Теперь, когда наличность близких дружеских отношений между Некрасовым и Тургеневым подтверждена столькими фактическими ссылками, перейдем к указаниям на те, покамест, т.-е. в средине 50-х гг., легкие облачка, которым с течением времени суждено было разрастись с грозовую тучу и вызвать бурю, навсегда оборвавшую нити приязни и взаимного уважения, крепко связывавшие Тургенева и Некрасова. Таким облачком нельзя, прежде "всего, не счесть сначала не слишком резкого, но впоследствии очень усилившегося расхождения в вопросе об отношении к личности и идеям Чернышевского, который начал сотрудничать в "Современнике" с конца 1853 -- начала 1854 гг. и к 1855 г. завоевал себе в редакции его очень видное и влиятельное положение. Уже в письме от 10 июля 1855 г. Тургенев, характеризуя Дружинина как "отличного человека", а его статью в "Библиотеке для чтения" об аннанковском издании Пушкина как "прекрасную", говорит о книге Чернышевского как о "мертвечине", проникнутой "враждой к искусству, которая везде скверна, а у нас и подавно". В тот же день (т. е. 10 июля) Тургенев пишет послание к Дружинину и Григоровичу (см. первое собрание писем И. С. Тургенева, стр. 12--14), в котором похвалы Дружинина за статью о Пушкине еще восторженнее, а нападки на Чернышевского еще горячее. Обращаясь к Григоровичу, Тургенев говорит здесь: "Je fais amende honorable... Я имел неоднократно несчастье заступаться перед вами ]за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю) -- примите мое раскаяние и клятву -- отныне преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами... Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую "Современник" не устыдился разбирать серьезно... Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете".
Столь ярый гнев Тургенева против Чернышевского был вызван, как уже догадался читатель, его знаменитой диссертацией "Эстетическое отношение искусства к действительности", вышедшей в свет летом 1855 г, Само собой разумеется, что Тургенев, Эстетические воззрения которого были внушены гегелевским идеализмом, не мог сочувствовать эстетической теории Чернышевского. Не забудем, что Чернышевский в своей диссертации, опираясь на материализм Фейербаха, доказывал, что "прекрасное в действительности всегда выше прекрасного з искусстве", что оно "или совсем не имеет недостатков, находимых в нем идеалистами, или же имеет их в слабой степени" (см. книгу Плеханова о Чернышевском и его статью о нем в "Ист. русск. литер." из-ва т-ва "Мир", т. III), причем от таких недостатков не только не свободны произведения искусства, но они повторяют их в гораздо больших размерах. Следовательно, искусство никоим образом "не могло иметь своим источником стремление освободить прекрасное от недостатков, будто бы присущих ему в действительности и будто бы мешающих людям наслаждаться им", истинная цель искусства должна состоять не в исправлении, а в воспроизведении прекрасного, существующего в действительности. Если бы Тургенев дал себе труд поглубже вникнуть в "эту поганую мертвечину", то он должен был бы признать, что основной вывод "отвратительной книги" Чернышевского находится в полном соответствии с эстетическими взглядами Белинского в последние годы его жизни. Нельзя не согласиться в данном случае с Плехановым, который, характеризуя эстетическую теорию Чернышевского -- пишет: "Взгляд на эстетику, как на орудие реабилитации действительности, сближал Чернышевского с Белинским, который к концу своей жизни тоже пришел к философии Фейербаха и тоже ставил перед литературой задачу точного изображения жизни (особенно в двух своих последних обзорах русской литературы). Подобно Чернышевскому, Белинский в последний период своей деятельности отрицал теорию искусства для искусства и весьма сочувственно относился к тем художникам, принадлежавшим к так называвшейся тогда натуральной школе, которые не отказывались произносить свой "приговор" над явлениями действительности и произведения которых могли служить "учебником жизни". Вообще Чернышевский был в нашей литературе лишь наиболее законченным представителем того типа просветителей, родоначальником которого в значительной степени являлся: в последние годы своей деятельности Белинский".
