Стихотворенія А. К. Шеллера, какъ автобіографическій матеріалъ.-- Минутныя настроенія.-- Молодой поэтъ.
У Шеллера также имѣется цѣлый томъ оригинальныхъ стихотвореній и множество переводныхъ изъ Фр. Коппа, Петефи, Фрейлиграта, Гервега, Шерра, Шамиссо, Карнуэля, Гуда, Прутца и др. Стихотворенія Шеллера собраны въ первомъ томѣ его сочиненій, изданія Бортневскаго за 1876 г. Это первое изданіе шести томовъ Шеллера давно уже разошлось, а въ позднѣйшемъ Суворинскомъ изданіи стихотворенія не были помѣщены авторомъ. Между тѣмъ, онѣ не лишены поэтическихъ достоинствъ, а главное являются драгоцѣннымъ автобіографическимъ матеріаломъ, объясняющимъ многія странности въ жизни и характерѣ Шеллера. Кромѣ того, публика мало знакома съ ними и, по всѣмъ этимъ соображеніямъ, мы сдѣлаемъ изъ стихотвореній Шеллера нѣкоторыя извлеченія. Онъ говоритъ о нихъ слѣдующее: "Большая часть изъ нихъ, быть можетъ, не имѣя никакихъ достоинствъ въ поэтическомъ отношеніи, является какъ-бы листками изъ моей записной книги, хранящими свѣжіе слѣды прошлой тяжелой жизни, и говорить о томъ, что было прожито и какъ прожито. Быть можетъ, эта -- и только эта одна -- сторона будетъ близка и дорога тѣмъ изъ моихъ читателей, которые, подобно мнѣ, прошли тотъ-же тяжелый путь, пробиваясь среди нищеты и невѣжества, безъ всякой посторонней помощи, на свѣтъ. Быть можетъ, она будетъ дорога и близка только имъ. Пусть такъ! Этого одного довольно для того, чтобы сохранить эти листки и спокойно слушать строгіе и отчасти очень справедливые приговоры тѣхъ, которые не проводили дѣтства въ какомъ-нибудь сыромъ углѣ, не развивались урывками, въ средѣ полуграмотныхъ бѣдняковъ, не учились и не работали среди голода и холода, самоучкою, наконецъ, не писали украдкою, по ночамъ, не имѣя иногда даже огарка сальной свѣчи. Не бывши въ этой тяжелой школѣ, можно только удивляться, какъ мало вынесли изъ нея ея ученики. Побывши въ ней, можно только удивляться, что ея ученики успѣли вынести изъ нея хоть что-нибудь.
Второй отдѣлъ этой книги посвященъ мною переводамъ стихотвореній иностранныхъ писателей. За исключеніемъ нѣкоторыхъ, случайно переведенныхъ мною стихотвореній, большая часть выбранныхъ мною для перевода произведеній посвящена жизни тѣхъ людей, которымъ почему-бы то ни было не легко живется на свѣтѣ. Эти произведенія служатъ какъ-бы дополненіемъ къ моимъ собственнымъ стихамъ. Въ нихъ высказано то, чего не могъ-бы и не умѣлъ-бы высказать я лучше и полнѣе.
Наконецъ, третій отдѣлъ этой книги заключаетъ въ себѣ произведенія любимаго моего поэта -- Александра Петефи-Зандора. Я перевелъ значительную часть его произведеній, но, по разнымъ обстоятельствамъ, я могу напечатать только нѣкоторыя и далеко не самыя яркія изъ нихъ.
Имя Александра Петефи почти неизвѣстно у нѣсъ, а между тѣмъ это былъ не только одинъ изъ величайшихъ геніевъ Венгріи, но и одинъ изъ лучшихъ поэтовъ, какіе появлялись въ Европѣ ръ нашъ вѣкъ. Онъ вышелъ изъ народа и прошелъ рука объ-руку съ этимъ народомъ черезъ одну и ту-же грязь, черезъ одни и тѣже шинки; онъ развивался въ тяжелой школѣ нищеты, притѣсненій и несправедливостей; онъ бился и перомъ, и мечомъ за права своего народа, какъ страстный общественный и политическій дѣятель сороковыхъ годовъ". Такимъ образомъ, мы видимъ, что и оригинальныя и переводныя стихотворенія Шеллера принадлежатъ одной и той же музѣ, воспитавшей и самаго поэта въ тяжелыхъ условіяхъ русской жизни. Объ этой жизни мы читаемъ у Шеллера слѣдующій "Прологъ" къ его стихотвореніямъ:
Какимъ-бы чистымъ вдохновеньемъ
Ты ни сверкнула, пѣснь моя,--
Не ты мнѣ будешь утѣшеньемъ
И не тобой горжуся я.
