Изложенное придает особое значение вопросу о влиянии Чернышевского на идеологию Некрасова. Этот вопрос уже встал перед первым биографом Некрасова А. М. Скабичевским (см. его биографию Некрасова, приложенную к первому посмертному изданию его стихотворений 1879 г.), и он склонен был решать его в там смысле, что влияние Чернышевского ("новых людей", как выражался не имевший в это время цензурной возможности назвать Чернышевского по имени Скабичевский) значительно способствовало расширению "умственного и Нравственного кругозора поэта". Чернышевский резко восстал против точки прения Скабичевского, как только она стала ему известна, В своих "Заметках о Некрасове", присланных А. Н. Пыпину в письме из Астрахани от 9 декабря 1883 г., Николай Гаврилович категорически заявляет, что мнение, будто бы он имел влияние на образ мыслей Некрасова, совершенно ошибочно. "Правда,-- продолжает он {Цитируем "Заметки" не по книге Пыпина и не по "Собранию сочинений", а по статье А. А. Ляцкого "Чернышевский в редакции Современника", где они приведены в наиболее полном виде.},-- у меня было по некоторым отделам знания больше сведений, нежели у него; и по многим вопросам у меня были мысли более определенные, чем у него; но если он раньше знакомства со мною не приобрел сведений и не дошел до решений, какие мог получить от меня, то лишь потому, что для него, как для поэта, они были не нужны; это были сведения и решения более специальные, нежели какие нужны для поэта и удобны для передачи в поэтических произведениях... Те сведения, которые мог бы получить от меня Некрасов, были непригодны для поэзии. А он был поэт, и мила ему была только поэтическая часть его литературной деятельности. То, что нужно было ему знать, как поэту, он знал до знакомства со свою, отчасти не хуже, отчасти хуже меня. Но в числе тех мыслей, которые мог он слушать от меня и которых не имел до знакомства со мною, находились и широкие, способные быть предметом поэтической разработки, или, по крайней мере, давать окраску поэтическим произведениям. Воспринял ли их от оленя Некрасов? Покажу это на двух примерах".
Далее, действительно, следуют два примера, но и тот и другой представляются нам не слишком убедительными.
Прежде всего, Чернышевский ссылается на то, что взгляд Некрасова на Петра Великого и его деятельность, вынесенный из кружка Белинского, существенным образом отличался от взгляда его, Чернышевского. "Имей я,-- говорит он,-- хоть маленькое влияние на его образ мыслей, он не мог бы писать о Петре то, что он писал; имей я сколько-нибудь большое влияние, он падал бы о Петре тоном, прямо противоположным тому, каким он писал".
Какие высказывания Некрасова о Петре здесь имеются в виду? Несомненно те, которые содержатся в поэме "Несчастные" и одной из строф стихотворения "Тишина".. Крот,-- герой поэмы "Несчастные", -- и по наружности и по идеологии очень напоминающий Белинского, в своих беседах с каторжниками о прошлом России любил говорить о том,
Как обучал вознес, прославил
Ее тот мудрый государь,
Кому в царях никто не равен,
Кто до скончанья мира славен
И свят: Великого Петра
Он звал отцом России новой,
Он видел след руки петровой
В основe каждого добра и т. д.
В стихотворении "Тишина" всего одно упоминание о Петре, но упоминание весьма характерное. Точно по аналогии с пушкинским посланием к Николаю I ("В надежде славы и добра"), содержащем в себе горячее пожелание, чтобы новый царь "во всем был пращуру подобен", Некрасов сопоставляет деятельность Александра II с деятельностью Петра:
Уходит мрак... кругом светлеет...
И быстро царство молодое
Шагает по пути добра,
Как в дни Великого Петра...
Итак, имея в виду приведенные два отрывка из Некрасова, Чернышевский говорит, это если бы он имел на Некрасова какое-либо влияние, Некрасов не сказал бы о Петре ничего подобного. Как, однако, примирить с этим утверждением его тот факт, что как раз в том номере "Современника" (No 2, 1S58 г.), где напечатана некрасовская "Тишина", Чернышевский помещает свою знаменитую статью "О новых условиях сельского быта" с рядом столь же восторженных отзывов о Петре, как и отзывы Некрасова? "Высочайшими рескриптами, -- читаем мы здесь, -- данными 20 ноября, 5 и 24 декабря 1857 г., благополучно царствующий государь император начал дело, с которым по своему величию и благотворности может быть сравнена только реформа, совершенная Петром Великим... С царствования Александра II начинается для России новый период, как с царствования Петра. Блистательные подвиги времен Петра Великого и колоссальная личность самого Петра покоряют наше воображение; неоспоримо громадно и существенное величие совершенного им дела. Мы не знаем, каких внешних событий свидетелями поставит нас будущность. Но уже одно только дело уничтожения крепостного права благословляет времена Александра II славою, высочайшею в мире"...
