Тем более неожиданным, в особенности на первый взгляд, представляются некоторые стороны в поведении Некрасова относительно Белинского в 1847 г., когда в его руки и в руки И. И. Панаева перешел журнал П. А. Плетнева "Современник". Ни Некрасов, ни Панаев не скрывали того, что одной из побудительных причин, заставивших их предпринять хлопоты по арендованию "Современника", являлось стремление создать свой орган для Белинского, которого эксплоататоракие замашки Краавского незадолго перед тем вынудили порвать с "Отеч. Записками". Вот очень красноречиво говорящий об этом отрывок из письма Панаева к Кетчеру от 1 октября 1846 г.:
"Ты, я думаю, не забыл, Кетчер, сколько раз в бытность твою в Петербурге мы толковали о тяжелых, невыносимых отношениях Белинского к Краевскому и мечтали вместе с Белинским о том, как бы хорошо было завести свой журнал. Мечта эта казалась нам очень привлекательною, но почти неосуществимою. Об этом мечтали и не мы одни... Все готовы были какими-нибудь средствами исхитить Белинского, говоря высоким слогом, из железных лап бессовестного и бесстыдного спекулятора. Желания наши были горячи -- да средств не было. -- Наконец, теперь нашлись средства, и осуществились мечты. -- Имея в виду купить журнал, я прежде всего думал о Белинском. Журнал и Белинский нераздельны в моих понятиях. И для чего же мне было рисковать покупкою журнала, употреблять на это мои последние деньги, если бы я не был убежден в том, что это вместе и желание Белинского и единственное средство, остающееся ему к поддержанию его материального существования? О том, что Белинский не имеет никаких средств к существованию без журнала, ты, я думаю, не сомневаешься. Мои выгоды еще неизвестны, а Белинский уже будет обеспечен с той минуты, как начнется журнал, или, по крайней мере, будет иметь определенный, верный доход, без чего ему существовать невозможно. -- Все другого рода труды и предприятия безнадежны... Из всего этого ясно, что только журнал и один наш журнал есть спасение Белинского. -- Тут чистые деньги, а не надежды на деньги, часто обманчивые. Белинскому писано об этом, и сам Белинский не может не понять этого, ибо все это ясно, как божий день".
Слова "Белинскому писано об этом" доказывают, что новые издатели "Современника" заблаговременно уведомили Белинского о том, что они затевают журнал и как представляют себе его роль в этом журнале. На основании ли их писем, на основании ли личных бесед с ними Белинский проникся уверенностью, что он, подобно Некрасову и Панаеву, будет одним из полноправных хозяев "Современника", одним из руководящих участников данного журнального начинания. Однако этого не произошло. Что же произошло в таком случае? Предоставим на этот вопрос ответить Тургеневу, который в 1869 г. напечатал на страницах "Вестника Европы" (No 4) свои воспоминания о Белинском. В них он прямо заявляет, что Белинский был "постепенно и очень искусно устранен от журнала, который был создан собственно для него", и "вместо хозяйского места, на которое имел полное право, занял место... наемщика" {Это же именно выражение употреблено и Кавелиным в его воспоминаниях о Белинском: "Каким образом Белинский оказался наемщиком на жалованьи,-- этого фокуса мы понять не могли, негодовали и подозревали Некрасова в литературном кулачестве и гостинодворчестве".}.
В подтверждение Тургенев цитировал отрывки из двух писем Белинского к себе: из письма от 19 февр. 1847 г. и из письма от 1 марта.
Из первого письма Тургеневым был приведен отрывок, содержащий рассказ Белинского об объяснении его с Некрасовым по вопросу об его роли в "Современнике": "Получил от К ругательное письмо, но не показал Некрасову. Последний ничего не знает, но догадывается, а делает все-таки свое. При объяснении со мною он был нехорош; кашлял, заикался, говорил, что на то, что я желаю, он кажется, для моей же пользы согласиться никак не может по причинам, которые сейчас же объяснит, и по причинам, которых не может мне сказать. Я отвечал, что не хочу знать никаких причин, -- и сказал мои условия. Он повеселел и теперь при свидании протягивает мне обе руки; видно, что доволен мною вполне. По тону моего письма вы можете ясно видеть, что я не в бешенстве и не в преувеличении. Я любил его, так любил, что мне и теперь иногда то жалко его, то досадно за него -- за него, а не за себя. Мне трудно переболеть внутренним разрывом с человеком, а потом -- ничего. Природа мало дала мне способности ненавидеть за лично нанесенные мне несправедливости; я скорее способен возненавидеть человека за разность убеждений или за недостатки и пороки, вовсе для меня лично безвредные. Я и теперь высоко ценю Некрасова, и тем не менее он в моих глазах -- человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знают, как это делается. Вот уж начал с меня. Но довольно об этом".