Тебя дешевою цѣною
Во дни свободы я купилъ,
Но я горжусь передъ толпою
Запасомъ неубитыхъ силъ.
Не доведи ихъ до паденья
Ни безотрадная нужда,
Ни безпощадныя гоненья,
Ни годы скорбнаго труда.
Я совладалъ съ судьбою глупой,
Холопски служитъ мнѣ она,
(Такъ лижетъ гордыхъ скалъ уступы
На нихъ бѣжавшая волна.)
Теперь, когда минули муки,
Когда мнѣ стала жизнь легка,
Стиховъ непрошенные звуки
Невольно льются съ языка;
Но я не жду за нихъ привѣта.
Не оскорбляюся хулой,
И имя глупое поэта
Не оставляю за собой.
Къ чему я призванъ въ день рожденья,
Тѣмъ я останусь навсегда,--
Героемъ гордаго терпѣнья
И всемогущаго труда.
Я даже радъ-бы эти звуки
Проклятій, горечи и слезъ,
Враговъ нетрогающей муки
И непугающихъ угрозъ,--
Постылыхъ пѣсень гнѣвъ безвредный
И звучныхъ рифмъ ненужный вздоръ
Смѣнить опять на уголъ бѣдный,
На пилы, молотъ и топоръ.
Забыть, чѣмъ менторы и книги
Сковали молодецкій умъ,
И навсегда разбить вериги
Тревожныхъ, безъисходныхъ думъ.
Пускай-бы вновь визжали пилы
И молоть весело гремѣлъ
И съ каждымъ часомъ крѣпли силы,
Умъ отдыхалъ и здоровѣлъ;
Чтобъ блескомъ счастья нестерпимымъ
Мое лице горѣло вновь
И предъ врагомъ неумолимымъ
Лилися пѣсни про любовь;
А онъ, изсушенный развратомъ,
Съ своимъ изношеннымъ лицомъ,
Не смѣлъ-бы рядомъ съ меньшимъ братомъ
Стоять подъ солнечнымъ лучомъ,
Какъ въ годы жизни пережитой
Боялся появляться я,
Одеждой ветхою прикрытый,
На вашихъ пиршествахъ, друзья.
Подъ риѳмованными строками слышится признаніе автора въ раннемъ стыдѣ за свою "ветхую одежду" и гордость "всемогуществомъ труда", давшаго поэту и свободу, и чистыя вдохновенья... Помню въ припадкѣ умственнаго возбужденія, Шеллеръ, по поводу его самолюбія и горделивости, воскликнулъ:
-- Сынъ придворнаго лакея и портнихи, сдѣлавшись русскимъ Шпильгагеномъ, имѣетъ право чѣмъ гордиться и защищать свое достоинство отъ "повылезшихъ изъ щелей" героевъ дня...
Эта умственная горделивость росла въ Шеллерѣ пропорціонально его прежней бѣдности, неизвѣстности и мѣщанской придавленности. Объ этомъ у него сохранилось множество стихотвореній.
Горе свое я умѣю терпѣть.
Горе свое я умѣю терпѣть,
Стонамъ людскимъ я внимаю безстрастно,
Только на дѣтскія слезы смотрѣть
Я не могу безучастно.
Только увижу ихъ -- дѣтство мое
Вспомнится снова: мѣщанство, наука,
Въ грязномъ углѣ роковое житье
И одиночества скука.
Вспомнится храмъ и ограды лужокъ,
Нѣсколько липъ и березъ запыленныхъ,
Множество нянекъ и дѣтскій кружокъ
Между акацій зеленыхъ.
Сколько тамъ было веселыхъ дѣтей,
Игръ, и игрушекъ богатыхъ и счастья!
Но, съ безголовою куклой своей,
Не возбуждалъ я участья.
Рано къ дѣтямъ привьется спѣсь,
Гордости мелкой ихъ учатъ съ пеленокъ;
Слышалъ и я: "что ты дѣлаешь Здѣсь?
Ты не дворянскій ребенокъ!"
