До последнего времени мало привлекали внимания те статьи Елисеева о Некрасове, которые были помещены в 1878 г. на страницах "Отеч. Зап.". Не лишнее будет остановиться на каждой из них хотя бы в беглом аспекте.
Едва ли можно сомневаться в том, что Елисеевым, или, во всяком случае, при его ближайшем участии, был написан некролог Некрасова, которым открывается первый номер журнала за 1878 г. На двух страничках этого, некролога, составленного в очень задушевном тоне, подчеркивается как раз то, что и должен был подчеркнуть народнический журнал на свежей могиле народнического поэта, а именно, что Некрасов страдал всю жизнь от сознания, что "песнь его бесследно пролетела и до народа не дошла она". Ни о чем он так не мечтал-де, как о наступлении того времени, когда "уступит свету мрак упрямый", и он "услышит песенку свою над Волгой, над Окой, над Камой". Заключительные слова некролога таковы: "Мрачный колорит его "музы мести и печали", навеянный прошлым и настоящим, не бросал ни одной тени на будущее. Там видел он свет и эту бодрость, эту веру завещал он и нам. Поэт умер, это изможденное и иссушенное страданиями тело зарыто в землю, кровь не переливается в этих жилах, мысли и образы не хранятся в этой дорогой для России голове. Поэт умер -- да живет его поэзия! да сбудутся его заветные мечты!
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте. Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ...
Сейте во имя Некрасова и в память его. Лучших поминок он бы и сам не пожелал".
Таким образом в некрологе, как видит читатель, ничего не говорится о личности Некрасова. Однако личность эта в такой мере притягивала к себе внимание, возбуждала столь жгучий интерес и такие страстные споры, что Елисеев счел необходимым остановиться на ее оценке в том же январском номере журнала. Этому вопросу, а также и описанию похорон Некрасова он посвятил начало своего "Внутреннего обозрения", которое вел в эти годы из номера в номер. Цензура потребовала исключения относящихся к Некрасову страниц "обозрения". Редакции пришлось уступить, однако отдельные оттиски этой статьи в ее первоначальном виде уцелели. Один из них попал в наши руки, и мы в дни пятидесятилетия кончины Некрасова познакомили с его содержанием {В сборнике "Пролетарские писатели Некрасову", 1928 г.} читающую публику. Елисеев говорил здесь о тех нравственных терзаниях, которые испытывал Некрасов от сознания того, что он пропел однажды "фальшивую песнь" (подразумевается ода Муравьеву) и тем дал право пригвождать его "жирным поцелуем к позорному столбу". Только ев дни своего мучительного умирания, получая отовсюду выражения сочувствия,-- Елисеев выделяет среди них адрес студентов Петербургского университета Медико-хирургической Академии,-- Некрасов почувствовал, что "Россия ценит его заслуги и дорожит им", и это "было лучшим лекарством для него", это "умиротворило его мятущуюся душу".
Гораздо подробнее, чем в январском "Внутреннем обозрении", Елисеев высказался о Некрасове, в частности о личности его, на страницах мартовского "Внутреннего обозрения". Эта большая статья,-- в ней около двух печатных листов,-- была написана по поводу печатных откликов на смерть Некрасова, принадлежавших Суворину-Незнакомцу, Достоевскому, Маркову и некоторым другим. Вначале Елисеев резко полемизирует с Сувориным, допустившим в одном из своих фельетонов о Некрасове утверждение, что Некрасов целью своей жизни поставил наживу. Затем Елисеев возражает Достоевскому, заговорившему в "Дневнике писателя" о "миллионе -- демоне Некрасова" и высказавшему мнение, что Некрасов "всю жизнь свою был под влиянием людей ... никогда не признававших в народе правды и всегда ставивших европейское просвещение свое несравненно выше истины духа народного". Наконец Елисеев вскрывает плоскость и бессодержательность статьи о Некрасове сотрудника "Голоса" Евг. Маркова, пытавшегося доказать, что "тенденция загубила талант Некрасова".
В следующем апрельском "Внутреннем обозрении" Елисеев углубляет свою полемику против Суворина в связи с теми возражениями, которые вызвала его первая статья со стороны Суворина. Стоя на чисто идеалистической точке зрения, Елисеев доказывает, что значение деятельности поэта-гражданина умаляется, если возникает сомнение в его искренности, а потому-де Суворин, утверждающий, что Некрасов всю жизнь свою стремился к наживе, бросает тем самым тень и на Некрасова, как поэта. А между тем Суворин в этих своих утверждениях совершенно не прав.
Нет надобности доказывать, что все эти печатные выступления Елисеева были продиктованы стремлением защитить память Некрасова если не от врагов, то от таких друзей, которые, с точки зрения Елисеева, были не лучше врагов. Совершенно ясно, что если бы Елисеев попрежнему стоял на своей первоначальной, не слишком благожелательной в отношении личности Некрасова позиции,-- едва ли бы он ввязался в полемику, имевшую целью реабилитировать именно личность Некрасова.