Что касается второго письма Белинского (от 1 марта), то из него Тургеневым были напечатаны лишь строки, которые охватывают только ту его часть, где Белинский оправдывает поведение Некрасова тем обоюдоострым соображением, что Некрасов, как человек, выросший в "грязной положительности", не дорос до понятия о "высшем праве", которое исповедывалось прочими членами кружка; другая же часть письма Белинского, в котором он, полемизируя против своего прежнего отзыва, доказывает, что Некрасов никогда не будет капиталистом и что между ним и Краевским нет ни малейшего сходства (см. "Белинский. Письма", т. III, стр. 189--170) -- Тургеневым была оставлена под спудом... Оставленное под спудом могло значительно ослабить впечатление от опубликованных Тургеневым отрывков, но так как содержание его никому не было известно, то в глазах всей читающей публики статья Тургенева в "Вестнике Европы" была воспринята как попытка гласного дезонорирования Некрасова, к тому же попытка, солидно обоснованная. Впечатление от этого выпада Тургенева против Некрасова усугублялось тем, что Тургенев, сознательно или бессознательно, выбрал для него чрезвычайно удобный момент, Только что (в марте месяце) вышла из печати брошюра М. А. Антоновича и Ю. Г. Жуковского "Материалы для характеристики современной русской литературы", в которой эти бывшие сотрудники "Современника" доказывали, что вся не только журнальная, но и политическая деятельность Некрасова имеет" лишь одну цель -- наживу; ради наживы Некрасов способен решительно на вое -- на ложь, на лицемерие, на отречение от своих друзей и единомышленников, как, например, это было с Чернышевским, на подблюдные песни (намек на стихотворение Некрасова в честь гр. Муравьева, прочтенное на обеде ib Английском клубе) и т. д.; если Некрасов до сих пор прикидывается либералом, то только потому, что публика охотно шла на либеральные приманки; в действительности же к либерализму он так же глубоко равнодушен, как и ко всякому другому направлению; зато юн очень и очень неравнодушен к возможности обогащаться, в этих и только в этих целях он воссоединился ныне со своим всегдашним антагонистом Краевским и вошел в редакцию всегда враждовавших с "Современником" "Отечеств. Записок".
Вопрос был поставлен Антоновичем и Жуковским так, что Некрасову очень трудно было оправдаться. Единственным способом оправдаться было бы заявить, что он искренно предан тем идеям, которые уже столько лет проповедывал и на страницах "Современника" и в своих стихах. В распоряжении Некрасова было достаточно фактов, чтобы подтвердить "подобное заявление. Недаром Антонович, особенно резко нападавший на него в "Материалах", (впоследствии принужден был гласно признать свою неправоту в отношении его. Однако если бы Некрасов вздумал оправдываться, заявляя о своей верности прежнему знамени, то правительство, недавно задушившее "Современник", не постеснялось бы подобным же образом расправиться и с "Отечественными Записками". Рисковать же судьбой "Отечественных Записок" Некрасов, по соображениям идейного порядка, не мог. В результате ему ничего не оставалось, как молчать, а молчание при подобных обстоятельствах расценивается как невозможность защищать себя. "Нечего ему сказать в свою защиту, вот он и молчит" -- таково обычное рассуждение в этих случаях. Некрасов не мог не сознавать, что, отказываясь от возражения своим обвинителям, он ставит себя в весьма невыгодное положение к дает новое оружие в руки своих многочисленных недоброжелателей. Нелегко ему это было (см. в "Воспоминаниях" Н. К. Михайловского рассказ об его невыразимо тяжелом душевном состоянии в эти дни), но все же он решился молчать. И вот в этот столь критический для него момент он подвергается нападению с совершенно другого фланга. Только что молодые сотрудники "Современника", из рядов так называемых нигилистов, обрушили на "его голову ряд тягчайших упреков, а теперь к ним на помощь спешит старый сотрудник "Современника", известный своим отрицательным отношением к нигилизму, когда-то интимнейший друг, и обвиняет его, да еще устами Белинского, в не менее тяжких проступках. Антонович с Жуковским утверждали, что он предательски вел себя в отношении вождя шестидесятников -- Чернышевского. Тургенев же обличал его в эксплоатации вождя лучшей части поколения 40-х гг. -- Белинского. Создавалось, действительно, крайне тягостное положение. Некрасов, бывший в это время за границей, решается оправдаться хотя бы в глазах писателя, который из окружавшей его литературной братии выделялся и размерами своего художественного, истинно великого дарования, и своим нравственным авторитетом; к тому же этот писатель стоял с ним у кормила одного и того же журнала... Мы имеем в виду Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Четыре раза принимался Некрасов за письмо к нему, целью которого было разъяснить обстоятельства, вызвавшие невключение Белинского в число дольщиков "Современника", и четыре раза откладывал перо в сторону, не закончив своего объяснения. Быть может, ему, действительно, нечего было сказать? Это предположение отпадает, как только мы ознакомимся с текстом четырех черновых набросков его письма в Салтыкову. Основания, на которых ему возможно было бы [построить свою реабилитацию, у него безусловно были, и все-таки перо валилось у него из рук. Очевидно, самая необходимость оправдываться, доказывать, что он не столь корыстолюбивый и дурной человек, как это могло показаться при чтении воспоминаний Тургенева, была для него непереносимо тяжела.