Таким образом, Некрасов в стихах повторил не только то, что о Петре говорил в свое время Белинский, но и то, что было высказано Чернышевским.
Не менее неудачен и второй пример-доказательство, приводимый Чернышевским, причем, если первый относится к вопросу порядка политического, то второй относится к вопросу порядка социального. Чернышевский силится доказать, что ни его статьи, ни его разговоры о подготовлявшейся крестьянской реформе "не имели влияния на его, Некрасова, мнение о ходе крестьянского дела". В подтверждение он приводит чрезвычайно любопытный рассказ о том, как поражен и расстроен был Некрасов, когда, прочтя манифест 19 февраля, убедился, как мало дало крестьянству долгожданное и страстно желанное освобождение. Думается, что и на этот раз аргументация Чернышевского не выдергивает критики, так как из приводимого им примера вполне позволительно сделать вывод, диаметрально противоположный тому, к которому он приходит, а именно: даже в тех случаях, когда Некрасов имел, по терминологии Чернышевского, "образ мышей, отличный от его образа мыслей", под влиянием хода вещей, предугаданного таким исключительно прозорливым и реальным политиком, как Чернышевский, он убеждался в ошибочности своих взглядов и (правоте Чернышевского.
Естественно, при таких условиях влияние на него последнего должно было все возрастать и возрастать. И если бы была в этом необходимость, то путем анализа целого ряда некрасовских произведений за вторую половину 50-х, за 60-е и 70-е гг. не составило бы труда доказать, что их идеология в общем и основном соответствовала взглядам Чернышевского. Не вдаваясь в подробный анализ, отметим, что революционные мотивы в поэзии Некрасова появились не прежде, чем упрочились его деловые связи и личное дружество с Чернышевским. Выше мы уже имели случай констатировать, что, начиная с 1853 г., т. е. со вхождения Чернышевского в редакционный круг "Современника", Некрасов, как поэт, несомненно "левеет". Это полевение его особенно ярко стало сказываться в 1856 г., к которому относится знаменитый призыв:
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь...
Иди и гибни безупречно:
Умрешь недаром... Дело прочно,
Когда под ним струится кровь!
Известию, какую угрозу навлекли на Некрасова эти стихи. "Аристократическая сволочь", по выражению Герцена (см. "Колокол" No 2, 1857), усмотрела здесь "чуть ли не призыв к оружию", и на Некрасова была напущена "цензурная орда с ее баскаками". Герцен склонен видеть в этой травле поэта "жалкое ребячество", находя, очевидно, страхи, возбужденные стихами Некрасова, совершенно неосновательными. В этом он, конечно, прав. Но, с другой стороны, едва ли можно отрицать, что в стих. "Поэт и гражданин" мысль автора уже достаточно определенным образом становится на революционный путь. Однако в 50-е годы Некрасов не высказывался с такой определенностью о неизбежности революционной борьбы, как в 1861 г., когда в связи с пресловутым "освобождением крестьян" надежды на возможность добиться от правительства сколько-нибудь действительных мер к обновлению русской жизни окончательно рассеялись, и всем искренним друзьям крестьянства стало ясно, что только революция может вывести страну на иной путь развития. Первый поэтический отклик на волновавшие поэта думы о том, что же надо делать теперь, после того, как правящая власть окончательно пренебрегла интересами крестьянских масс, -- содержится в стихотворении "Ты как поденщик выходил". Обращаясь в нем к кому-то из своих бывших друзей, еще не успевшему разобраться в горькой действительности и отрешиться от иллюзий "медового месяца русского прогресса", Некрасов убеждает его, что в "среде всеобщей пустоты, всеобщего паденья" надеяться на возможность "примиренья" не приходится:
Кому назначено орлом
Парить над русским миром,
Быть русских юношей вождем
Быть русских дев кумиром,
Кто носят истину в груди,
Кто честно любит брата,--
Тому с тернистого пути
Покуда нет возврата!
