, полагается до 2 тыс. на книжку". Едва ли остаток от уплаты авторского гонорара и ежемесячного жалования постоянным сотрудникам мог превосходить 400--500 рублей, а потому Елисеев, как один из двух помощников редактора, в первые годы издания "Отеч. Зап." по всей вероятности получал столько, сколько получали соредакторы Некрасова по "Современнику", т. е. 200-250 руб. в месяц. Надо думать, что точное определение условий, на которых Елисеев работал в "Отеч. Зап." конца 60-х и начала 70-х гг., последовало не перед там, как журнал перешел в руки Некрасова, а после того. Это подтверждает и Михайловский, говоря, что, в противоположность Жуковскому, "Елисеев никаких условий Некрасову не ставил". Хотя Михайловский в другом месте своих воспоминаний и говорит, что в течение первых шести лет существования журнала под новой редакцией заработок Елисеева ограничивался лишь редакторским жалованием и полистной платой, однако у нас есть письмо Елисеева к Некрасову, позволяющее думать, что в данном случае Михайловский несколько ошибался. Это письмо, свидетельствующее, с одной стороны, о готовности Некрасова всемерно содействовать материальному обеспечению своих сотрудников, с другой, о щепетильности Елисеева, особенно в тех случаях, когда он опасался, что с повышением его заработка пострадают интересы его сотоварищей по журналу, было вызвано возникшим в 1872 г. предположением ходатайствовать об утверждении Елисеева ответственным редактором "Отеч. Зап.". Приводим его полностью:
"Николай Алексеевич.
Поразмыслив наедине о редакторстве, я пришел к следующим соображениям, которые я считаю нужным сообщить Вам для правильной постановки дела. Ответственное редакторство ш на одну йоту не увеличит моей работы. Краевсиий не берет денег за редакторство. Вы говорите, что также не будете брать, если Вас утвердят редактором. За что же буду брать я?
Это одно соображение. Вот другое: если я буду получать 2 000 р. в год, то этим уничтожится почти вся та сумма, которая делится между нами -- и Салтыков моим жалованием будет конфискован на 1000 и более руб. в год. Для него это будет и материально чувствительно и нравственвенно обидно, а этого ни Вы, ни я никак не можем желать.
Было бы справедливо, чтобы я ничего не брал за редакцию, как за дело, не прибавляющее никакой работы и как за это "не берет Краевский и не стали бы брать Вы. Но я нахожусь в другом положении и непрочь получать что-нибудь.
Размер этого "что-нибудь" безобидно, мне кажется, может быть определен следующим образом:
Из сторонних лиц можно было бы найти номинального редактора за сумму от 600 до 1200 р. в год. Мне кажется, среднее этих двух сумм будет достаточным вознаграждением за редакторство и для меня. Это среднее, т. е. 900 рубл. при 6000 подписчиков, будет составлять 15 коп. с рыла. Очень довольно.
Ваш Г. Елисеев
1872 г., марта 3 дня)".
