I
История отношений Некрасова и Тургенева вписывает несколько драматических страниц в биографии обоих писателей. Близкие друзья в течение целого десятилетия (с конца 40-х по конец 50-х гг.), в 60-е годы они сделались непримиримыми врагами и оставались ими вплоть до последних дней жизни Некрасова, которого старший по возрасту Тургенев пережил шестью годами. Вопрос о причинах, обусловивших расхождение Тургенева и Некрасова, неоднократно привлекал внимание исследователей. Но, к сожалению, ответы, которые на него давались, обычно отличались крайними тенденциозностью и односторонностью. Классические примеры таких ответов содержат статья Н. Гутьяра в его книге о Тургеневе (Юрьев, 1907 г.) и соответствующие главы в огромной монографии о Тургеневе проф. Иванова (Нежин, 1914 г.).
Гутьяр не жалеет усилий, чтобы представить охлаждение, а затем и разрыв Тургенева с редактором-издателем "Современника" как следствие постепенного прояснения в глазах Тургенева истинных свойств личности глубоко-де безнравственного и порочного Некрасова. Когда Тургенев прозрел-де настолько, что перестал сотрудничать в "Современнике" и не дал Некрасову своей повести "Накануне", то Некрасов из мести воздвиг против Тургенева на страницах своего журнала целое гонение.
На подобную же, чисто личную точку зрения стал и другой биограф Тургенева проф. Иванов; однако он обратил свои громы уже не против Некрасова, а против Чернышевского. Чернышевский изображается им каким-то надутым ничтожеством, воплощенным невеждою как в вопросах эстетических, так и в философских. "С таким человеком предстояло ужиться Тургеневу в одном журнале" -- ну, и, естественно, он не ужился. Если в течение некоторого времени он и мирился с создавшимся положением, то исключительно благодаря дружеским отношениям с Некрасовым. Но эти отношения подтачивались двумя одинаково ненавистными проф. Иванову людьми: на Некрасова старался повлиять Чернышевский -- "простая змея", оказавшаяся ядовитее "очковой", т.-е. Добролюбова; на Тургенева -- Герцен, ненавидевший Некрасова и готовый даже "неправдой" восстанавливать против него Тургенева. Повлиять на Некрасова было, конечно, не так-то легко, но он "видел быстрый ход журнала и молчал не только за Тургенева, но и за себя". В результате пути прежних друзей разошлись навсегда, и "Чернышевский торжествовал".
На ряду с работами Гутьяра и Иванова мы могли бы назвать несколько печатных трудов, в которых вся вина за происшедший конфликт возлагается на Тургенева и отрицательные стороны его личности, каковыми-де являются непомерное самолюбие, болтливость, любовь к сплетням непростительно-небрежное отношение к деньгам и т. д. и т. п. Нам, однако, не хотелось бы утомлять внимание читателей передачей мнений этого рода, тем более, что в них, как и в мнениях, Н. Гутьяра и И. Иванова, невозможно усмотреть даже слабых признаков того, что мы называем научной объективиостью. Допустимо ли, в самом деле, при нынешнем состоянии истории литературы, как науки, все сводить к воздействию личных факторов и чисто индивидуальных свойств, когда, как в данном случае, не только могут, но и должны быть выдвинуты на первый план причины общественно-психологического и даже классового характера? На этот путь автор настоящих строк и пытался вступить в своих статьях, касающихся отношений Некрасова к Тургеневу и людям сороковых годов вообще (см. "Голос Минувшего", 1916 г., NoNo 5, 6, 9 и 10). Тогда же им было отмечено, что расхождение между Некрасовым, с одной стороны, Тургеневым и его друзьями, с другой, прежде всего было вызвано тем, что Некрасов в сущности принадлежал к иному общественно-психологическому типу, чем Тургенев, Боткин, Дружинин, Фет и другие представители их поколения, являясь выразителем психоидеологии иного социального класса. Психологами неоднократно уже указывалось, что мысль -- это де все в человеке, что она представляет собою лишь "малый разум" человека, как выразился Ницше, уступая в своем значении "большому разуму" или органическому восприятию, т. е. всей совокупности чувств, привычек и ассоциаций. Русский историк литературы Соловьев-Андреевич, один из первых представителей марксизма в данной области, усвоив эти взгляды, развивает их в следующих выражениях: "Под органическим восприятием, -- пишет он, -- следует (понимать именно Noсего человека, со (всеми его заимствованными и не заимствованными идеями, привычками, предрассудками, коренными симпатиями и антипатиями. Несомненно, что в каждом из нас есть это органическое восприятие, которое властно притягивает нас к известному роду идей и интересов и отталкивает от другого независимо от голоса логики, вне его и даже, -- что не редкость,-- наперекор ему. Мы называем это безотчетными влечениями, подсознательным сознанием (conscience inconsciente Рибо), натурой и т. д. Но не только в каждом из нас есть это органическое, восприятие, оно есть у отдельных сословий и классов, общее в крупных (чертах целой однородной группе лиц. Это наследие жизни поколений, долгого исторического опыта, часто незаметных, но всегда могущественных влияний социальной среды".