Непримиримый враг цепей
И верный друг народа!
До дна святую чашу пей,
На дне ее свобода!
Это стихотворение датировано 14 июля 1861 г. В средине же июля близкий знакомый Некрасова, его сотрудник по "Современнику", М. Л. Михайлов привез в Петербург напечатанную им за границей прокламацию "К молодому поколению". В ней молодое поколение призывалось к агитации среди народа и солдат, агитации, имеющей целью ниспровержение существующего порядка, который характеризовался, как основанный на своекорыстии царя и привилегированных классов и пагубный для России. В сентябре того же года Михайлов был арестован, а 14 декабря в "Ведомостях С.-Петербургской городской полиции" объявлялось о постигшей его каре -- лишении всех прав состояния и ссылке на каторжные работы на 6 лет.
В альбоме близкой Михайлову Л. П. Шелгуновой сохранился писанный рукою Некрасова отрывок стихотворения "Рыцарь на час", не вошедший в печатный текст его и адресованный Михайлову:
В эту ночь я хотел бы рыдать
На могиле далекой,
Где лежит моя бедная мать...
В эту ночь со стыдом сознаю
Бесполезно погибшую силу мою...
И трудящийся бедный народ
Предо мною с упреком идет,
И на лицах его я читаю грозу
И в душе подавить я стараюсь слезу...-
Да! теперь я к тебе бы воззвал,
Бедный брат, угнетенный, скорбящий!
И такою бы правдой звучал
Голос мой, из души исходящий.
В нем такая бы сила была,
Что толпа бы за мною пошла...
О мечты! О волшебная власть
Возвышающей душу природы!
Пламя юности, мужество, страсть
И великое чувство свободы --
Все в душе угнетенной моей
Пробудилось... Но где же ты, сила?
Завтра встану ягненка смирней... и т. д.
"Редки те, к кому нельзя применить этих слов (т. е. слов осуждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано".-- В. Е.-М.), чьи порывы "способны переходить в дело... Честь и слава им, честь и слава тебе, брат".
Стих. "Рыцарь на час" является одним из наиболее характерных для "музы мости и печали". На него чаще всего ссылаются, определяя основные черты ее формы и содержания. Тем большую ценность приобретает приведенный отрывок: он проливает новый свет и на идею стихотворения и на отразившееся в нем настроение поэта. "Стан погибающих" -- это, оказывается, стан революционно-настроенных борцов за народное дело; поет не заслуживает другого имени, как имя "рыцаря на час", прежде всего потому, что он не примкнул к этому стану,-не решился вступить на "тернистую дорогу", избранную Михайловым, не только, конечно, Михайловым, но и Чернышевским, который хотя еще и не подвергся участи Михайлова, но со дня на дань рисковал ей подвергнуться. У нас нет никаких данных, позволяющих утверждать, что Некрасову было известно, что Чернышевский в 1861 г. связал себя уже не только с революционной теорией, но и с революционной практикой {Так по утверждению Ю. М. Стеклова ("Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность", т. II, ГИЗ 1928 г.), "до своего ареста Чернышевский, повидимому, был одним из руководителей если не самого общества (Земля и Воля), то людей, стоявших в его центре"; кроме того он вел переговоры с московским кружком, выпустившим прокламацию "Молодая Россия", и сам выпустил "Воззвание к барским крестьянам".}. Вернее всего, что Чернышевский, из соображений конспиративного порядка, скрывал от Некрасова эту сторону своей деятельности {"Чернышевский, бесспорно, был великим конспиратором и тайну своих действий унес в могилу" (там же, стр. 291).}. Однако едва ли можно сомневаться в том, что Некрасов, при его "необыкновенном уме" (слова Чернышевского), при его "исключительно тесном деловом и личном контакте с Чернышевским, догадывался, что последний являлся в это время в большей, чем когда бы то ни было, степени сторонником революционного действия. Хотя бы даже у Некрасова и не было сколько-нибудь определенных сведений о том, в каких формах выражается участие Чернышевского в этом действии, но, зная его убеждения, зная, что Чернышевский принадлежит к тому типу общественных деятелей, у которых слово не расходится с делом, Некрасов, конечно, не мог не предполагать, что Николай Гаврилович будет активным участником надвигающейся революционной грозы. Таким образом, мысль о грядущей революции должна была ассоциироваться в его сознании с мыслью о Чернышевском. Это, конечно, не могло не способствовать усилению влияния Чернышевского на него, ибо Некрасов, не принадлежа к числу активных борцов, неизменно склонялся с чувством, близким к благоговению, перед теми, кто в своей деятельности руководствовался убеждением, что "служить добру, не жертвуя собой",-- невозможно, кто готов был "бросаться прямо в пламя" и погибнуть в нем.