Однако, наиболее ценные высказывания Елисеева о Некрасове относятся не к концу 70-х, а к концу 80-х и даже к началу 30-х годов. Первым из них, по крайней мере, по времени напечатания, явилась статья "Некрасов и Салтыков", увидевшая свет почти через два года после смерти Елисеева на страницах "Русского Богатства" (1893 г., No 2). Статья эта в части, относящейся к Некрасову, не что иное, как новая попытка Елисеева разобраться в личности Некрасова. Особого внимания заслуживает то, как Елисеев объясняет происхождение широко распространенного мнения о "безнравственности Некрасова. "Некрасов,-- говорит здесь Елисеев,-- целою головою выделялся над общим уровнем среды и был со всех сторон и всем виден. Он имел очень крупный поэтический талант, увлекавший всех не столько своею громадностью, сколько верным и метким изображением тогдашней России, и потому пользовался всеобщими симпатиями... При этом Некрасов был редактором самого распространенного и влиятельного в то время журнала. Этих двух атрибутов было вполне достаточно, чтобы зависть и, как выражался Салтыков, злопыхательство постоянно носились около него, как около намеренной ими жертвы, которую им рано или поздно преднамечено пожрать". Однако Елисеев далек от мысли рисовать Некрасова человеком высоких моральных качеств. Он, по его словам, был "сыном своего времени" и в качестве такового не <мог освободиться от тех часто отрицательных "привычек, традиций, бессознательных стремлений " поползновений", которые являлись результатом влияний определенной общественной среды и эпохи. В рассматриваемой статье Елисеева, написанной уже после смерти Салтыкова, т. е. не ранее средины 1889 г. и не позднее конца 1890 г. (не забудем, что Елисеев скончался 13 января 1891 г.), есть определенное указание, что Елисеев имел намерение Некрасову и "Современнику" посвятить "особое воспоминание". Такое воспоминание и было им на самом деле написано. Однако из него опубликованы лишь небольшие извлечения {Н. К. Михайловским в "Последних сочинениях" и нами в вышеупомянутых наших статьях в "Голосе Мин." (1915 г., No 1 и 1916 г., No 2).}. Нам известно содержание всей работы (приходится очень и очень пожалеть, что она до сих пор остается неопубликованной), и мы позволяем себе заверить читателей, что взгляд ее автора на личность Некрасова не только не противоречит суждениям, высказанным в статье "Некрасов и Салтыков", а скорее дополняет и развивает их. Точно так же нет противоречий между этою неизданной работой Елисеева и его замечательной характеристикой личности Некрасова, содержащейся в известном ответе Елисеева Худякову. Ответ этот в более или менее полном виде был напечатан в 1902 г. П. Якубовичем в его статье о Некрасове ("Русское Богатство", 1902 г., No 11--12). Так как статья эта неоднократно вплоть до 1921 г. перепечатывалась, составив один из выпусков "Биографической библиотеки Ф. Павленкова", то и содержание ответа Худякову получило широкую известность. Это избавляет нас от необходимости цитировать целиком этот замечательный документ, подводящий итог длительным размышлениям Елисеева о личности Некрасова. Напомним только, что в начале письма к Худякову Елисеев подробно излагает мотивы, руководившие Некрасовым при написании оды в честь Муравьева доказывая "законность и необходимость" принесенной Некрасовым жертвы"; конец же письма он посвятил характеристике "героя-раба", каковым признавал Некрасова. "Для каждого времени,-- читаем мы здесь,-- является свой муж потребен. Герой тот, кто понял условия битвы и выиграл победу. Хорош и тот герой, который умирает за свое дело, так сказать, мгновенно, всецело, публично, запечатлевая перед всеми своею смертью свои убеждения; хорош и другого рода герой, герой-раб, который умирает за свое делю в течение десятков лет, умирает, так сказать, по частям, медленною смертью в ежедневных мелких пытках от внешних мелких гонений и стеснений, от сделок с своею совестью, умирает никем не признанный в своем геройстве и даже под общим тяжелым обвинением или подозрением от толпы в измене делу. По условиям нашей жизни у нас мог выработаться в литературе только герой-раб. Скажем более: только такой герой и мог вынести дело новой идеи при первом ее появлении и утверждении в обществе..." Выраженный в этих словах взгляд Елисеева на Некрасова представляет тем большую ценность, что Елисеев пришел к нему не сразу, он вырабатывал его постепенно, путем длительных и мучительных размышлений, сопоставляя и взвешивая отдельные черты личности Некрасова, отдельные стороны его жизни, отдельные его действия и поступки. А поле для наблюдений этого рода у Елисеева было обширное, ибо никто из журнальных соратников Некрасова не проработал рука об руку с ним в течение столь продолжительного периода времени, определяемого, как мы видели, целым двадцатилетием.
Характерно, что подобную же эволюцию в своем отношении к Некрасову проделала и жена Елисеева Екатерина Павловна. В статье о Некрасове и Тургеневе цитировалось ее неизданное письмо к Марковичу, в котором она заявляет, что смотрит на Некрасова как "на дюжинного человека", а "некоторые стороны его личности ее даже отталкивают". Но вот проходит несколько лет, и отношение Елисеевой к Некрасову настолько меняется, что она, эта, по общим отзывам, необыкновенно прямая и искренняя женщина, пишет к нему 14 марта 1872 г. следующее письмо (оно появляется в печати впервые):
"Вы, Николай Алексеевич, хороший человек именно тем, что никогда не поленитесь из своего положения извлечь пользу для блага ближнего. А это при современной скудости общественной добродетели есть черта, достойная всякого уважения, и я действительно глубоко уважаю в вас это свойство. Говорю я Вам это не только по данному случаю, я хочу Вам сказать, что, насколько я Вас знаю в продолжение всего времени, я сделала себе о Вас именно такой вывод,-- и в этом отношении едва ли Вас кто-нибудь так ценит, как я".