Исходя из такого понимания органического восприятия, мы и утверждаем, что Тургенев и Некрасов отнюдь не могли иметь одинакового органического восприятия. Весьма знаменательно, что сам Некрасов превосходно сознавал это, что видно хотя бы из того, как он уже в период своего медленного и (мучительного умирания в одной из бесед с Пыпиным (см. "Современник" 1913 г., No 1, стр. 233) определял разницу между собою и Тургеневым: "Я с барами хотел быть барин, хотя не был по природе барин; но я же мог подраться с кем попало в ресторане Лерхе,-- Тургенев бы повесился от этого. Он и к Белинскому поедет в белых перчатках, его тянуло к какой-нибудь аристократической барыне, а я бы не пошел туда"... Эти слова, думается нам, заслуживают самого пристального внимания, так как в них с необыкновенной отчетливостью указана вся суть того общественно-психологического различия, которое, поссорив Тургенева и Некрасова, прикрепило их к двум враждующим станам -- стану "отцов" и стану "детей".
Тургенев с его органическим восприятием высоко-культурного, изысканного и утонченного барина-интеллигента всецело принадлежал к стану "отцов", хотя ему, как одному из лучших представителей своего поколения, как на редкость проникновенному художнику, давшему в своих произведениях образную историю русской общественной мысли чуть не за целое столетие (отец Лаврецкого, Гамлет Щигровского уезда, Лишний человек, Рудин, Фед. Ив. Лаврецкий, Инсаров, Базаров, Нежданов, Соломин), были ясны некоторые ив отрицательных (сторон людей 40-х гг., хотя он и не проходил мимо тех темных и нередко зловонных закоулков, которых было немало в опоэтизированных им "дворянских гнездах".
Другое дело Некрасов. Он не мог приобрести органического восприятия, свойственного вскормленному и вспоенному обломовщиной "человеку сороковых годов", уже потому, что социальная среда, которая его окружала и в детстве, и в отрочестве, и в юности, дала ему ряд (совершенно иных впечатлений, сроднивших его психику с психикой демократа-разночинца.
Детство Некрасова прошло в тягостной атмосфере отцовского деспотизма и угнетения при неизбежном, иногда подневольном участии в грубых забавах отца, делавших из его сыновей чуть ли не "дикарей". По крайней мере, это именно слово употреблено потом в одной из сравнительно недавно открытых строф элегии "Уныние", описывающей его детские годы:
Не зол, не крут, детей в суровой школе
Держал старик, растил как дикарей.
Мы жили с ним в лесу да в чистом поле,
Травя волков, стреляя глухарей.
В пятнадцать лет я был вполне воспитан,
Как требовал отцовский идеал:
Рука тверда, глаз верен, дух испытан,
Но грамоту весьма нетвердо знал.
Нет надобности распространяться, что при подобном воспитании опасность развития сибаритских наклонностей и барственных привычек в духе Ильи Ильича Обломова совершенно не угрожала Некрасову.
Отрочество Некрасов провел в бурсацкой обстановке ярославской гимназии, где главным средством воспитательного воздействия на детскую душу являлись физические наказания: "в классах секли... учителя дрались" (подлинные слова одного из сотоварищей Некрасова по гимназии -- Горошкова). Соответственно с педагогическими методами, практиковавшимися в гимназии, средни, питомцев ее царили грубые нравы; их времяпрепровождение, особенно вне стен школы, отличалось порядочной разнузданностью. О Некрасове и его брате известно, например, что они целыми часами практиковались в игре на биллиарде под гостеприимной кровлей провинциального трактира.