И, чтобъ задобрить дѣтей, я постигъ
Горькое вкрадчивой лести искусство,
Злобствуя, въ сердцѣ лелѣять привыкъ
Зависти подлое чувство.
Тамъ, среди лести и мелкихъ услугъ,
Рано утратилъ я чувство свободы,
И привился ко мнѣ рабства недугъ,
Перевивающій годы.
Страшный недугъ, научившій скрывать
Гордости честной и смѣлой порывы,
Вѣчно робѣть, притворяться и лгать
И -- проклинать молчаливо.
Тому же воспоминанію посвящены и слѣдующія стихотворенія:
"Старый домъ".
Ненавистный, мѣщанскій мой домъ,
Будишь злобу ты въ сердцѣ моемъ.
Здѣсь трудились отецъ мой и мать,
Чтобы мнѣ не пришлось голодать.
Много слезъ ихъ и поту лилось,
Чтобы мнѣ веселѣе жилось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это злость на мѣщанскій нашъ трудъ,
На нужду, на постылый пріютъ,
Гдѣ я гордую силу убилъ,
Обѣщаньямъ своимъ измѣнилъ,
Разучился за братьевъ стоять
И враговъ на борьбу вызывать,
Гдѣ я стахъ терпѣливымъ рабомъ,
Гдѣ сгорю незамѣтнымъ огнемъ.
Друзья дѣтства.
Весеннею порой по городу блуждая,
Случайно я зашелъ въ знакомыя мѣста:
Вотъ улица, гдѣ грязь стоитъ, не просыхая,
Вотъ жалкіе углы, гдѣ жмется нищета;
Вотъ мрачный старый домъ -- стѣна его сырая,
Казалось, горькими слезами залита.
И вспомнилъ я, что здѣсь въ младенческіе годы
Впервые я узналъ житейскія невзгоды.
Вотъ старое окно съ бумажною заплаткой,
Едва замѣтное надъ грязной мостовой:
Съ нимъ рядомъ ходъ въ подвалъ съ одной ступенью шаткой,
Покрытою всегда и грязью, и водой.
Сюда изъ мастерскихъ сбѣгалися украдкой
Ребята жалкія разнузданной толпой
И я, съ игрушками грошовыми своими,
И блѣдный, и больной, являлся между ними.
Птенцы несчастные столичнаго подвала,
Сходилися они въ лохмотьяхъ, босикомъ,
Въ лишенья" и трудахъ ихъ тѣло исхудало,
Поблекли лица ихъ въ развратѣ роковомъ:
Ихъ площадная брань прохожаго смущала
И дѣвушки отъ нихъ бѣжали со стыдомъ.
И звалъ лишь я одинъ, больной отъ колыбели,
Какъ бились нѣжностью сердца въ ихъ грязномъ тѣлѣ.
Я помню, какъ меня любили эти братья,
Какъ кто-нибудь изъ нихъ вечернею порой
Съ любовью бралъ меня предъ сномъ въ свои объятья,
Ласкалъ мнѣ волосы шаршавою рукой,
А юныя уста, привыкшія къ проклятью,
Пѣснь колыбельную пѣвали надо мной,--
И въ сладкомъ полуснѣ я грезилъ въ тѣ мгновенья,
Что свѣтлыхъ ангеловъ я слышу пѣснопѣнья.
Я всѣмъ обязанъ имъ. Въ младенческіе годы
Согрѣла грудь мою ихъ дѣтская любовь;
Въ минуты горькихъ нуждъ, припомнивъ ихъ невзгоды,
Я бодро выносилъ гоненія враговъ
И бился за одно, чтобъ яркій лунь свободы
Блеснулъ въ сырыхъ углахъ подобныхъ бѣдняковъ,
Чтобъ плодотворный трудъ имъ даровало небо,
Чтобъ былъ у нихъ всегда кусокъ насущный хлѣба.
Но гдѣ-жъ они? Окончена-ль дорога,
Страданьемъ полная и полная трудомъ?
Затоплена ль въ винѣ душевная тревога?
Задавлена-ли скорбь фабричнымъ колесомъ?
Не замеръ ли ихъ крикъ въ глухихъ стѣнахъ острога?
Не схоронилъ ли ихъ живыми мертвый домъ?
Отвѣта нѣтъ: въ дому иныя поколѣнья
Готовятъ новыхъ жертвъ на новыя мученья.
Отецъ и мать.
Отецъ и мать, я васъ люблю
И, вмѣстѣ съ вами, я молю,
Чтобъ раньше умерли вы оба,
Чѣмъ я дойду до двери гроба.