Было бы, разумеется, непростительной близорукостью закрывать глаза на влияние исторического момента со всем многообразием определивших его социально-экономических и политических факторов и утверждать, что поэзия Некрасова получила бы совсем иную идеологическую окраску, если бы на Некрасова не влияли Чернышевский с Добролюбовым, но, во всяком случае, согласиться со взглядом на этот вопрос самого Чернышевского, изложенным, как мы видели, с чрезвычайной категоричностью, никоим образом, нельзя.
Едва ли мы ошибаемся, если скажем, что в нашем случае Чернышевскому помещала быть объективным его чрезвычайная скромность. Никто, думается, в наши дни не станет отрицать, что Добролюбов являлся подлинным ученикам Чернышевского, конечно, не в том смысле, в каком Вагнера можно считать учеником Фауста. Добролюбов был исключительно талантлив; с другой стороны, он отличался редкой независимостью суждений, но за всем тем ясно, как дважды два четыре, что во всех основных пунктах своего мировоззрения он следовал путем, проложенным его учителем. А между тем с каким ожесточением обрушивался Чернышевский на тех, кто склонен был рассматривать Добролюбова как его ученика. Весьма характерна в этом отношении статья его против Зарина "В изъявление признательности" ("Современник", 1862 г., No 2), в которой, в явное противоречие с действительностью, он утверждал, что ко времени знакомства с ним Добролюбова ои "не имел важного влияния в литературе", что критический отдел журнала он передал Добролюбову из желания "избегнуть невыгодного" для него, Чернышевского, "сравнения", что "к лету 1858 г. или даже несколько раньше (sic!) Добролюбов (имел уже преобладающее влияние в журнале, и это не объясняется ничем другим, кроме его превосходства"... Сомневаться в данном случае в искренности Чернышевского у нас нет оснований, но его крайняя тенденциозность, проявляющаяся в стремлении возвысить значение Добролюбова, снижая свое собственное, бросается в глаза. То же самое Чернышевский делал и в устных беседах с приятелями. Антонович, например, рассказывает, что Чернышевский часто разражался самообличениями. "Эти самообличения обыкновенно пересыпались панегириками Добролюбову, у которого-де нет этих недостатков, он всегда тверд и непоколебим, как скала, что у него твердые и завидные познания и т. д. Однажды я попробовал было возразить Н. Г. и сказал ему, <что ему нет оснований завидовать обширности познаний Добролюбова потому, что у наго самого еще больше этого добра и притом из разных областей, тогда как Добролюбов силен только в одной области. Он просто накипел и горячо, "почти с криком говорил: "Что вы? Что вы говорите? Ведь Добролюбов только что со школьной скамьи, а дайте дожить до моих лет, так вы увидите, из него будет! Еще на школьной скамейке он уже окончательно сформировался и установился, а я!.. а я!.." -- и опять полились самообличения".