Юность Некрасова, ознаменовавшаяся переездом в Петербург и отчаянной борьбой за существование, во время которой он на собственном опыте познакомился с ужасами продолжительного голодания, ставившего иногда самую жизнь его на карту, в свою очередь, не могла культивировать его органического восприятия в духе "утонченных" чувств и "эстетизма" с их неразрывными в ту эпоху спутниками -- оторванностью от реальной жизни и неспособностью к практическому делу.
Тем не менее, когда со второй (половины 40-х гг. Некрасов сделался своим человеком в кружке писателей, типичных представителей 40-х гг., сначала группировавшихся вокруг Белинского, а затем ставших вместе с ним у кормила "Современника", он не мог не поддаться их влиянию. Влияние это имело и свою положительную и отрицательную сторону.
Положительная сторона определялась тем, что с помощью Белинского и его кружка Некрасову удалось приобрести как литературно-эстетическое развитие, так и определенное общественное и философское миросозерцание, которых ему так недоставало.
Отрицательная сторона явилась следствием того, что кружок Белинского, лишившийся в мае 1848 г. своего вождя я Вдохновителя, не уберегся от деморализации, охватившей русское общество после 1848 г., когда гнет правительственной реакции перешел все пределы, когда можно было с полной искренностью сказать: "благо Белинскому, умершему во-время". Деморализация эта привела к разнузданию чувственных влечений и барственно-сибаритских предрасположений, столь свойственных психике интеллигента 40-х гг., социальной почвой, возрастившей которого, все-таки было крепостное право, открывавшее возможность жить в свое удовольствие, пользуясь даровым трудом "трехсот Захаров", а то и неизмеримо большего числа их. Начался грустный период "чернокнижия" {Так называлось в то время среди постоянных сотрудников "Современника" сочинение юмористических фельетонов о мелочах быта, порнографических стихотворений, посланий, поэм. Самый термин был пущена в ход А. В. Дружининым, напечатавшим в 1850 году в "Современнике" свое "Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам".} с его литературным гаерством, с дружескими сборищами, на которых поглощение огромного числа явств и питий чередовалось с анекдотами, уснащенными "аттической солью" и картежным азартом. Некрасов, "ни в чем не знавший середины" ("Я ни в чем середины не знал" -- вспомним это собственное признание (в "Рыцаре на час"), с головой бросился в омут этого времяпрепровождения. И все-таки органического восприятия, "свойственного настоящему барину, у него не могло создаться. Во-первых, потому, что в его душе свежи были еще переживания недавнего прошлого, "когда ему приходилось вести жизнь разночинца-пролетария, во-вторых, потому, что и в настоящем многое напоминало ему о громадной разнице между "им и чистыми представителями типа людей 40-х гг. Здесь, прежде всего, приходится указать на неустойчивость его бюджета, постоянно напоминавшую о возможных материальных лишениях. Хотя временами карточные выигрыши и значительно улучшали его материальное положение, но приобретенные ими деньги, как легко или случайно доставшиеся, легко и случайно расходились. Во всяком случае, в 40-х и начале 50-х гг. "единственной хотя и слабой и весьма непрочной, но единственной опорой существования" Некрасова, как он сам выражается в одном из писем к Тургеневу (от 15 сент. 1851 г.), был его журнал. Иначе говоря, он жил трудами рук своих. А для того, чтобы литератору, да еще литератору того времени, жить трудами рук своих, нужно было очень и очень много работать.
В наших статьях 1915 г. о редакторской деятельности Некрасова (см. "Голос Мин." 1815 г., NoNo 9, 10, 11) и в книге 1928 г. "Некрасов, как человек, журналист и поэт" приведены многочисленные иллюстрации того, как велико было количество выполняемой им, как редактором-издателем большого печатного органа, в это время работы. "Страшно некогда", "я в судорожных хлопотах" -- вот обычные выражения писем Некрасова 40-х и первой половины 50-х гг.; они дают, между прочим, и понятие о характере лежавшего на его плечах дела. Оно требовало, по самому существу своему, сношений с массой людей, бесчисленного множества самых мелочных забот с их неизбежными атрибутами -- суетней и беготней, (вечно напряженным и возбужденным состоянием духа. Это было сплошное кипение, тем более утомительное и выматывающую душу, что Некрасова никогда не оставляло сознание, что цензурные условия его времени создают у него под ногами подобие вулкана, извержение которого может последовать ежеминутно. Само собой разумеется, что при подобном характере своей деятельности редактор-издатель "Современника" мог не опасаться, что его внутренним существом овладеет обломовщина, лежащая в основе тогдашнего барства. А раз психика Некрасова оставалась свободной от влияния обломовщины, между ним и истинным баричем продолжала быть целая пропасть.