Какъ вспомню я, что, можетъ бытъ,
Меня должны вы схоронить,--
Меня бросаетъ въ дрожь и въ холодъ,--
Вѣдь вмѣстѣ съ скорбью ждетъ васъ голодъ.
Кто въ нищетѣ поможетъ вамъ?
Друзья всѣ голь... Къ моимъ врагамъ
Вы не пойдете сами
Съ постыдными мольбами.
Послѣдній рабъ себѣ найдетъ
Пріютъ въ прихожей у господъ,--
Вы не рабы,-- за трудъ суровый
Въ грязи умрете вы безъ крова.
На старомъ пепелищѣ.
Вотъ онъ, мой край, гдѣ юности моей
Въ страданіяхъ ненужныхъ дни летѣли,
Гдѣ я съ толпой измученныхъ людей
Терпѣнію учился съ колыбели.
Отсюда я бѣжалъ, какъ изъ тюрьмы,
Исполненный отваги и надежды,
И выбился на свѣтъ изъ вѣчной тьмы,
И сбросилъ съ плечъ дырявыя одежды.
Душа въ борьбѣ осталася крѣпка,
Умъ не угасъ, не ослабѣли руки,
Побѣдный крикъ сорвался съ языка,
Но я не могъ забыть былыя муки...
По прежнему съ тревогой я вхожу
Въ нашъ старый домъ и въ позднемъ озлобленьи
Волнуюся и раны бережу
И требую за прошлое отмщенья.
Здѣсь каждый день удары молотковъ,
Визжанье пилъ, разгульныхъ пѣсенъ звуки
И крикъ дѣтей, не знающихъ отцовъ,
Сливались въ хоръ какой-то адской муки.
Была тѣсна рабочая тюрьма;
Какъ муравьи, въ ней люди копошились,
А нищета, какъ жадная чума,
Искала жертвъ, и жертвы находились...
Въ стѣнахъ больницъ, забытые семьей,--
(Она свой хлѣбъ насущный добывала),--
Томилися страдальцы, и гурьбой
Больница ихъ въ могилы отправляла.
Ихъ скорбный трудъ, подобно имъ самимъ,
Подобно ихъ невѣдомымъ страданьямъ,
Развѣялся иль далъ плоды другимъ,
И былъ забытъ съ холоднымъ невниманьемъ.
И даже тотъ, кто въ пору юныхъ дней
Былъ вырощенъ на деньгу трудовую,
Не могъ спасти ни силою своею,
Ни ласкою семью свою родную:
Бѣжавшій сынъ замученныхъ отцовъ,
Окончивъ бой съ судьбой своей постылой,
Могъ принести лишь позднюю любовь
На ихъ давно заросшія могилы.
Тяжелыя условія жизни, въ которыхъ прошли дѣтство и юность Шеллера, отразились не только на его оригинальныхъ стихотвореніяхъ, но и на самомъ выборѣ переводныхъ стиховъ. Послѣдніе мало чѣмъ отличаются отъ первыхъ по сюжету.
Легкая ноша.
(Изъ Гервега)
Вполнѣ свободный отъ рожденья,
Я не пою въ дворцахъ князей
И жизни мирной наслажденье
Моей душѣ всего милѣй.
Я крѣпостей не воздвигаю,
Что-бъ защищать свои поля,
И гдѣ пришлось гнѣздо свиваю,
Мое богатство -- пѣснь ноя.
Пусть въ бочкахъ держитъ лордъ червонцы,--
Мои виномъ однимъ полны:
Цѣню я золото лишь въ солнцѣ
И серебро въ лучахъ луны.
Закатъ мой близокъ,-- но со свѣту
Роднымъ нѣтъ пользы сжить меня:
Самъ выбилъ я себѣ монету --
Мое богатство -- пѣснь моя.
Я пѣлъ, гдѣ люди веселятся,
Но не у тронныхъ ступеней;
Умѣлъ на выси горъ взбираться,
Но не на лѣстницы князей.
Пусть подъ дождемъ въ грязи болотной
Рабъ ищетъ выгодъ для себя,--
Цвѣткомъ я тѣшусь беззаботно:
Мое богатство -- пѣснь моя.