Таким образом уже в начале 1872 г. какая-то сумма делилась между соредакторами по "Отеч. Зап.", причем каждому из них приходилось но 1000 рубл. Само собой разумеется, что х, данном случае речь может итти только о дележе доходов от журнала, вернее, той части их, которая приходилась на долю Некрасова, так как согласно точному смыслу 11-го п. контракта, "остававшиеся за всеми расходами суммы" делились "поровну" между Некрасовым и Краевским, который, конечно, своею частью прибыли ни в чью пользу не поступался. Ошибочно было бы, однако, думать, что Некрасов весь приходившийся на его долю доход делил между собою и своими соредакторами на равных основаниях. Это было бы по существу несправедливо, так как в этом случае создалось бы такое положение вещей, что соредакторы Некрасова, получая ежемесячное жалование и зарабатывая, благодаря самому характеру своей литературной деятельности, значительные суммы в качестве авторского гонорара, имели бы с журнала несравненно больше, чем он. Во избежание этой несправедливости, а также, очевидно, учитывая значительность расходов на "представительство" по журналу, Некрасов считал возможным и нравственно позволительным большую часть прибыли брать себе. Материальные отношения между ним, с одной стороны, Елисеевым и Салтыковым, с другой, были окончательно оформлены в 1874 г., как это видно из нижеследующего, приводимого Н. К. Михайловским документа:
"1. С 1 января настоящего 1874 г. и впредь до истечения срока контракту, заключенному Н. А. Некрасовым с г. Краевским на арендование журнала "Отечественные Записки", мы, Елисеев и Салтыков, получаем ежемесячно по 250 р. за труды по редактированию журнала, независимо от полистной платы (по особому условию) за наши произведения, и сверх того, буде "Отечественные Записки" будут иметь более 5500 подписчиков, то получаем мы по 600 р. единовременно в конце каждого года. 2. Из чистого дохода, который имеет получаться от "Отечественных Записок" на основании упомянутого контракта, прежде всего отчисляется шесть тысяч рубл. на долю Н. А. Некрасова, затем, остальной чистый доход, за вычетом делаемых с общего нашего согласия расходов, делится между нами троими по равной части. Расчет этот делается в январе каждого года за прошедший год. 3. Условия выхода каждого из нас из редакции "Отеч. Зап.", а равно и последствия этого выхода определяются особым формальным договором, заключенным между нами нотариальным (порядком. Если Некрасов признает нужным нарушить контракт свой с г. Краевоким ранее срока, то и настоящее условие прекращается".
Допуская, что авторский гонорар, получаемый каждым из двух соредакторов Некрасова по "Отечественным Запискам", был несколько менее суммы редакторского жалованья, т. е. трех тысяч рубл., и не превышал, скажем, 2000 рубл., мы получим возможность исчислить, конечно, не с абсолютной степенью точности, размеры их общего заработка в год. Итак, редакторского жалованья они имели по 3 000 руб., авторского гонорара по 2 000 руб., и единовременных получений в конце года по 600 рубл., а всего следовательно по 5 600 рубл., Некрасов же брал себе из доходов журнала 6 000 рубл., а остальную их часть делил между собою и соредакторами уже на равных основаниях. Следовательно, он получал с журнала лишь очень немногим (по нашему вычислению, приблизительно 400 рубл.) больше, чем Елисеев и Салтыков. При этом надо иметь в виду, что последние два имели около 5 000 рубл. в год независимо от количества подписчиков, определявшего доходность журнала; что же касается Некрасова, то он мог рассчитывать на получение своих 6 000 руб. лишь тогда, когда журнал приносил не менее 12 000 руб. чистой прибыли. А потому, имея при успешном ведении дела столько же, сколько и его соредакторы, в случае падения подписки он рисковал получить менее их. Само собой разумеется, что подобного рода риск обусловливался тем обстоятельством, что временным собственником журнала, арендованного им у Краевского, был он, владение же капиталом, вложенным в какое-либо предприятие, наравне с положительной, имеет и свою отрицательную сторону. Во всяком случае, порядок "распределения благ", установленный Некрасовым в "Отеч. Зап.", нельзя не признать делающим честь его бескорыстью, и Михайловский был прав, назвав его "небывалым в русской журналистике", тем более "небывалым", что Некрасов "всегда мог бы сослаться на положение "Отечественных Записок": их бюджет без того был обременен арендной платой, которая не лежала на других журналах и газетах".
