Эти разногласия с особой рельефностью вырисовались после появления на страницах "Русского Вестника" "Отцов и детей". Спору нет, что "Современник" и его многочисленные единомышленники поняли роман односторонне. Говорить о нем как о злостной пародии, сознательной клевете на молодое поколение, конечно, ее было достаточно объективных оснований. Но факт остается фактом: "Отцы и дети", правильно или неправильно, но были поняты, как выпад против радикальной молодежи. Так взглянул на роман Антонович, так взглянули на него и другие руководители "Современника. Нам уже приходилось приводить в печати мнение о нем Гр. Зах. Елисеева, извлеченное из рукописи незаконченной, неотделанной, а потому и не увидевшей света статьи этого писателя о земстве. Рассказав о выходе Тургенева из состава сотрудников "Современника", вследствие недовольства статьею Добролюбова о "Накануне" и неисполнения Некрасовым его пожелания, "чтобы эта статья вовсе не была напечатана, Елисеев продолжает: "Кипятясь от злости и досады, Тургенев захотел дать чувствительный щелчок такому молокососу, который хотел сделаться ментором его, старого (мастера, в деле создания словесных художественных произведений, а вместе с тем и приютившему у себя этого молокососа "Современнику"... Тургеневу пришла на ум злостная мысль сделать маскарад, заставив действовать перед публикой вместе и людей старых и тех, которых якобы Добролюбов называет людьми новыми. Для чего под видом новых людей вывести тех же людей старых, т. е. имеющих одинаковые с ними мысли, чувствования и тенденции, но находящихся еще в школьном возрасте. Подходящих для подобной цели балбесов можно было набрать сколько угодно среди всякой учащейся молодежи -- была бы только охота! Для предположенной Тургеневым цели маскарад был тем более с руки, что "Современник" вообще стоял горой за молодое поколение и на него возлагал все надежды в будущем... Тургенев взял в представители новых людей несколько лиц преимущественно учащейся молодежи. "Так вот "каких новых людей готовит нам "Современник" из нашего учащегося юношества",-- говорило большинство публики. Слово "нигилист" сделалось почти озарением для всех. Точно завеса у всех спала с глаз и всем стало ясно, какая такая преступность заключается в "Современнике". Доселе многие только смутно предполагали, что есть что-то недоброе в "Современнике", по темным слухам, исходящим от его недоброжелателей, но точно никто не мог оказать, в чем это недоброе состоит и даже есть ли оно действительно. Теперь вина "Современника" для всех стала ясна. Он занимается приготовлением из учащейся молодежи для общества балбесов, ни во что не верующих, по жизни распущенных, ни к чему не пригодных, пожалуй, даже мазуриков.
Напрасно "Современник" посвятил длинную статью рассмотрению повести Тургенева, где обстоятельно доказывалось, что картинка, нарисованная Тургеневым, есть чистый подлог, что в действительности серьезная учащаяся молодежь не имеет в себе ничего похожего на это изображение. Статья эта не имела никакого действия. "Конечно, будет защищать дело рук своих",-- говорили, вероятно", о "Современнике" и те, кто имел терпение прочесть статью до конца. Нравственная репутация учащейся молодежи в общественном мнении вдруг страшно упала, так как молодые люди почти поголовно, огулом были зачислены в нигилисты. И когда весной 1862 г. случился страшный пожар, уничтожившей Апрксин и Щукин дворы, молва, не усомнилась признать виновниками этого пожара нигилистов. "Они, дескать, жгут города". Газеты и журналы, передавая это голословное обвинение молвы, не сочли себя обязанными решительно и категорически отразить эту бессмысленную клевету. Таким образом tacito modo пожар точно и действительно был признан делом нигилистов, и вместе с этим закрыт был на восемь месяцев "Современник", а бывший руководитель его немедленно заключен в крепость. Всем этим как будто в самом деле подтверждалось то, что "Современник" занимался приготовлением из учащейся молодежи нигилистов,-- людей, способных на все, на самые преступные дела, как поджоги и т. п.