Къ тебѣ, о, призракъ сновъ блаженныхъ,
Стремлюсь я пламенной душой;
Но ждешь ты камней драгоцѣнныхъ,
Ждешь, чтобъ я сталъ твоимъ слугой?--
Нѣтъ! я свободой не торгую
И вмѣстѣ съ блескомъ отъ себя
Гоню, смѣясь, любовь пустую:
Мое богатство -- пѣснь моя.
Человѣческое сердце.
(Изъ Прутца).
Я посѣтилъ забытый, старый домъ...
Давнымъ-давно не раздавалось въ немъ
Людскихъ шаговъ. Удушливый, сырой,
Какъ въ склепѣ, воздухъ вѣялъ надо мной:
Сквозь тусклое стекло полдневный свѣтъ
Едва скользилъ на роскошь прежнихъ лѣтъ,
И озарялъ, рисуя свой узоръ,
Обоевъ старыхъ порванный уборъ,
И, словно пепелъ, плѣсень, пыль и прахъ
Покоились на стульяхъ и столахъ.
Не веселъ былъ заброшенный покой...
Но на меня пахнуло вдругъ весной
И запахомъ цвѣтущихъ, майскихъ розъ!
Мнѣ вспомнилось, какъ отъ житейскихъ грозъ
Направилъ я сюда свои шаги,
Чтобъ отдохнуть въ объятіяхъ любви.
О! сколько ласкъ и сладостныхъ рѣчей
Звучало здѣсь и въ тишинѣ ночей
Развѣялось!.. Такъ пѣсни соловья
Смолкаютъ вдругъ при наступленьи дня...
Вотъ и софа, гдѣ въ первый въ жизни разъ
Ты, добрая, на грудь мою склонясь,
Меня рукой стыдливо обвила.
Вотъ тусклыя отъ пыли зеркала,
Гдѣ я ловилъ нерѣдко образъ твой,
И ясный взглядъ, и локонъ золотой;
А тамъ часы стоять... О, Боже мой!
Когда-то мнѣ живою стрѣлкой ихъ
Былъ возвѣщенъ блаженства первый мигъ...
И подойти къ нимъ ближе я хотѣлъ,
Взглянуть на стрѣлки ржавыя... Не смѣлъ,
Невѣренъ былъ мой шагъ, и подъ ногой
Съ унылымъ трескомъ дрогнулъ подъ гнидой;
Взвилася пыль, какъ облако, и вдругъ
Въ часахъ раздался жалкій, слабый звукъ;
Ихъ маятникъ качнулся; какъ во снѣ
Скрипѣли ихъ колеса въ тишинѣ
Такъ тяжко, тяжко,-- такъ въ груди больной
Предсмертный вздохъ намъ слышится порой,--
Ихъ слабый бой разслышалъ я потомъ,
И вслѣдъ за нимъ все стихло вновь кругомъ.
Людское сердце вспомнилъ я тогда.
Съ своей весной простившись навсегда,
Подобное испорченнымъ часамъ,
Оно молчитъ и дремлетъ по годамъ.
Вдругъ изъ могилъ, невѣрною толпой
Воспоминанья жизни прожитой,
Былого счастья встанутъ,-- и съ трудомъ,
Въ тоскѣ оно забьется -- и потомъ
Задремлетъ вновь, задремлетъ тихимъ сномъ
На вѣки...
Невзрачные герои.
(Изъ А. Петефи).
Блестящимъ метромъ, рифмой звонкой
Свой стихъ и я-бы украшалъ,
Чтобы прилично могъ являться
Онъ на паркетѣ свѣтскихъ залъ.
Но стихъ не франтикъ, вѣчно праздный,
Безсмѣнно проводящій дни
Въ перчаткахъ узкихъ, въ фракахъ модныхъ,
Среди пировъ и болтовни.
Поэтъ молчитъ, когда не слышно
Кругомъ ни ружей, ни мечей,--
Но бой начнется -- стихъ могучій
Гремитъ подъ залпы батарей.
И я, мой вѣкъ, въ борьбѣ кровавой
Стою въ рядахъ твоихъ бойцовъ --
Я бьюся пѣснями -- солдатомъ
Выходить каждый изъ стиховъ.
Бойцы невзрачны, но -- герои,
Они летятъ безъ страха въ бой,
И слава ихъ въ живой отвагѣ,
А не въ одеждѣ щегольской.
Не знаю я, переживутъ-ли
Меня любимцы-сыновья,--
Они падутъ, быть можетъ, въ битвѣ...
Да будетъ такъ -- не дрогну я.