Для такого человека, как Елисеев, смысл его работы в "Отеч. Зап." отнюдь не исчерпывался размерами получаемого им вознаграждения. Гораздо большее значение имели для него общественная сторона дела и моральная атмосфера, создавшаяся в редакции. У нас нет ни одного факта, который давал бы основание думать, что между Некрасовым и Елисеевым происходили какие-либо несогласия по вопросу о направлении журнала. Мы убеждены, что таких несогласий и не было вовсе. Что касается моральной атмосферы, то и в этой области сколько-нибудь серьезных конфликтов, повидимому, и не происходило. Те почти что неизбежные при совместном ведении журнала трения, которые иногда имели место, заканчивались быстро и безболезненно. Об этом можно судить, например, по инциденту, вызванному тем, что Некрасов, забыв предупредить Курочкина, перевел его работать, вместо библиографического отдела, в иностранный {См. об этом инциденте в нашей статье в "Русских Записках" 1916 г., No 1.}. Сначала Елисеев очень взволновался и написал Некрасову резкое письмо, но вскоре происшедшее недоразумение было ликвидировано довольно благополучным образом. Однако этот и подобные факты еще не решают вопроса, как он собственно относился к личности Некрасова. Выше отмечалось, что посещение Некрасовым квартиры арестованного Елисеева, предоставление ему столь необходимого заработка после освобождения его из крепости, должны были заставить его несколько изменить свое первоначальное, недоверчивое и подозрительное отношение к Некрасову. Если эта перемена и совершилась, то, во всяком случае, она не имела еще решительного характера. Близкие сотрудники "Отеч. Записок", наблюдая отношение Елисеева к Некрасову, выносили впечатление, что личность Некрасова все еще была несимпатична Елисееву. Так, например, по словам С Н. Кривенко, "насколько он (т. е. Елисеев) любил Салтыкова, настолько же лично ему был неприятен Некрасов. К Салтыкову, например, и к некоторым сотрудникам (как к А. М. Скабичевскому) вскоре после нашего знакомства он сам меня звал и ехал с удовольствием, а к Некрасову, когда тот позвал нас обедать, ехал с такого рода комментариями: "Ох, уж не люблю я этих обедов. Есть ведь редакционные обеды, так вот нет -- еще у него обедайте: а там чорт знает, кого можно встретить. Но надо ехать". Впоследствии, когда мы ближе познакомились, он уже не стеснялся, прямо бранил Некрасова и истолковывал некоторые его действия так, что мне приходилось не раз оспаривать его, выставляя совершенно другое объяснение". Правда, сейчас же Кривенко добавляет, что это-де "не мешало ему, однако, очень ценить Некрасова, лучшим доказательством чего служит написанная им и оставшаяся в его бумагах блестящая характеристика Некрасова", но тем не менее приведенный отрывок не теряет своего весьма неблагоприятного для личности Некрасова смысла.
В статье Михайловского об Елисееве, в свою очередь, содержится страничка, очень близкая по своему содержанию с тем, что говорит об отношении Елисеева к Некрасову Кривенко. К своему окончательному, реабилитирующему Некрасова взгляду на него, утверждает Михайловский, Елисеев "пришел... далеко не сразу. Он, конечно, всегда признавал ум и талант Некрасова и огромность его заслуги в литературе. Но вместе с тем мне случалось слышать от него очень резкие отзывы о нравственной личности поэта (не мне одному; на это имеются ядовитые намеки, между прочим, и в брошюре гг. Антоновича и Жуковского)".
Таким образом, хочет сказать Михайловский, отношение Елисеева к Некрасову было до некоторой степени двойственным. С другой стороны, в цитированных словах отмечается, что (в конце концов эта двойственность исчезла и Елисеев пришел к несравненно более благожелательному взгляду на личность Некрасова. Прежде чем ответить на вопрос, к какому же именно, подчеркнем самым решительным образом, что даже в ту пору, когда, по терминологии Кривенко, "Некрасов лично был неприятен" Елисееву, последний являлся в некоторых случаях его горячим защитником. Так, когда Антонович и Жуковский в своей полемической брошюре обрушились на Некрасова с рядом тяжелых обвинений и Некрасов был поставлен в такое положение, что ему очень трудно было возражать {Трудно потому, что Некрасов, не рискуя судьбою своего журнала, не мог декларировать "своего политического credo, нe мог заявить о том, что он верен заветам Чернышевского, а "Отеч. Зап." пойдут путем "Современника".},-- с ответом Антоновичу и Жуковскому выступил Елисеев. Его большая статья "Ответ на критику" ("Отеч. Зап." 1869 г., No 4 ) на 9/10 занята опровержениями критических замечаний Жуковского о труде Елисеева "Производительные силы России". Для нас же особый интерес представляет начало статьи, имеющее своей целью защиту Некрасова. Основная точка зрения Елисеева выявляется в следующих его словах: "Grattez le Russe et vo s trouverez le Tatare", оказал Наполеон о русских, и оказал великую истину. Стоит самому добропорядочному русскому человеку притти в азарт, в особенности из-за четвертаков, у него сейчас, как у дикого, расшатываются нравственные остовы, теряется всякое благоприличие. Все хляби заднего двора души его, существования которого вы до сих пор у него вовсе и не подозревали, разверзаются, и оттуда начинают литься нескончаемые потоки самой зловонной нечистоты и грязи. В то время, когда вы смотрите на это с удивлением и сожалением, он, напротив, с каким-то сияющим торжеством сидит среди изливающихся нечистот, роется в них и как будто хочет оказать вам: "А что? Ты, брат, думал, что я лучше других? Нет, ты то лыко тронь меня; я нагажу еще получше "какого-нибудь коллежского регистратора". И действительно нагадит.