Вот какое страшное, если не прямое обвинение, то подозрение в нашем обществе могло возникнуть из такой пустой вещи, как красиво написанная легкомысленным человеком повестца, и какою оно тяжестью обрушилось и на ни в чем неповинный журнал, и на ни в чем неповинных работавших в нем сотрудников, и тем более на ни в чем неповинную учащуюся молодежь и, наконец, на неповинную ни в нем либеральную партию". {Весьма показательно, что даже III отделение в своем отчете за 1862 год отмечало "благотворное влияние на умы", которое "имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов, -- говорится далее в отчете, -- и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей" (ст. Н. Бельчикова "III отделение и роман "Отцы и дети". -- Документы по истории литературы и общественности. Центр-архив, вып. II, "И. С, Тургенев." ГИЗ, 1923 г., стр. 165--166).}
Трудно согласиться и с тем, что говорит Елисеев о тенденции, руководившей Тургеневым при создании "Отцов и детей", и с его заключительным выводом, чрезмерно расширяющим влияние тургеневского романа, который является в его глазах одной из причин общественной и правительственной реакции, заметно поднимавших голову задолго до начала польского восстания 1863 г., но отрицать всякую связь между ними было бы едва ли справедливо хотя бы уже потому, что Тургенев в своем романе, конечно, без всякого заранее обдуманного намерения, выступил как бы застрельщиком в начинавшемся походе против нигилистов. Характерно, что Чернышевский и Салтыков смотрели на "Отцов и детей" такими же глазами, как Антонович и Елисеев. Что же касается отношения к нему Некрасова, то на него удалось пролить свет сравнительно очень недавно. В конце 1917 г., в дни 40-летней годовщины смерти поэта, на страницах одной из петроградских газет ("Новая жизнь", 1917 г., No 2/10) появилась нижеследующая заметка К. Чуковского:
"11 января 1877 г. Некрасову немного полегчало. Он потребовал карандаш и бумагу. Стихов писать он уже не мог, а писать хотелось, и вот он стал записывать по памяти свои старые, забытые стихи, написанные лет 20-15 назад. В числе стихов он занес такое:
Мы вышли вместе... наобум
Я шел во мраке ночи,
А ты... уж светел был твой ум
И зорки были очи.
Ты знал, что ночь, глухая ночь,
Всю нашу жизнь продлится,
И не ушел ты с поля прочь,
И стал ты честно биться.
Врагу дремать ты не давал,
Клеймя и проклиная,
И маску дерзостно срывал
С глупца и негодяя.
И что же? Луч едва блеснул
Сомнительного света,--
Молва гремит, что ты задул
Свой факел... ждешь рассвета.
На смертном одре Некрасов любил делать подробные примечания ко многим своим стихам. Над этим стихотворением он написал сверху крупным, энергическим почерком:
Тургеневу
и под заглавием в скобках: "Писано собственно в 1860 г., когда разнеслись слухи, что Тургенев написал "Отцов и детей" и вывел там Добролюбова".
Нет надобности распространяться о том, какой интерес представляют найденные К. Чуковским 16 строчек этого стихотворного отрывка. Основываясь на них, можно утверждать, что и Некрасов склонен был оценивать роман "Отцы и дети" как своего рода отступничество, как измену прежнему знамени. Правда, впоследствии поэт переделал это стихотворение, придав ему несколько иной характер. Нами еще в 1913 году был напечатан его обработанный текст (стихотв. "Ты как поденщик выходил"), причем содержание этого обработанного текста таково, что позволяет говорить уже не только о Тургеневе, но и о Герцене, как об адресате стихотворения. Быть может отсюда и следует сделать тот вывод, что впоследствии взгляд Некрасова на тургеневский роман изменился, но за всем тем совершенно несомненно, что под впечатлением слухов о содержании "Отцов и детей" Некрасов стал в отношении к этому произведению в такую же примерно позицию, как и его соредакторы по "Современнику",
Чем же объяснить эту единодушную отрицательную оценку, вызванную ("Отцами и детьми") со стороны органа, который выражал идеологию радикальной молодежи того времени? Вполне объективный, глубоко продуманный ответ на этот вопрос читатель найдет в одной из книг столь далекого от каких-либо нигилистических пристрастий исследователя, как академ. Н. А. Котляревский. Не столько чисто критический, сколько критико-социологический анализ содержания "Отцов и детей", в особенности типа Базарова, привел почтенного ученого к убеждению, что "самому художнику был не совсем ясен тип, над разъяснением которого он работал", а сотому, хотя "совесть художника была спокойна", но "портрет получился настолько туманный и далекий от желанного, что. молодежь никак не хотела себя узнать в нем и имела право рассердиться. Если бы молодежь отнеслась к роману более хладнокровно, она увидела бы, что историческая правда в