Присущие Чернышевскому не то неспособность, не то нежелание быть беспристрастным и справедливым к себе бесспорно сказываются в его отношении к интересующему нас вопросу о влиянии его на "образ мыслей" Некрасова. Еще резче, чем в "Заметках",-- в том источнике, который нельзя в данном случае не признать основным, -- эти черты Чернышевского дают себя чувствовать в одном из писем его к Некрасову. Здесь (письмо от 24 сент. 1856 г.) он всячески старается убедить Некрасова в том, что критика ему ее нужна на том-де оснований, что она "может быть полезна людям, когда в состоянии обнаружить недостатки в их убеждениях и заставить их вернее смотреть на жизнь"; но в отношении Некрасова он не знает -- "какие ошибочные убеждения нужно было бы ему, Некрасову, исправлять в себе". Не говоря уже о том, что Чернышевский здесь впадает в противоречие с тем, что пишет в "Заметках" о своих разногласиях с Некрасовым по вопросу о роли Петра и о значении крестьянской реформы, его аргументация о ненужности критики, разумеется, мало убедительна. Если даже Некрасов, как поэт, был выше всякой критики,-- такова в сущности точка зрения Чернышевского, -- то это отнюдь не значит, что он не нуждался в критике. Благожелательная критика сплошь да рядом имеет особо существенное значение, и Чернышевский хорошо это знал, иначе не заполнил бы два огромных письма Некрасову такою именно критикой. Хотя последняя переходит временами прямо-таки в панегирик, но можно ли оказать, что для Некрасова она была не нужна? Разумеется; нет! Для Некрасова, в средине 50-х гг., когда в его глазах еще не померк авторитет его старых друзей по кружку Белинского с Тургеневым во главе, которые, как мы знаем, всячески старались увлечь его, как поэта, на иной путь, чрезвычайно было важно укрепиться в своих идеологических и формальных позициях, чему, конечно, немало способствовало одобрение Чернышевского. Не менее важно было для него ощутить ту общественную среду, которая предъявляла к нему, как к поэту, определенный социальный заказ. Чернышевскому более, чем кому-либо другому, Некрасов обязан тем,, что он очутился лицом к лицу со своим социальным заказчиком. А очутившись с ним лицом к лицу, наблюдая его, как будет выяснено ниже, изо дня в день, поэт поведал о своих беседах с ним в том стихотворении, которое ярче, чем какое-либо другое, (излагает его поэтическое profession de foi. Мы имеем в виду знаменитое стихотворение "Поэт и гражданин". Уже Ляцкий в своих статьях 1911 г.. совершенно справедливо, на наш взгляд, указал, что оно "наглядно воспроизводит одну из типичнейших бесед Чернышевского с Некрасовым". В самом деле, вчитываясь в него, мы прежде всего убеждаемся, что в нам в полном соответствии с действительностью передана внешняя, бытовая, так сказать, обстановка, в которой происходили эти беседы. Поэт "представлен, здесь лежащим, полубольным ("еле дышит") и переживающим (обычный для Некрасова, именно для Некрасова!) припадок "сонной хандры", от которого его старается пробудить "гражданин", указывая "ему на пошлость такого времяпрепровождения ("пошлое юродство: лежать умеет дикий зверь"...), стыдя его ("послушай, стыдно!") и, наконец, убеждая его в том, что "теперь такое время наступило", когда человеку, сознающему свой долг пред обществом и к тому же не лишенному дарования ("в ком дарованье, сила, меткость"), "не должно спать". Сходную картину рисует Чернышевский в своих воспоминаниях о Некрасове: "Проснувшись, Некрасов очень долго оставался в постели; бели не было посетителей, то оставался в постели иногда и до самого завтрака. Он читал и рукописи, и корректуры, и писал лежа в постели"... И несколько милое: "Я вхожу, он лежит на подушке головой, забыв о чае, который стоит на столике подле него, рука лежит "вдоль тела... На лице выражение печали, глаза потуплены в грудь"...
Что же в таких случаях говорил хандрившему Некрасову Чернышевский? Ответим на этот вопрос его подлинными словами: "Каждому из нас, -- писал Чернышевский Некрасову от 5 ноября 1856 г., -- естественно, быть недовольным собою, своим прошедшим.... Быть может, вы имеете на это несколько более права, нежели другие -- но что же из этого? Как вы ни думайте о себе, а все-таки вы в настоящем имеете великие силы, и предаваться унынию нет причины для вас. Или в самом деле ваше сердце устало ненавидеть? Или в самом деле вы никого и ничего не любите? Все это ипохондрические мечты. На самом деле вы человек со свежими еще душевными силами... Вы просто хандрите, и главная причина хандры -- мысль о расстроенном здоровье... Постарайтесь же укрепить ваше здоровье,-- оно нужно не для вас одних. Вы теперь лучшая, можно сказать, единственная прекрасная надежда нашей литературы. Пожалуйста не забывайте, что общество имеет право требовать от вас: "будь здоров, ты нужен мне".