Такую именно, нисколько не благоухающую эманацию русского азарта представляет собою книжка, изданная гг. Антоновичем и Жуковским. Кроме личных дрязг и грязи, в этой книжке ничего нет, и появление ее на свет никаким общим интересом не вызывалось и ничем не может быть оправдано. По отношению к специальной своей цели, т. е. диффамации г. Некрасова, книжка гг. Антоновича и Жуковского не дает никаких веских данных. Если бы в ней было все истинно, начиная от первого слова до последнего, то и в таком случае в тех обвинениях, которые она усиливается взвести на г. Некрасова, не было бы ничего особенно ужасного для личности г. Некрасова... Можно было бы обвинить его разве только в одном, что он не опередил своего века, не положил новых начал в основу редакторской и вообще журнальной деятельности. Но и относительно этого обвинения для личности г. Некрасова, могут быть указаны смягчающие обстоятельства. Провозвестники новых начал, видимо, не довольно вразумительно для г. Некрасова выяснили различие новых начал от старых. Когда г. Жуковский говорил г. Некрасову: "дай одну половину журнальных прибылей мне, а другую возьми себе", то г. Некрасову, конечно, трудно было понять, чем эти новые начала различаются от старых и почему от принятия г. Жуковского в половинщики русская журналистика должна обновиться"...
Нет надобности распространяться, что столь резкая полемика с авторами "Материалов" была бы просто невозможна для Елисеева, если бы он не был убежден в правоте Некрасова. Характерно, что к тому же 1869 г. относится письмо Елисеева к Некрасову (от 9 июля 1869 г.), написанное в тонах не только дружеских, но и теплых:
"Очень благодарен Вам за известие о Вашем пребывании и состоянии Вашего духа. Хотя я и прежде не лишен был некоторых о Вас сведений, но так как сведения эти были передаточные, а не личного впечатления, то были недостаточно ясны и тверды. Письмо Ваше было тем приятнее для меня, что я его никак не ожидал. Ибо сам писать письма крайне ленив и, когда был за границею, едва ли написал три (письма в Россию, потому думал, что и Вам за границею не до писем, исключая, разумеется, самых необходимых...
Дело по журналу идет у нас вообще мирно и ладно, в частности с хозяином {"Хозяин", это -- собственник "Отеч. Зап.", А. А. Краевский.} -- тоже. Только Феофилка {Феофил Матвеевич Толстой, член совета главного управления по делам печати.} причиняет по временам некоторые досады и горести. Так и в последней (июльской) книжке надобно было перечитать 5 листов "Рассказов" Покровского. Вымирал местах в 10-ти и все по пустякам. А делать было нечего, потому что за отъездом председателя он теперь главнокомандующий {Ф. М. Толстой исполнял в это время обязанности председателя совета главн. управл.}. Из чего Вы можете видеть, что если бы не Феофилка, то вы могли бы в Европе захватить и пол-осени. Но так как он существует и козни делать не перестает, то Вам, я думаю, надобно будет приезжать к назначенному Вами сроку, т. е. к 10 сентября или, что тоже, к выпуску сентябрьской книжки.-- Таково мое мнение, которое, впрочем, предоставляю Вашему усмотрению и Вашим личным обстоятельствам. Если бы последние потребовали, чтобы Вы дольше пробыли за границею, то бог не без милости. Бог не выдаст, Феофилка не съест".