Священной все-же будетъ книга,
Гдѣ ляжетъ рядъ моихъ идей --
Могила воиновъ, погибшихъ
За волю родины своей.
Тяжелыя условія жизни наложили свою печать не только на музу Шеллера, но и на его характеръ. Его сердце было озлобленнымъ... "Я не признаю личныхъ отношеній", говаривалъ онъ и рвалъ давнія и дружескія связи со множествомъ лицъ изъ за самыхъ пустыхъ и малозначущихъ причинъ. Однажды о немъ въ раздраженіи выразился H. С. Лѣсковъ слѣдующимъ образомъ:
-- Это наша подлая россійская черта: избѣгать равныхъ намъ людей... Они насъ стѣсняютъ и гораздо лучше окружить себя ничтожествомъ. Меня такъ всегда это удивляетъ въ Шеллерѣ, напримѣръ. Вкуса у человѣка нѣтъ, если онъ съ мальчишками на ты. Вѣдь онъ испортилъ домъ свой этимъ. Съ нимъ уже нельзя поговорить... А все это происходитъ отъ желанія популярничать. Ему мальчишки покланяются и не смѣютъ прекословить. Ну, равные люди и становятся неудобными. Когда я бываю среди лицъ, ниже себя и съ которыми у меня очень мало общаго, то выходя отъ нихъ, я всегда отмахиваюсь за ухомъ, точно отъ мухъ. А Шеллеру нужны эти "мухи"... У него всѣ недостатки старой дѣвы и онъ очень ревнивъ къ своей славѣ. Это мѣшаетъ ему понимать и правильно цѣнить даже Л. Н. Толстого. Какъ литератора, Шеллера надо въ сердцѣ своемъ носить, но, какъ человѣкъ -- у него было тяжелое дѣтство -- онъ весь изломанъ.
Даже его доброта, въ смыслѣ помощи деньгами, носить характеръ дѣланности.
Помню, прочитавъ въ "Живописномъ Обозрѣніи" разсказъ Захарьина-Якунина: "Что мы имѣемъ", я сказалъ, что разсказъ очень не дуренъ.
-- Не дуренъ, согласился Шеллеръ. Но Захарьинъ на бумагѣ впалъ въ эту толстовщину за послѣднее время и я не могу не видѣть въ этомъ разсказѣ фарисейства... Ну, на самомъ дѣлѣ, кто изъ насъ считаетъ, что мы имѣемъ? Только то, что мы раздаемъ бѣднымъ -- это и есть наше имущество, говоритъ восточная легенда Захарьина. Ну развѣ это такъ? Да, я въ жизни своей очень много раздалъ денегъ бѣднымъ, но никогда не считалъ это своимъ имуществомъ и никто не сочтетъ его такимъ, а непремѣнно присоединяетъ и то, что онъ тратитъ на себя и не раздаетъ никому. Сама эта помощь бѣднымъ -- совсѣмъ не моя добродѣтель и я не хочу смотрѣть на благотворительность съ этой точки зрѣнія. Когда у меня просили денегъ, я давалъ, но не потому, что хотѣлъ оказать добро, а чтобы не видѣть слезъ или голода, чтобы самому не волноваться. Я многимъ не давалъ денегъ, потому что они не просили, но я зналъ, что они болѣе голодны, чѣмъ тѣ, которые просятъ.-- Одни меня не безпокоили и я не спѣшилъ къ нимъ на помощь, а другіе надоѣдали мнѣ или заставляли и меня страдать своими просьбами и тоі да я, чтобы не волноваться, давалъ имъ деньги. Вотъ это то, что мы даемъ другимъ, вовсе не все, что мы имѣемъ. А герой у Захарьина такой же, какъ и самъ Л. Н. Толстой: послѣдній совсѣмъ не признаетъ денегъ, не имѣетъ ихъ вовсе въ своей комнатѣ и потому никому не помогаетъ ими... Онъ ужъ совсѣмъ ничего не имѣетъ. Онъ не даетъ денегъ ни на школы, ни на больницы, ни на журналъ. Вотъ куда завело его резонерство.
Бывшій бѣднякъ, наглядѣвшійся въ семьѣ отца на унизительность подневольнаго положенія и притерпѣвшій ни себѣ самомъ долгое время самовластье Благосвѣтлаго, Шеллеръ гордо говорилъ о себѣ:
-- Я въ жизни своей рубля не у кого не занималъ; ни одной ночи не провелъ въ чужомъ домѣ и никогда не ходилъ за работой по редакціямъ. Я обязанъ всему самому себѣ и каждый долженъ всѣ силы отдать прежде всего для собственной независимости. Свое горе сильнѣе чужаго!