Все это просмотрел Тургенев и, негодуя на автора "Эстетических отношений", рассердился и на "Современник", который не только не "отделал" Чернышевского, но "не устыдился разбирать серьезно" его книгу. Этот разбор (см. "Современник" 1855 г., No 6), подписанный инициалами Н. П. и принадлежавший перу самого Николая Гавриловича, сухой и очень сдержанный по тону, развивал и подчеркивал основную точку зрения "Эстетических отношений". Неудивительно, что он так не понравился Тургеневу, который, надо думать, охотно присоединился бы к следующей оценке и книги Чернышевского и современниковской рецензии на нее: "во всей изложенной теории нет ничего... кроме нелепости вывода". Таково было мнение "Библиотеки для чтения" (1855 г., No 8), только что поместившей статьи Дружинина об анненковоком издании Пушкина столь восхитившие Тургенева.
В этих статьях содержалось, между прочим, зерно другого расхождения между "Современником" и некоторыми из прежних участников кружка Белинского. Статьи Дружинина -- не только критические, но и полемические, причем острие их полемики направлено против современного направления русской литературы, чересчур, по мнению Дружинина, поддавшейся гоголевскому влиянию и уклонившейся от заветов Пушкина. Признавая, что "наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением", явившимся, как результат "неумеренного подражания Гоголю", Дружинин призывал к открытому противодействию "гоголевскому направлению". Весьма любопытен тургеневский отзыв {Впервые вопрос об отношении Тургенева, Толстого и Некрасова к дружининскому направлению рассмотрен был нами в статье "Некрасов и люди 40-х годов" ("Голос Минувшего" 1916 г., No 5--6). За последнее время этого вопроса коснулся и Б. Эйхенбаум в своей книге "Лев Толстой", 1928 г. (стр. 190--193 и 225--228), причем его выводы в основном совпали с нашими.} о статьях Дружинина, приводимый Боткиным в его письме к Дружинину от 27 июля 1855 г., (см. сборник "XXV лет", стр. 481--482). Я прочел их,-- писал Тургенев Боткину,-- с великим наслаждением. Благородно, тепло, дельно и верно. Но в отношении к Гоголю Дружинин не прав. То есть в том, что он говорит, Др. совершенно прав, но так как Др. всего сказать не может, то и правда выходит кривдой. Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством -- и есть интересы выше поэтических интересов. Момент самопознания и критики также необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица. А все-таки статья славная, и когда ты будешь писать Др-ну, передай ему мое искреннее спасибо. Многое из того, что он говорит, нужно нынешним литераторам мотать себе на ус -- и я первый знаю -- ou le soulier de Gogol blesse. Ведь это на меня Др. сослался {Ссылка эта такова: "Один из современных литераторов, -- писал Дружинин в своей статье, -- выразился очень хорошо, говоря о сущности дарования Александра Сергеевича: "Если б Пушкин прожил до нашего времени, -- выразился он, -- его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое в некоторых отношениях нуждается в таком противодействии".}, говоря об одном литераторе, который желал бы противодействия гоголевскому направлению; все это так, но о Пушкине Др. говорит с любовью, а Гоголю отдает только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо". Итак, хотя правда Дружинина -- не полная правда, однако Тургенев все же остается на точке зрения признания необходимости противодействовать гоголевскому направлению. Соответственно этому в письме Тургенева к самому Дружинину от 10 июля 1855 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 13) похвалы его статьям решительно не обладают, о некотором несогласии же с взглядом Дружинина на Гоголя брошено лишь одно мимолетное замечание ("насчет Гоголя -- вы знаете -- я не совсем согласен с вами"). Годом позднее, в письме от 30 октября 1856 г. Тургенев напомнил Дружинину о том, что он, будучи поклонником Гоголя, толковал ему "когда-то о необходимости возвращения пушкинского элемента в противовесие гоголевскому".
Иную позицию занимал, конечно, в данном вопросе "Современник". Не желая очевидно, ввязываться в полемику с одним из обоих сотрудников (Дружинин в это время еще не прекратил сотрудничества в "Современнике"), он ограничился в "Заметках о журналах" несколькими очень лестными замечаниями о статьях Дружинина, которые, действительно, в своей главной части, относящейся к Пушкину, не были лишены серьезных достоинств. Зато в скором времени "Современник" начал печатание "Очерков гоголевского периода", которые развивали совершенно противоположный дружининскому взгляд на гоголевское направление. Чтобы напомнить его, приведем несколько строк из "Очерков": "Гоголевское направление остается до сих пор в нашей литературе единственным сильным и плодотворным. Если и можно припомнить несколько сносных, даже два или три прекрасных произведения, которые не были проникнуты идеею, сродною идее гоголевских созданий, то, несмотря на свои художественные достоинства, они остались без влияния на публику, почти без значения и в истории литературы... Мы осмелимся сказать, что самые безусловные поклонники всего, что написано Гоголем, превозносящие до небес каждое его произведение, каждую его строку, не сочувствуют так живо его произведениям, как сочувствуем мы, не приписывают его деятельности столь громадного значения в русской литературе, как приписываем мы. Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению... Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России... Гоголь важен не только как гениальный писатель, но вместе с тем и глава школы -- единственной школы, которою может гордиться русская литература,-- потому что ни Грибоедов, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов не имели учеников, которых имена были бы важны для истории русской литературы. Мы должны убедиться, что вся наша литература, насколько она образовалась под влиянием не чужеземных описателей, примыкает к Гоголю, и только тогда представится нам в полном размере все его значение для русской литературы".