Нет никакого сомнения, что такие тирады Чернышевского Некрасову приходилось выслушивать не однажды. Прошло четыре года, и с Некрасовым в таком же тоне и почти в таких же выражениях заговорил Добролюбов, этот alter ego Чернышевского в редакции "Современника": "Николай Алексеевич,-- читаем в письме Добролюбова от 23 августа 1860 г., -- многое вы на себя напускаете лишнего. Что это за отчаяние в себе, что за жалобы на свою неспособность появились у вас! Вы считаете себя отжившим, погибшим. Да помилуйте, на что это похоже! Вы, разумеется, ссылаетесь на то, что рано стали жить и жечь свои силы. Да ведь их все-таки еще довольно осталось. И что вы жить-то рано стали, так это именно потому, я думаю, что сил было много, что рвались они наружу, кровь кипела... А что дела-то нет -- "да нужно прежде дело дать" -- это ведь только пустая отговорка, как вы сами знаете. Есть вам дело, есть и применение ему и успех есть... Посмотрите-ка на современное движение в Европе: и оно ведь идет тихо, а идет несомненно. Что же мы это, неужели должны оставаться чуждыми зрителями? Вздор, ведь и мы в Европе, да еще какой важный вопрос у нас решается, как много нам шансов стать серьезно на ряду с Европой. И в это время-то вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила, вы так легкомысленно отказываетесь от серьезной деятельности!.."
Социальный заказ, властно предъявлявшийся Некрасову сначала устами Чернышевского, а затем и устами Добролюбова, помог поэту все в том же стихотворении "Поэт и гражданин" выработать ту формулировку, с помощью которой он определял и свою поэтическую миссию:
С твоим талантом стыдно спать!
Еще стыдней в годину горя
Красу небес, долин и моря
И ласку милой воспевать...
А ты, порт, избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что неимущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих.
Будь гражданин! служа искусству.
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей любви...
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан!
Нет надобности распространяться, в какой мере этот взгляд на искусство, на роль и назначение его представителей в современном обществе соответствовал тому, что высказывалось по данному вопросу Чернышевским.
В духе Чернышевского выдержаны в этом стихотворении и беспощадная характеристика общества, неспособного, если не считать, конечно, горсточки разночинной интеллигенции, к серьезной работе во имя обновления русской жизни ("Одни -- стяжатели и воры, другие -- сладкие певцы, а третьи... третьи -- мудрецы: их назначенье -- разговоры" и т. д.), и горькие жалобы на отсутствие у нас людей с чувством определенной гражданской ответственности ("ах! будет с нас купцов, кадетов, мещан, чиновников, дворян, довольно даже нам поэтов, но нужно, нужно нам граждан!.." и т. д.).
И еще ярче чувствуется влияние Чернышевского в том, что Некрасов говорит о неизбежности кровавой борьбы во имя свободы, каких бы жертв эта борьба ни потребовала ("иди и гибни безупречно: умрешь недаром,-- дело прочно, когда под ним струится кровь"...).
Таким образом, в "Поэте и гражданине", прежде всего, довольно точно обрисована та бытовая обстановка, в которой происходили беседы Чернышевского с Некрасовым, затем воспроизведены почти дословно подбадривания, адресовавшиеся хандрящему Некрасову Николаем Гавриловичем; наконец, в словах Некрасова о гражданском призвании поэта, о состоянии современного общества, о неизбежности борьбы слышатся явные отголоски мнений Чернышевского. Даже в суждениях по частным вопросам Некрасов повторяет в этом стихотворении Чернышевского. Так, например, противопоставление его, Некрасова, Пушкину, содержащееся в "Поэте и гражданине", без сомнения, навеяно высказываниями Чернышевского, подобными тем, которые мы находим в его письмах 1856 г. "Признаюсь,-- говорит гражданин поэту, -- в полном соответствии с тем, что писал Чернышевский Некрасову,-- твои стихи живее к сердцу принимаю", чем стихи Пушкина. Это суждение гражданина вызывает негодующую реплику со стороны поэта: "Не говори чепухи!" И в дальнейшем Некрасов по врожденной скромности, с одной стороны, и по искреннему, надо думать, убеждению, с другой, убеждению, которого не мог поколебать даже Чернышевский, вкладывает в уста гражданина суждения, явно противоречащие тому, что писал и, разумеется, высказывал ему в беседах Ник. Гавр. Сущность этих суждений сводится к тому, что Некрасов "не Пушкин", что его элегии бестолковы, его элегии не новы, сатиры чужды красоты, неблагородны и обидны, стих тягуч"... и т. д. Это единственный пример несогласия Некрасова, как автора "Поэта и гражданина", с Чернышевским.