Помню, по поводу послѣдней фразы, я замѣтилъ ему, что если у него украдутъ деньги, то это горе слабѣе, чѣмъ то, когда у другихъ лицъ крадутъ женъ или честное имя.
-- Ничуть! рѣзко возразилъ Шеллеръ. Я не сдѣлаюсь богаче отъ того, что есть еще болѣе бѣдные и несчастные люди, чужому страданію я не могу сочувствовать. Отца и мать своихъ я очень любилъ, но когда они умерли, я сказалъ: "Славу Богу, больше я ни о комъ уже въ жизни не буду плакать".
-- Вотъ! вотъ! воскликнулъ сидѣвшій у Шеллера одинъ молодой поэтъ. Я тоже раньше думалъ горевать за другихъ а теперь вижу, что такого горя нѣтъ и не можетъ быть. Сердить васъ можетъ чужое горе, но страдать за другихъ нельзя. Горя нѣтъ, а есть одни нервы. Я могу плакать на похоронахъ друга, но это нервы, а не горе. Черезъ два-три мѣсяца я забуду похороны и буду счастливъ. Горя нѣтъ, а есть воображеніе. Существо человѣка глубоко эгоистично... Любить и жалѣть ближняго оно не можетъ при здравомъ смыслѣ и въ нормальномъ состояніи нервовъ. Цѣль искусства и науки вызвать въ человѣкѣ его сущность, то-есть его животность и эгоизмъ, а не держать эту сущность на цѣпи, какъ требуетъ христіанство. "Цѣпи" не даютъ жить человѣку... Пріобрѣтутъ себѣ дамы откровенные костюмы и всѣхъ онѣ скандализируютъ; а между тѣмъ, что можетъ быть красивѣе человѣческаго тѣла? Оно такъ хорошо, что когда я былъ вольноопредѣляющимся, то нарочно просился къ полковому доктору присутствовать у него на пріемѣ и смотрѣть на голыя тѣла его паціентовъ.
Цинизмъ молодого поэта на мгновеніе озадачилъ Шеллера, но поддаваясь минутному настроенію, Шеллеръ поддерживалъ разговоръ въ томъ же духѣ.
-- Мой отецъ, продолжалъ Шеллеръ: всегда говорилъ, что чужую зубную боль нельзя понимать. Когда будутъ рѣзать мнѣ ногу, я почувствую боль; а если будутъ рѣзать ногу моему другу, будетъ больно ему, а не мнѣ. Глупо также думать, что человѣку нужно только необходимое, а прочее можно уступить другимъ. Всемъ нужно все, что нужно и другимъ. Ты пойдешь въ редакцію въ тѣхъ же сапогахъ, какъ и я; а придешь безъ сапогъ, съ тобой и разговоръ будетъ другой, да пожалуй и швейцаръ не пустить. Вѣдь если Діогенъ могъ жить въ бочкѣ и разговаривать съ царемъ Македонскимъ, то вѣдь теперь и бочку велятъ убрать. Ты не только идешь за вѣкомъ во внѣшнемъ образѣ жизни, но тебѣ нужно часто не расходиться съ людьми и во мнѣніяхъ. Это большой вздоръ о независимости... Фельетонистъ обругаетъ васъ и вашу жену, что же вы будете равнодушны и независимы? Читать не будете его? Какъ страусъ, будете прятаться подъ собственное крыло! Вѣдь другіе-то люди будутъ читать его и похваливать. Они не оставятъ и васъ въ покоѣ.
-- Но вѣдь если такъ, то это рабство... Съ волками жить по волчьи выть.
-- И завоешь, другъ любезный... Все же лучше, чѣмъ страусомъ быть. Старайся быть не съ волками, а съ людьми. Ты идеальничаешь и это хорошо гдѣ нибудь среди барышень... Тѣ думаютъ и воображаютъ, что онѣ независимы, когда прямо изъ казеннаго общежитія переходятъ къ мужу или на казенную службу. Глупость заключается не въ этой службѣ и курсахъ, а въ томъ, что онѣ не хотятъ называть вещи ихъ именами и прячутся отъ нихъ, какъ другіе отъ фельетониста, не читая. его. А я вотъ и съ Буренинымъ пріятель и не боюсь его. Обругаетъ ли меня, я прочту его и опять напишу, какъ думаю; но буду волноваться и тогда, когда онъ разбуренитъ меня, и тогда, когда похвалитъ.