Было бы излишним доказывать, насколько близки между собою взгляды на Гоголя Чернышевского и Белинского. Этот последний в своем, можно Сказать, предсмертном литературном обозрении 1847 г. проводил мысли, под которыми, конечно, Чернышевский не задумался бы подписаться. "Литература наша,-- читаем мы здесь,-- постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и составляет мысль и душу истории нашей литературы. И мы не обинуясь скажем, что ни в одном русском писателе это стремление не достигло такого успеха, как в Гоголе. Это могло совершиться только через исключительное обращение искусства к действительности, помимо всяких идеалов. Для этого нужно было обратить внимание на толпу, на массу, изображать людей обыкновенных, а не приятные только исключения из общего правила, которые всегда соблазняют поэтов на идеализирование и носят на себе чужой отпечаток. Это великая заслуга со стороны Гоголя. Этим он совершенно изменил взгляд на искусство. К сочинениям каждого из поэтов русских можно, хотя и с натяжкою, приложить старое и новое определение поэзии, как "украшенной природы"; но по отношению к сочинениям Гоголя этого уже невозможно сделать. К ним. идет другое определение искусства, как воспроизведения действительности во всей ее истине. Тут все дело в типах, а идеал тут понимается не как украшение (следовательно, ложь), а как отношения, в которые автор ставит друг к другу созданные им типы, сообразно с мыслью, которую он хочет развить своим произведением".
"Очерки гоголевского периода", этот восторженный дифирамб и Гоголю и его истолкователю Белинскому, слишком известное произведение, значение которого в достаточной мере выяснено историками нашей литературы, а потому, не останавливаясь более на его содержании, отметим только, что Дружинин не счел возможным оставить их без ответа. Таким "ответом его и явилась статья "Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения" (в "Библиотеке для чтения" 1856 г., NoNo 11 и 12). Здесь он отстаивал деление "всех критических систем, тезисов и воззрений" на "две, вечно одна другой противодействующие теории" -- "артистическую, т. е. имеющую лозунгом чистое искусство для искусства, и дидактическую,, т. е. стремящуюся действовать на нравы, быт и понятия человека через прямое его поучение. Все (свои симпатии Дружинин, само собой разумеется, отдавал первой, утверждая, что как только русская критика гоголевского периода, т- е. Белинский, "усвоила себе дидактическую сентиментальность представителей новой французской словестности, ее влияние, произносим это с горестью, начало видимо клониться к упадку" (там же, No 12, отд. III, стр. 45--46). В этих словах, конечно, нельзя не видеть вполне сознательного разрыва с заветами Белинского, по крайней мере, того Белинского, каким он был в последний период своей деятельности... Не входя в дальнейшие подробности этого спора, перейдем к выяснению того, как относился к нему Некрасов.. В своей статье "Заметки о журналах за июль м-ц 1855 г." ("Совр." No 8), придерживаясь "взгляда на литературу, как на самый могущественный проводник в общество идей образованности, посвящения, благородных чувств и понятий", т. е. именно того взгляда, который Дружинин называл "дидактическим", Некрасов утверждал, что "нет науки для науки, нет искусства для искусства,-- все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни". По существу же спора он высказался в письме к Тургеневу от 30 декабря 1856 г., причем- поводом послужило сделавшееся ему известным намерение Толстого перейти в дружининскую "Библиотеку для чтения", отказавшись от исключительного, вместе с Тургеневым, Островским и Григоровичем, сотрудничества в "Современнике", условие с которым он, повидимому, уже подписал. Соответствующая страница письма напечатана А. Н. Пыпиным с большими и очень существенными сокращениями; мы приводим ее почти без этих последних:
"За наступающий год,-- писал Некрасов,-- обсуждая положение "Современника" к началу 1857 г., нельзя опасаться --покуда есть в виду и в руках хорошие материалы, а что до подписки, то она будет непременно хороша, но жаль, если союз пойдет в разлад {Речь идет о заключенном в 1856 поду условия, по которому Л. Толстой, Тургенев, Григорович и Островский становились пайщиками "Современника", но зато обязывались сотрудничать исключительно в этом журнале. Союз действительно оказался непрочным. "Обязательные сотрудники", будучи обеспечены получением дивиденда независимо от степени их участия, перестали заботиться о напечатании своих произведений и почти ничего не присылали в редакцию. В виду этого в начале 1858 года договор был расторгнут.}. Что сказать о Толстом, право не знаю. Прежде всего он самолюбив и неспособен иметь убеждение -- упрямство не замена самостоятельности; потом, конечно, ему еще хочется играть роль повыше своей; Панаева он не любит и, как этот господин хвастливостью и самодовольствием мастерски умеет поддерживать к себе нерасположение, он верно теперь не любит еще более. При нынешних обстоятельствах, естественно, литературное движение сгруппировалось около Дружинина, в этом и разгадка. А что до направления, то тут он мало понимает толку. Какого нового направления он хочет? Есть ли другое -- живое и честное -- кроме обличения и протеста? Его создал не Белинский, а среда, оттого оно и пережило Белинского, и совсем не потому, что "Современник" в лице Чернышевского будто бы подражает Белинскому. Иное дело, может быть Чернышевский недостаточно хорошо "ведет дело, так дайте нам человека или пишите сами. Больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение -к Чернышевскому, поддерживаемое Дружининым и Григоровичем, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит каждый честный человек в России. А с чего приплетены тут денежные соображения? После этого я вправе сказать, что Толстой переходит на сторону Дружинина, чтобы скорее попасть в капиталы {Хотя это слово и было прочтено по рукописи Б. Эйхенбаумом,, как "капитаны" (см. его книгу "Лев Толстой. 50-е годы". Лнгр. 1928, стр. 531), мы все же останемся при том мнении, что его следует читать именно так, как оно приводится здесь. Сходство в начертании буквы "л" с "н" (как это имеет место и в данном случае) в рукописях Некрасова встречается довольно часто, между тем выражение попасть в капиталы" несомненно более подходит здесь по смыслу в связи с предшествующими словами о "денежных соображениях".}. И последнее правдоподобнее. Не знаю, как будет кушать публика г..... со сливками, называемое дружининским направлением, но смрад от этого блюда ударит и скоро отгонит от журнала все живое в нарождающемся поколении, а без этих сподвижников, еще готовящихся, журналу нет прочно с т и. Одна к овсе это ясно для нас, но не для Толстого. Чем его удержать? Не удержит ли его покуда то, что он, при обстоятельствах, доныне неизменившихся, подписал наши условия. Заставить журнал дать ложное обещание публично -- поступок нехороший. Думаю на-днях написать к нему".
Несмотря на значительную дозу личного элемента, все же совершенно несомненно, что цитированные строки имеют и большое принципиальное значение, уясняющее сущность разногласия между Тургеневым и Некрасовым. В то время как первый считал необходимым противодействие гоголевскому влиянию и чрезвычайно высоко ставил Дружинина, хотя и не во всем с ним соглашался, второй утверждал, что иного направления, кроме "обличения и протеста", т. е. именно гоголевского, потому что Гоголь, а не кто другой, был провозвестником "обличения и протеста", нет и быть не может; свое же отношение к направлению, отстаиваемому Дружининым, которое упиралось в "артистическую теорию" искусства для искусства, определял словами "г.... со сливками", неимоверная грубость которых указывает на силу негодования, возбуждаемого в нем этим направлением.