нем не умышленно нарушена, и что если уж нужно автору Сказать неприятность, то винить его надо не в злом умысле, а в нетерпении и в слишком поспешном выборе героя, который в герои не годился". Однако молодежь лишена была возможности проявить такое более хладнокровное отношение. Здесь сыграли роль два обстоятельства: во-первых, односторонний подбор художником черт, характеризующих Базарова, во-вторых, то употребление, которое сделали из тургеневского романа и пущенного им в оборот термина "нигилист" реакционные круги. "Когда молодой читатель,-- продолжает акад. Н. А. Котляревский,-- стал присматриваться к Базарову, он был неприятно поражон этой встречей. Он в Базарове нашел все свои недостатки и почти ни одного качества умственного и душевного, которыми привык гордиться". Быть может в этом именно утверждении и есть некоторая доза преувеличения, но в общем аргументация Н. А. Котляревского (за ее подробностями отсылаем читателей к книге "Канун освобождения") настолько доказательна, что вполне объясняет как недовольство молодежи изображением Базарова, так и причину этого недовольства -- преобладание в характеристике Базарова отрицательных черт над положительными. При таких предпосылках подход Котляревского к статье Антоновича должен быть несколько иным, чем тот, к которому мы привыкли. Трактовать ее как критический курьез, как образец критической безграмотности, нельзя, несмотря на несомненные злобность и резкость ее тона. "Статья Антоновича,-- читаем у Котляревского,-- имеет большую историческую ценность. Она выражала не единичное мнение какого-нибудь любителя словесности, а мнение широкого круга читателей, которым до словесности не было, в сущности, никакого дела. Эти читатели были возмущены тем, что художник старшего поколения, много живший и опытный в разрешении разных психологических задач, так произвольно упростил в своем романе одну из труднейших задач души человеческой. Пусть художник и не имел в виду опорочить молодое поколение, пусть он добросовестно наблюдал жизнь, но зачем он так легкомысленно отнесся к тем душенным и умственным борениям, которые молодежь так глубоко переживала, которые стоили ей таких усилий над собою и, конечно, стоили многих страданий? Разве та сложная душа, мятежная, поставленная на раскутай между отрицанием и утверждением, между ненавистным прошлым и желанным будущим, вынужденная отрекаться от многого, что могло быть дорого,-- разве она могла быть так проста, спокойна и так часто груба и нечувствительна, как душа Базарова, для которого все вопросы решены бесповоротно потому, что большинство этих вопросов им отвергнуто без всякого раздумья? Неужели разрушитель и отрицатель, и только отрицатель, был наиболее характерным и наиболее распространенным типом среди всех молодых душ и умов, которые считали, что отрицание есть необходимая ступень к новому строительству жизни? Антонович был прав, когда упрекал Тургенева в том, что он осветил необычайно сложный вопрос лишь с одной стороны и выбрал из среды молодежи представителя, который ни в моем случае не мог быть представителем большинства. Пусть даже Тургенев не тенденциозен в этом выборе, он погрешил против правды жизни, которая была значительно сложнее, чем ему это показалось".
При таком взгляде на возрос становится совершенно ясным, что и конфликт из-за "Отцов и детей", подобно тому как отмеченное выше расхождение в оценке пушкинского и гоголевского направлений и их значения в русской литературе, подобно тому, как столкновение из-за статьи Добролюбова о "Накануне", является не более как одним из логических следствий глубокой розни между Тургеневым и Некрасовым, в основе которой лежало не только различие в общественно-политических взглядах, изо обусловливающее эта взгляды различие органических восприятий. Тургенев воспринимал явления общественной действительности 60-х гг., в "частности все яснее и яснее обнаруживавшийся крайний радикализм заполнивших общественную арену представителей молодой разночинной интеллигенции в вопросах и политического, и социально-экономического, и философского порядка, совершенно иначе, чем Некрасов. Тургенева с его барственной культурностью, с его утонченным эстетизмом не могла не пугать проповедь коренной ломки, направленная против многого того, с чем. он свыкся и сросся, что впитал в себя с молоком матери. Отсюда его настороженность в отношении Базарова, отсюда его "постепеновство"; Некрасов же не только не испытывал этих боязни и настороженности, но и в проповеди, и во внешних приемах и методах действия интеллигентов-разночинцев чувствовал социальное и психологическое следствие тех жизненных условий и впечатлений, с которыми так близко познакомился в дни своей молодости.