С другой стороны, Некрасову лишь в незначительной степени, был свойствен тот утонченный эстетизм, который был второю натурой типичных представителей 40-х гг. Хотя он, повидимому, и принимал участие в "дружеском ареопаге", подготовлявшем к печати стихотворения Фета, и вместе с другими лицами, его составлявшими (Тургенев, Дружинин, Анненков, Панаев), вел длинные дебаты на тему, возможно ли сохранить в тексте издания стихи: "На суку извилистом и чудном" или "На Краге ль по весне", однако сам, как поэт, продолжал итти своим особым путем. Его стихам, попрежнему, не было места "на столике всякой прелестной женщины" в том смысле, в каком употребил это выражение Тургенев в письме к Фету, так как в них с поразительной яркостью отражалась психология забороненного в большой город пролетария, чьи переживания и впечатления от окружающей его действительности менее всего носят на себе печать "изящного", по терминологии того времени. Если читатель возьмет на себя труд и перелистает стихи поэта за время с 1845 по 1855 гг., т. е. за целые десять лет, то он легко убедится, что среди них преобладают мотивы и темы, навеянные городом и жизнью в нем. Что можно возразить Соловьеву-Андреевичу, когда он доказывает, что в "Петербургских песнях" Некрасова впервые появляется столичный герой-пролетарий, нищий, на долю которого выпадают две жестокие борьбы: борьба за жизнь и борьба за славу, потому, что в том-то и заключается истинная особенность большого города, что обе эти борьбы идут рука об руку в нем... "Много песен посвятил Некрасов Петербургу. В них отчаяние нищеты, ужас одиночества, жалобы неудовлетворенного самолюбия, гнев и злоба на несправедливость жизни. Здесь ничего придуманного. Некрасов хотя и не долго, но все же был близок к голодной смерти. Однажды, когда его вышвырнули из квартиры, он нашел приют у нищих. Очевидно, столица создала уже материал для новых социальных чувств, приготовила для них почву. Пустая и холодная комната, близость к бездне нищеты порождает другие настроения, чем барская усадьба и "густолиственных кленов аллея".
Чтобы давать поэтический отклик на эти социальные чувства, да еще >в такой могучей, яркой форме, как это делал Некрасов, надо, конечно, иметь соответствующее органическое восприятие.
Мы не без намерения остановились на доказательствах того, что Некрасову в большей степени, были свойственны элементы психики интеллигента-разночинца, чем интеллигента-помещика, так как вопрос этот все еще не вполне прояснен в литературе о Некрасове. Зато нам представляется совершенно излишним доказывать, что Тургеневу было присуще именно органическое восприятие интеллигента-помещика, конечно, отнюдь не рядового, а одного из самых одаренных представителей данной социальной группы. Представляется ненужным потому, что доказывать это значило бы ломиться в давно открытые двери.
Все вышеизложенное преследовало лишь одну цель -- установить, что Тургенев и Некрасов как индивидуальности, обладающие комплексом известных чувств, привычек, влечений и предрасположений, принадлежали к совершеннно различным общественно-психологическим типам, вследствие чего их дружеские отношения, несмотря на вспыхивающие временами теплоту и задушевность, особенно прочным быть не могли. Пока среда, окружавшая Некрасова, почти сплошь состояла из людей 40-х гг., он волей-неволей старался войти в круг ее интересов и взглядов, хотя и не переставал чувствовать себя в ней инородным телом. Когда же в среду эту проникли, в лице Чернышевского, Добролюбова, затем Елисеева и Антоновича и многих других, разночинцы с их выносливостью и упорством в труде, с их уменьем преодолевать препятствия, энергией, самообладанием, крепостью и стойкостью в жизненной борьбе, то Некрасов не мог ее почувствовать себя гораздо ближе психологически им, "чем людям 40-х гг. При таких обстоятельствах его переход из стана "отцов", в стан "детей" являлся только вопросом времени. Для Тургенева же, кровью связанного с "отцами", такой переход, конечно, был немыслим и явился бы форменным ренегатством, на которое он, разумеется, не был способен.