Как ни велико отмеченное здесь расхождение во взглядах двух писателей-друзей, не одно оно лежит в основе постепенного охлаждения в их отношениях, хотя ему, мы убеждены, принадлежит значительная роль. Не могла остаться без влияния и отмененная выше полная дисгармония в чувствах, возбуждаемых Чернышевским и как писателем и как человеком. Как относился к Чернышевскому Тургенев, мы видели; правда, через некоторое время в письме к Дружинину от 30 октября 1856 г. ("Первое собрание писем Тургенева", стр. 25--26) он пытается взять иной, более беспристрастный тон в отношении него; досадуя на Чернышевского за его сухость и черствый вкус, за его нецеремонное обращение с живыми людьми, утверждая, что он плохо понимает поэзию, Тургенев, в противоречие с своим собственным недавним отзывам, не находит в нем мертвечины и готов признать его даже полезным. Однако этот отзыв о Ник. Гавр, нельзя счесть характерным. Через какой-нибудь месяц после этого письма к Дружинину Тургенев в письме к Л. Н. Толстому от 8 декабря 1856 г. (ibid, стр. 33), говоря о "Современнике", доверенном Некрасовым на время его пребывания за границей Чернышевскому, пишет: "что "Современник" в плохих руках -- это несомненно".
В воспоминаниях целого ряда современников сохранились совершенно определенные указания на то, что Тургенев не скрывал, по крайней "маре, в беседах с приятелями своего крайнего нерасположения к "семинаристам". Панаева, например, передает целую речь Тургенева, обращенную к ее мужу, в которой он с презрением отзывался о "литературных Робеспьерах", выросших "на постном масле" и стремящихся "с нахальством стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения и водворить свои семинарские грубые принципы" (367--368). Само собой разумеется, что Панаева могла напутать в передаче выражений Тургенева, тем более, что писала свои воспоминания через несколько десятилетий после того, как произносились передаваемые ею монологи. Но сомневаться в том, что сущность тургеневского отношения к "семинаристам" уловлена ею верно, не приходится. (Ведь не постеснялся же Тургенев, беседуя с Чернышевским, сравнить его, правда, в шуточной форме, со "змеей", а Добролюбова даже с "очковой змеей".
Нельзя не отметить, что антипатию Тургенева к Чернышевскому разделяли и другие писатели 40-х гг. В 1913 г. новый "Современник" (см. No 1) напечатал письмо Толстого к Некрасову от 2 июля 1856 г., в котором Лев Николаевич, высказав отрицательное мнение об одной статье Чернышевского, неправильно, впрочем, приписанной им Некрасову, продолжает: "Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружинина из нашего союза. Тогда бы можно было надеяться на критику в "Современнике", а теперь срам с этим клоповоняющим {Это слово было выпущено при печатании письма в "Современнике".} господином. Его так и слышишь, тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся вое более оттого, что говорить он не умеет и голос скверный. -- Все это Белинский! Он-то говорил во всеуслышание, и говорил возмущенным тоном потому, что бывал возмущен, а этот думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза. Не думайте, что я говорю о Б., чтобы спорить. Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, Прелестный и, как писатель, замечательно полезный, но именно оттого, что он выступал из ряда обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны. У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому, что человек желчный, злой, не в нормальном положении".
Этот отрывок любопытен, между прочим, и потому, что в нем одновременно отразились и крайнее Нерасположение к личности и вполне отрицательное отношение к направлению, ею воплощаемому.
Сохранился ответ Некрасова на нападки Толстого на Чернышевского: "Особенно мне досадно, писал Некрасов Толстому от 22 июля 1856 г., что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку, и коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что No нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве. Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться, Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровыми, но забываете, что здоровые отношения могут быть к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости-- у нас немало к ней поводов. И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, т. е. больше будем любить -- любить не себя, а свою родину".
Если Тургенев и Толстой свою нелюбовь к Чернышевскому проявляли в частных письмах, то один из писателей их кружка (Д. В. Григорович) не задумался выступить против него с печатным памфлетом. В No 9 "Библиотеки для чтения" за 1855 г. он поместил юмористический рассказ "Школа гостеприимства", в котором вывел (Чернышевского в лице Чернушкина -- грубоватого гостя, злословящего на всех. "Наружность его,-- писал Григорович,-- так поражала своею ядовитостью, что, основываясь на ней только, один редактор, (т. е. Некрасов -- В. Е.-М.) пригласил его писать критику в своем журнале".
Этот поступок Григоровича вызвал, хотя и в затушеванном виде, печатный протест со стороны Некрасова. В своих "Заметках о журналах за сентябрь 1855 г." (в No 10 "Совр.") он в общем положительный отзыв об этом рассказе заканчивает такими словами: "Есть, впрочем, черта в новом рассказе г. Григоровича, которая может произвести неприятное впечатление, но она собственно не относится ни к литературе, ни к читателям, ее заметят только немногие, и потому мы умалчиваем о ней, предоставляя себе при другом случае коснуться вопроса о том, в какой степени можно вносить свои антипатии в литературные произведения".