Еще больше теплоты в тех письмах Елисеева, которые относятся к лету 1876 г., когда больной Некрасов проживал в Крыму. Вот одно из них (от 27 сентября 1876 г.):
"Сейчас пришел из редакции. Грязь, слякоть, сырость по улице --невообразимые; одним словом, петербургская осень во всей красе. Кажется, и тифы уже начинаются. Какие эти дураки сербы, что не успели в течение лета взять Константинополь, как я им желал и предсказывал. Теперь мы могли бы перенести нашу редакцию в Константинополь и продолжать там издание "О. З.". Тогда Вам не нужно было бы удаляться от нас в тридевятые земли.
Говоря серьезно, я теперь начинаю жалеть немножко о том, что "О. З." впали вместе с другими органам" в воинственный тон насчет Сербии. Кажется, того, что желалось и даже представлялось как бы в кармане, т. е. освобождения Болгарии, Герцоговины, Боснии, не последует, и все дело кончится ничем, а между тем настроение, возбужденное в публике славянскою войною, вовсе неблагоприятно тем идеям, которые наш журнал стремится насадить и утвердить в публике. Тому, кто верит в телеологическую причинность явлений, может, пожалуй, показаться, что промысл устроил сербскую войну единственно в пользу "Нового Времени". Никто не будет от нее в выигрыше, напротив, потеряют все: и Сербия и другие славянские земли, Турция н Россия. Выиграет один Суворин. У него подписчиков, дескать, уже 16 000. На-днях был у меня Ефремов и рассказывал, что Краевский, как передают ему это из Литературного Фонда, не может равнодушно слышать, а приходит в некоторое содрогание, когда просто в разговоре случайно упоминается имя Суворина или "Нового Времени". Он же с обычным его юмором рассказывал, что будто бы, когда Краевасий прогуливается по улице и сзади него нечаянно мальчишка-газетчик закричит "телеграммы", то он опрометью бросается бежать, подозревая в этом крике подвох со стороны своих многочисленных врагов; потом -- когда в "Петербургском Листке" было объявлено, что в известный день будет происходить на Конной площади опоясание мечом Краевского, по подобию Абдул-Гамида, то будто бы его кухарка и горничная отправились смотреть на эту церемонию и потом, дескать, очень удивлялись: почему она не состоялась? Не запрещено ли, дескать, правительством?
Я приехал ныне в Петербург, по обыкновению, в сентябре и только здесь узнал, что Вы уехали в Крым лечиться, но, признаться сказать, никак не думал, что вы поехали лечиться вплотную: я был уверен, что вы, после моего отъезда за границу, поправились, а в Крым отправились только освежиться и покупаться. Лишь на-днях из письма Вашего к Салтыкову я узнал, что вы продолжаете хворать, по причине [чего] чувствуете себя не по себе. Не могу выразить Вам, как эта весть огорчила не только меня, но и мою жену -- и не эгоистично только, не потому, что Вы стоите во главе нашего общего дела, а лично за Вас. В наши лета и так не особенно много радостей, а тут -- чорт возьми! -- еще хворь навяжется, которая не дает покою ни днем ни ночью и просто даже как-нибудь жить не дает!-- Вы пишете, что скучаете в Ялте, но иначе и быть не может, а все-таки Вам надобно волю над собой взять и не выезжать оттуда, пока совсем не поправитесь. В Ялте и климат хороши и кроме того, по верованию многих докторов, море насыщает воздух такими частицами, которые, дескать, имеют силу целить болезни, совсем недоступные для лечения современной медицине. А в Петербурге, как я Вам и сказал выше, быть теперь ужасно!