Многое изъ того, что я вспомнилъ здѣсь о Шеллерѣ, разумѣется, объясняется его минутными увлеченіями и настроеніями, съ которыми нервныя люди хорошо знакомы, но которыя для характеристики человѣка со два его души не годятся. Такъ и сейчасъ, за желтымъ и озлобленнымъ темпераментомъ въ жизни и поэзіи Шеллера, я сейчасъ же найду самыя нѣжныя о немъ воспоминанія напримѣръ А. М. Федорова въ одесскихъ газетахъ, или элегическія стихотворенія самаго Шеллера, которыми мы и закончимъ болѣе справедливую оцѣнку его личности.
Листки изъ записной книги.
Съ честной любовью покойно живи,
Какъ-бы ни гналъ, ни давилъ тебя свѣтъ,
Всепокоряющей силѣ любви
Въ немъ ничего недоступнаго нѣтъ.
Много есть силы у нѣжныхъ рѣчей;
Первый разъ въ жизни услышавъ: люблю!
Самый отъявленный, грубый злодѣй
Голову склонитъ въ раздумьи свою.
Все пережитое вспомнитъ онъ вдругъ,
Все, что сгубила въ немъ жизни гроза --
И твою руку сожметъ онъ, какъ другъ,
Съ впалыхъ очей его канетъ слеза.
Можетъ быть, этотъ порывъ и пройдетъ,
Дикія страсти возьмутъ перевѣсъ --
Но не однажды въ немъ мысль промелькнетъ,
Что на мгновенье онъ сердцемъ воскресъ.
Вѣрь, если-бъ болѣе было любви,
Если-бы мы не таилися съ ней --
Рѣже-бы желчь закипала въ крови,
Меньше-бы было жестокихъ людей.
Конечно, стихотворенія Шеллера ничего не прибавляютъ къ его литературному значенію, но по существу онѣ всѣ направлены противъ "жестокихъ людей", а ихъ недостатокъ заключается въ повторяемости мотивовъ и разбросанности чувствъ поэта по кусочкамъ, вмѣсто сконцентрированности этихъ чувствъ въ одномъ стихотвореніи. Этою примѣтой самъ Шеллеръ отличалъ крупные таланты отъ посредственныхъ. Онъ часто говорилъ:
-- Крупный поэтъ тотъ, который не повторяется. У Лермонтова есть одинъ "Купецъ Калашниковъ", одинъ "Мцыри", одинъ "Демонъ", одинъ "Измаилъ Бей", одинъ Печоринъ. Онъ написалъ: "Печально я гляжу на наше поколѣніе" и болѣе не возвращался къ темѣ о молодомъ поколѣніи; онъ разъ написалъ: "Выхожу одинъ я на дорогу" -- и въ другой разъ уже не выходилъ на эту же самую дорогу. Онъ писалъ о томъ, какъ "По небу полуночи ангелъ летѣлъ" и болѣе не описывалъ ангеловъ. А маленькій Надсонъ пишетъ на первой страницѣ о томъ, что онъ печаленъ, на второй -- о томъ, что онъ опечаленъ, на десятой -- о томъ, что онъ страдаетъ и на другихъ страницахъ опять тоже... Повторяетъ одно и тоже чувство въ цѣломъ томѣ и нигдѣ не умѣетъ сконцентрировать его въ одномъ стихотвореніи. Отсутствіе сконцентрированности впечатлѣній -- характерная черта маленькихъ писателей, не дающихъ, поэтому самому, типовъ, но рисующихъ безчисленное множество очерковъ, повѣстей, силуетовъ и стиховъ, однообразныхъ и повторяющихся.
Стихотворенія Шеллера страдаютъ тѣмъ же недостаткомъ іі, разумѣется, лишены достоинствъ первостепенныхъ поэтовъ, умѣвшихъ не только поэтически изобразить личныя чувства, но и, преобладая надъ ними, возвести поэзію въ національное дѣло. У всѣхъ современныхъ поэтовъ ихъ собственная личность преобладаетъ подъ изображеніемъ исторіи русскаго общества, "преданій русскаго семейства, да нравовъ нашей старины", какъ говорилъ Пушкинъ.