Нам припоминается одна из наших бесед с Александром Ипполитовичем Панаевым, сыном Ипполита Александровича Панаева, в течение десятка лет заведывавшего конторой "Современника". Алекс. Ипп. отчетливо помнил несколько случаев, когда его отец настойчиво убеждал Некрасова выступить с документальным опровержением (соответствующие документы {Впоследствии эти документы были найдены и проработаны нами в статье "Практичность Некрасова в освещении цифровых и документальных данных" ("Вестник Европы", 1915 г., No 1), разрушившей легенду об эксплоататорских тенденциях Некрасова в отношении сотрудников его журналов.} тщательно сберегались им) распространявшихся его недоброжелателями, напр., Ник. Успенским, клевет о том, что он обсчитывает своих сотрудников и т. д. Однако, несмотря на все убеждения Панаева, горячившегося, в возбуждении бегавшего по комнате, Некрасов ни за что не соглашался на это, упрямо повторяя слова из своего стихотворения: "как умрем, кто-нибудь и о нас проболтается добрым словцом".
Некрасов, несмотря на многочисленные компромиссы своей жизни, на свои всем известные слабости, был гордый человек, и эта гордость препятствовала ему писать оправдательные письма на тему: "пожалуйста, не верьте, что я таскаю платки из чужих карманов" (из письма к Тургеневу от 21 июня 1857 г.). Затем, по натуре своей он был очень не склонен к излияниям, а большинство самооправданий неизбежно переходит в излияния. Как характерно для него хотя бы это признание в одной из записок к библиографу П. А. Ефремову, относящейся к последнему году его жизни: "Милый Петр Александрович, словно что-то дорогое, потерянное нашел я, поговорив с вами и получив ваше письмо. В жизни многие люди терпят от излишней болтливости, я же часто терпел от противоположного качества и очень рад и благодарен себе, что отступил на этот раз от своей привычки молчать". "Привычка молчать" сослужила ему плохую службу не толь, ко при его жизни. Даже после "смерти он не подвергся бы многим несправедливым нареканиям, если бы почаще ее преодолевал. Сколько суровых приговоров было произнесено над Некрасовым, хотя бы в связи со все той же размолвкой его с Белинским! Проф. С. А. Венгеров, которого менее чем кого бы то ни было другого можно упрекать в желании критиковать слабые стороны в нравственных обликах наших писателей, не усомнился возгласить на страницах брокгаузовской энциклопедии: "Белинский очутился в "Современнике" таким же журнальным чернорабочим, каким был у Краевского". Р. В. Иванов-Разумник, которого также было бы совершенно неправильно подозревать в недостатке уважения к деятелям народнического периода нашей литературы, в свою очередь находил, что в неприглашении Белинского в редакторы и дольщики "Современника" "главную и в некоторых случаях некрасивую роль сыграл Некрасов" (Собрание сочинений Белинского", СПБ. 1911 г., т. I, стр. CIV). Еще резче ставил вопрос В. Розанов, вообще говоря, очень сочувственно относившийся и к поэзии и к личности Некрасова. "Из упреков настоящих,-- пишет он (см. "Новое Время" 1902 г., 24 дек.),-- на нем лежит только один: отношения к Белинскому, жестокие, своекорыстные. Это темное пятно, не суживающееся от времени... Это заметно и навсегда так останется"...
Итак, три видных литературных деятеля, маститый профессор, популярный критик, известный публицист, несмотря на свое благорасположение к Некрасову, расценивают интересующий нас эпизод как. "темное пятно" на памяти Некрасова, и притом, такое, которое никогда не удастся смыть с нее. Мы позволяем себе думать, что утверждение это в основе своей ошибочно, однако упрекать за допущенную ошибку названных писателей не решаемся, ибо в их распоряжении не было всех тех документов, которые посчастливилось разыскать нам, не было по вине самого Некрасова. Выше было отмечено, что Некрасов четырежды принимался за письмо к Салтыкову, целью которого было разъяснить обстоятельства невключения Белинского в число редакторов-издателей "Современника". Два черновика этого письма были уже опубликованы А. М. Скабичевским в его известной биографии Некрасова, напечатанной сначала на страницах "Отечеств. Записок", а затем приложенной к первому посмертному (1879 г.) изданию его стихотворений; остальные два еще не появлялись в печати. Для полноты картины необходимо опубликовать все четыре отрывка, ибо, несмотря на близость их содержания, они, как убедится читатель, далеко не тождественны, исправляя и дополняя друг друга.
Начнем с отрывков, неиспользованных Скабичевским, ибо они дают наиболее веские основания утверждать, что Некрасов свою самозащиту против выпадов Тургенева предполагал включить именно в текст письма к Салтыкову.