В том же 1862 г., к которому относится полемическая шумиха по поводу "Отцов и детей", чрезвычайно углубившая трещину между Тургеневым и Некрасовым, Тургенев решился на шаг, с очевидностью показавший, как велико было его раздражение против Некрасова. Мы имеем в виду письмо Тургенева в редакцию "Северной Пчелы" (см. No 334) по поводу следующей фразы в фельетоне А. Ю., помещенном в одном из предшествующих номеров (в No3 16): "Пусть Некрасов жертвует гг. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым и издает "Современник"!"
В своем письме Тургенев, ссылаясь на то, что его молчание (в ответ (на заявления, подобные заявлению т. А. Ю., может быть сочтено "за знак согласия",-- писал: "Позвольте мне изложить перед вами в коротких словах, как совершилось на самом деле мое отчуждение от "Современника". Я не стану входить в подробности о том, когда и почему оно началось, но в январе 1860 г. "Современник" еще печатал мою статью ("Гамлет и Дон-Кихот"), и г. Некрасов предлагал мне при свидетелях весьма значительную сумму за повесть, запроданную "Русскому Вестнику", а весною 1861 г. тот же Некрасов писал мне в Париж письмо, в котором он, с чувством жалуясь на мое охлаждение, возобновлял свои лестные предложения и, между прочим, доводил до моего сведения, что видит меня почти каждую мочь во сне. Я тогда же отвечал г. Некрасову п_о_л_о_ж_и_т_е_л_ь_н_ы_м отказом, сообщая ему свое твердое решение не участвовать более в "Современнике", и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо "мне". И журнал г. Некрасова немедленно перестал стесняться. Недоброжелательные намеки явились тотчас же и со свойственной всякому русскому прогрессу быстротой перешли в явные нападения. Все это было в порядке вещей, и я, вероятно, заслуживал эти нападения, но предоставляю вашим читателям самим судить теперь, насколько справедливо мнение г. А. Ю. Увы! г. Некрасов не принес меня в жертву своим убеждениям, и, вспоминая имена других последних его жертв, перечисленных г. А. Ю., я готов почти пенять на г. издателя "Современника" за подобное исключение.
Но, впрочем, точно ли гг. Писемский, Гончаров и Авдеев пали под жертвенным его ножом? Мне сдается, что в течение всей карьеры г. Некрасов был гораздо менее жрецом, чем предполагает г. А. Ю.".
Содержание этого письма чрезвычайно показательно, так как обнаруживает основной источник той болезненной остроты, с которою Тургенев реагировал на обстоятельства своего разрыва с "Современником". Он упорно не хотел верить искренности заявлений редакции об идейных причинах ее расхождения с ним, в особенности поскольку эти заявления могли быть отнесены к Некрасову. Для Тургенева дело обстояло чрезвычайно просто: из-за его отказа дать свою повесть для "Современника" журнал стал ему мстить, причем в своей мести не брезговал никакими средствами, доходя до заведомо ложных указаний на якобы обнаружившееся различие убеждений. Наибольшая ответственность за этот низкий образ действий падает, конечно, на того человека, от которого, как от старого друга, он, Тургенев, вправе был ожидать совершенно иного отношения, тем более, что этот человек, как редактор "Современника", властен был в нем не печатать того, что и по существу своему было неправильно и нарушало традиции многолетней дружбы. Этот человек Некрасов, а потому он... далее следовал ряд самых нелестных эпитетов, характеризующих нравственные свойства Некрасова и неизменно срывающихся с уст Тургенева всякий раз, когда ему приходилось в письмах ли, в беседах ли, с друзьями разговаривать о Некрасове. С момента, когда в душе Тургенева установился подобный взгляд на Некрасова, и Некрасов это почувствовал, -- а он не мог этого не почувствовать после письма Тургенева в редакцию "Северной Пчелы",-- всякие попытки примирить бывших друзей заранее были обречены на неудачу. А что такие попытки время от времени делались, об этом свидетельствует нижеследующее, неизданное еще письмо М. Авдеева к Некрасову:
"Большое вам спасибо, любезнейший Некрасов, за письмо, и всеми распоряжениями Вашими насчет "Современ." и расчетов я очень доволен. Пожалуйста, понаблюдите только, чтобы его высылали, но вот о чем мне хотелось давно поговорить с Вами: очень бы мне хотелось примирить "Современ." с Тургеневым. Согласитесь, что журнал Ваш был не прав перед ним и на нем лежит великий грех той невзгоды и разлада, который лег на Тургенева со стороны молодежи.