Я никуда не выходу и никого не вижу. Вчера видел только Ратынского, он, как и всегда, мил и любезен. Он. возил Салтыкова к Григорьеву по поводу известной Вам истории. Григорьев принял его с подобающим почтением и принес всевозможные извинения. Салтыков, видимо, остался доволен приемам. Говорит, по крайней мере, что теперь Григорьев пропустит ему все, что бы он ни написал.
В доме у Вас, как кажется, все обстоит благополучно. Ваш домовник -- кучер -- такая симпатичная личность, какую отыскать трудно. Вот человек, которого нельзя не любить и на которого во всем можно положиться, как на каменную гору.
До свидания; выздоравливайте скорей. Мой поклон Зинаиде Николаевне; таковой же от моей жены, которая кланяется так же и Вам и "просит напомнить Вам о давно уже обещанном портрете.
Ваш Г. Елисеев"
Если принять во внимание, что это письмо было адресовало к человеку, над которым уже витал призрак смерти, так как хотя Елисеев и выражает уверенность, что Некрасов после отъезда его за границу поправился, но это не более как хитрость, имевшая целью показать больному, что его состояние отнюдь не производит впечатления безнадежного,-- то содержание его отнюдь нельзя не признать преисполненным удивительным тактом и редкой доброжелательностью. Большая часть его занята новостями литературного характера, перемежающимися с шутками. Чувствуется, что этот несколько легкий, отнюдь не свойственный "аскету" Елисееву тон взят им с благою целью развеселить больного, оставаясь в сфере наиболее близких ему интересов. Перейдя далее к болезни Некрасова, Елисеев находит простые и искренние слова для выражения своего участия и соболезнования, причем подчеркивает, что Некрасов дорог ему не только как глава "общего дела", но и как человек. Затем следуют убеждения не возвращаться из Крыма, не долечившись. Как бы вне связи с этими убеждениями Елисеев упоминает о свидании Салтыкова с председателем главного управления сто делам печати Григорьевым, которое сошло-де настолько благополучно, что теперь Григорьев пропустит Салтыкову, "что бы ни написал". Иными словами, Некрасов может не беспокоиться, так как в настоящий момент в его вмешательстве в отношения с цензурным ведомством не представляется надобности. Наконец, в заключительной части письма Елисеев своими похвалами некрасовскому "домовнику" спешит предотвратить возможность всяких тревог со стороны своего корреспондента по поводу его пустующей зимней квартиры.
Этот краткий комментарий, думается, делает несомненным, что отношение Елисеева к личности Некрасова, по крайней мере, в последние годы совместной работы, слагалось не только из элементов уважения к старшему сотоварищу, но и дружеского расположения. В противном случае Елисеева пришлось бы признать весьма искусственным лицемером, что противоречило бы всему тому, что мы знаем о нем из его жизни и из его литературной деятельности и из показаний о нем его современников, заподозрить правдивость отзывов которых у нас нет ни малейшего основания. Да и ради чего стал бы лицемерить Елисеев тогда, как положение его в "Отеч. Зап." было прочнее прочного, а Некрасов уже, конечно, трактовался, как не жилец на этом свете?
Выводы, к которым мы приходим, несколько противоречат вышеприведенным мнениям Кривенко и Михайловского о нелюбви Елисеева к Некрасову. Думается, что противоречие здесь более кажущееся, чем действительное. Было бы, разумеется, совершенно ошибочно отрицать, что не только в годы "Современника", но и в годы возникновения "Отеч. Зап." отношение Елисеева к Некрасову было настороженным, а подчас и не вполне дружелюбным. Однако мы настаиваем на том, что это отношение эволюционировало, и эволюционировало в сторону все большего и большего благожелательства. Конечно, говоря об этой эволюции, надлежит иметь в виду лишь личность Некрасова, ибо никаких колебаний в вопросе о заслугах Некрасова, как поэта и журналиста, Елисеев никогда и не испытывал. Хотя четкая формулировка окончательного взгляда Елисеева на личность Некрасова относится к 80-м годам, однако, непосредственно после смерти поэта, Елисеев дал многочисленные печатные доказательства, что эта личность стала представляться ему безусловно заслуживающей уважения.