Вообще, что касается Некрасова, то его образ действий в отношении Чернышевского с самого момента приглашения его в редакцию "Современника" свидетельствовал о чувстве искренней симпатии и отличался полной самостоятельностью и независимостью от чьих бы то ни было мнений. Мы не будем "излагать то, что рассказывал сам Николай Гаврилович (см. статью Ляцкого в "Современном Мире", No 9, 10, 11) о своем знакомстве с Некрасовым, о том благоприятном впечатлении, которое произвел на него поэт своими прямотою и искренностью, об его в высшей степени честном и благородном поведении в вопросе о совместном сотрудничестве Чернышевского в "Современнике" и конкурировавших с "им "Отечественных Записках" Краевского, нам важно только напомнить читателю об этих фактах, которые с несомненностью свидетельствуют о том, что Некрасов сразу почувствовал в Чернышевском присутствие какого-то близкого и родного ему начала. О степени независимости, которую проявил Некрасов в деле привлечения и сотрудничества Ник. Гавр, в "Современнике", можно судить хотя бы по следующему рассказу Колбасина ("Современник", 1911 г., No 8): "Многие из крупных сотрудников "Современника" долго не знали, кто помещает в журнале критические и библиографические статьи. В эту тайну не был посвящен даже ответственный редактор Панаев. Когда же к Некрасову приставали за объяснениями Тургенев, Боткин, Григорович и др., Некрасов обыкновенно как-нибудь уклонялся от прямого ответа, и имя нового сотрудника оставалось неизвестным. Один раз Боткин настойчиво стал допрашивать поэта и сказал: "Признайся, Некрасов, ты, говорят, выкопал своего критика из петербургской семинарии?" -- "Выкопал,-- отвечал Некрасов. -- Это мое дело".
С какой целью так поступал в данном случае Некрасов, -- понять нетрудно: он, очевидно, сознавал, что Чернышевский едва ли придется по нраву его друзьям из числа людей 40-х гг., и, прежде чем представить его им, хотел дать ему возможность зарекомендовать себя полезным сотрудником журнала. При таких условиях отстаивание Чернышевского для Некрасова значительно облегчалось; пожертвовать же Николаем Гавриловичем, в угоду своим старым приятелем, Некрасов не был расположен, сразу разгадав в нем крупную интеллектуальную и литературную силу. Недаром в письме к Тургеневу от 7 декабря 1856 г. он говорил о Чернышевском: "Чернышевский просто молодец, помяни мое слово, что это будущий русский журналист помяни меня грешного". Иной раз Некрасов, конечно, мог ворчать на Чернышевского, находить его хотя и "дельным и полезным", но "крайне односторонним, что-то вроде если не ненависти, то презрения питающим к легкой литературе", утверждать даже, что Чернышевский "ушел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности" (в письме к Тургеневу от 27 июля 1857 г.), но основной взгляд на него выражаемый в только что приведенных словах, остался неизменным. Высоко ставя его сотрудничество вообще, дорожа его статьями, Некрасов тем больше укреплялся в своем отношении к Чернышевскому, что видел, что оно хотя и не разделяется кружком его старинных друзей, зато вполне разделяется широкими кругами читающей публики. При этом Некрасов превосходно понимал, что растущая популярность Ник. Гавр, и вскоре присоединившегося к нему Добролюбова обусловливается, прежде всего, не знающей (компромиссов определенностью их взглядов, которую он не мог не уважать даже в тех случаях, когда не вполне с ними соглашался. Такой именно характер имеют его отзывы о Чернышевском и Добролюбове в предпоследнем, дошедшем до нас его письме к Тургеневу (1861 г.). "Поставь себя на мое место, -- говорит здесь Некрасов, -- ты увидишь, что с такими людьми, как Черн. и Добр. (людьми честными и самостоятельными, что бы ты они думал и как бы сами они иногда ни промахивались) -- сам бы ты так же действовал, т. е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх".
Итак, мы считаем более или менее выясненным, что и в вопросах литературно-эстетических, и в вопросах литературно-общественных, и, наконец, в отношении к писаниям и личности Чернышевского между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым, Толстьим, Дружининым и Григоровичем, с другой, обнаружилось в 1855--56 годах столь существенное расхождение, которое делало неизбежным в более или менее недалеком будущем и окончательный разрыв.