Впрочем, об этом вспоминать нечего: Вы сами хорошо знаете, вину Вашего журнала и лучше меня причины ее. Тургенева я виню в одном: поведании публике о Ваших снах, хотя после тех каменьев, которыми кидали в него, -- это весьма невинный камешек... Но тогда было горячее и заносчивое время, и теперь, когда и времена и Ваши сотрудники переменились, Вам следует примириться с Тургеневым. Следует потому, что были неправы, потому, что Вашему журналу и легче и на нем лежит обязанность исправить некоторое зло, которое Вы сделали Тург., потому, наконец, что это полезно Вашему журналу и Тургеневу, который не принужден будет участвовать чорт знает в чем... Я не думаю, чтобы Тургенев пожелал большой уступки, но если бы нужно было пожертвовать Антоновичем (который, между нами сказать, не сила), то следовало бы и им (пожертвовать...
Не сердитесь, любезнейший Николай Алексеевич, за все высказанное и за мое непрошенное вмешательство: я на него имею право потому, что искренно желаю успеха "Современ.", и мне очень неприятна,-- да и не мне одному,-- рознь между "Соврем." и Тург.: ведь глядя на "Совр." и ослы лягают Тург. и отзываются о нем, как о нашей братии бесполезности.
Начал именно я говорить еще потому, что, зная рознь и само думанье наших общих знакомых, полагаю, что никто и не начнет говорить об этом. Может быть теперь многое и многие изменились, я так давно никого не вижу и ничего не слышу из лит. круга, кроме печатного, -- но не думаю...
Да, любезный Некрасов, вспомните, как разбрелся и как редеет наш кружок, и потому те немногие, которые уцелели физически и нравственно, должны подать друг другу руку".
Сбоку приписка: "А Тургенев,-- что бы ни говорили,-- деятель честный и советник полезный, он знает Русь. Ну, да довольно. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня и проч. Дружески жму Вашу руку. М. Авд.
Скажите пожалуйста Тургеневу, что я ему пишу в магазин Кожанчикова".
Точную дату этого письма нам установить не удалось; во всяком случае, более чем вероятно, что оно написано в феврале 1863 г. {Мы относим это письмо Авдееву именно к февралю 1863 г., на основании того, что, судя по началу письма, оно является ответом на письмо Некрасова к Авдееву от 8 февраля 1863 г.}, когда в связи с восьмимесячной приостановкой "Современника" и арестом Чернышевского в литературных кружках ходили слухи о том, что Некрасов готов-де отречься от солидарности в убеждениях со своей "консисторией",-- так якобы он называл редакцию "Современника", большинство членов которой были духовного происхождения (см. об этом отрывок из воспоминаний Елисеева, напечатанный ниже в статье "Некрасов и Елисеев"). Что касается самого содержания письма Авдеева, то оно, рисуя известное благодушие автора, свидетельствует в то же время о непонимании им глубины расхождения; разделившего в эти как раз годы "отцов и детей". Если относить это письмо к февралю 1863 г., как это сделано нами, то непосредственный ответ на него был дан в двойной январско-февральской книжке "Современника", первой, вышедшей после приостановки журнала. Здесь, в статьях Антоновича и в особенности Салтыкова-Щедрина, напр., в статье "Русская литература", "Петербургские театры", "Наша общественная жизнь", на ряду с пламенной защитой "нигилистов" и "мальчишек", содержались и резкие выпады против Тургенева, положившего-де своим романом начало гонению против молодого поколения.
Итак, попытка Авдеева не удалась, пропасть между двумя писателями все росла и ширилась...