Страданія.-- Стихотвореніе "Недугъ".-- Грѣхъ русской литературы.-- Бесѣды умирающаго Шеллера о себѣ и литераторахъ.-- Популяризуетъ писателя его знамя, а художественность содѣйствуетъ его направленію.-- Безпокойство о долгахъ.-- Кончина 21-го ноября 1900 г.-- Стихи K. М. Фофанова на смерть Шеллера.
Продолжительно и тяжко страдая, умиралъ Александръ Константиновичъ Шеллеръ... Ослабленная дѣятельность сердца вызвала явленіе грудной жабы и водянку. Доктора поддерживали сердце наркотиками, и оно вновь билось и оживляло больного на короткое время. Потомъ повторялась та же исторія: слабый пульсъ, стенанья и опять морфій, строфантумъ, хероинъ и вдыханія кислорода.
-- Какъ запыхавшаяся собака, живу!-- восклицалъ больной съ раздраженіемъ.-- Зачѣмъ доктора лѣчатъ меня, если хорошо знаютъ, что вылѣчить нельзя? Новаго сердца они не дадутъ мнѣ, а тянуть возъ на старомъ уже невозможно. Чего же они тянутъ? Вѣдь дотянуть можно только до разоренія или до сумасшествія! Другого исхода я не вижу.
Въ одномъ изъ своихъ посмертныхъ стихотвореній "Недугъ" Шеллеръ пишетъ о себѣ:
Спустилась ночь, но не пришла дремота
Во слѣдъ за ней... Свѣча еще горитъ
Въ моемъ углу, и за стѣною кто-то
Тревожное мое дыханье сторожитъ.
Сорвется-ль вздохъ -- и снова надо мною
Измятое безсонницей лицо
Склоняется, и опытной рукою
Подносить мнѣ холодное питье.
Зачѣмъ вы здѣсь? Уйдите прочь! Не вы ли
Рой призраковъ спугнули отъ меня?..
Я видѣлъ, какъ во мнѣ они входили,
И ласковый ихъ шопотъ слышалъ я.
Они меня съ улыбкой кроткой звали:
"Уйдемъ, уйдемъ, любимый нашъ, туда,
Гдѣ не томить ни скорби, ни печали,
Гдѣ не гнетутъ ни злоба, ни вражда...
Подъ вѣтвями раскидистыхъ сиреней,
Подъ сочною, душистою травой
Найдешь ты сонъ безъ страшныхъ сновидѣній
И безъ заботъ мучительныхъ покой".
"Несите ледъ!" я слышу приказанье...
И мнятся мнѣ, что обрекаетъ врачъ
Меня опять на новое терзанье
И жжетъ мой мозгъ желѣзомъ, какъ палачъ.
Доктора, конечно, хорошо понимали его положеніе и лишь старались облегчить и уменьшить его мученія.
Съ 3-го сентября болѣзнь приняла угрожающій характеръ. Я тотчасъ же посѣтилъ Шеллера.
-- Меня лечитъ здѣсь на Петербургской сторонѣ докторъ Андроновъ,-- сказалъ онъ.-- Я имъ очень доволенъ, но и на андронахъ далеко не уѣдешь... Съ этимъ арбузомъ,-- указалъ онъ на вздутый животъ,-- доктора не могутъ справиться. Голову или носъ отрѣзать они могутъ, но для живота у нихъ, какъ и во времена Мольеровскихъ докторовъ, имѣется одинъ только клистиръ.
12-го сентября, я пріѣхалъ къ нему вечеромъ съ Д. А. Линевымъ, чтобы узнать о состояніи его здоровья. Но Шеллеръ не хотѣлъ отпустить насъ и пригласилъ въ столовую пить чай. Онъ еще тдао двигался по комнатѣ и на мое безпокойство о немъ сказалъ мнѣ:
-- Не могу же я совсѣмъ отказаться отъ общества и жить, какъ въ банкѣ, никого не видя, не принимая и ни съ кѣмъ не разговаривая.
Весь вечеръ онъ былъ оживленъ и, между прочимъ, по поводу горькой участи больныхъ писателей сказалъ:
-- На душѣ всей русской литературы лежитъ грѣхъ въ томъ, что мы не умѣли позаботиться о своемъ сословіи и попали въ руки книжныхъ торговцевъ и издателей. Всякое сословіе боролось за возвышеніе своего положенія, а мы -- нѣтъ. Мы всѣ переругались и закабалили себя кто -- кому... Случалось, что работаешь въ журналѣ и все мучишь себя вопросомъ о томъ, будутъ ли подписчики. Въ другомъ изданіи увѣренъ, что подписчики будутъ, но не увѣренъ, будетъ ли Добродѣевъ (бывшій издатель "Живописнаго Обозрѣнія" и "Сына Отечества"). А наконецъ и издатель и подписчики цѣлы, но не уцѣлѣло здоровье, и пришла старость. Заработковъ уже не хватаетъ переѣхать съ дачи на приличную квартиру. Поселяешься на какой-то Большой Гребецкой въ этой клѣткѣ, гдѣ я стукаюсь на ходу животомъ то о мебель, то о двери... Ну, да скоро переѣду на квартиру болѣе тѣсную и уже на вѣчную...
Шеллеръ остановился, нуждаясь въ отдыхѣ. Мы хотѣли проститься съ нимъ, но онъ быстро возобновилъ разговоръ:
-- Какъ царевичъ въ сказкѣ пытался вытянуться хоть бы разъ, да въ волюшку, такъ и русскій литераторъ вытянется въ волюшку -- только въ гробу! Все болѣе и болѣе зарабатываешься и наживаешь себѣ горбъ, а не волюшку. Да, вотъ скоро отдохну въ гробу... Много впереди отдыха! А все-таки горько и обидно,-- внезапно воскликнулъ онъ,-- кажется, все дѣлалъ, что положено мнѣ было сдѣлать, и въ награду за это гробъ... Вѣдь муха и та счастливѣе человѣка. Раздавятъ ее ногой, она не мучится ни болью, ни сознаніемъ о близости смерти; а тутъ цѣлыми годами въ ея объятьяхъ, и нельзя вырваться... А доктора еще удерживаютъ! Поскорѣе бы отпустили...
Съ тяжелымъ чувствомъ уѣхали мы съ Линевымъ отъ него, а черезъ день я получилъ извѣстіе, что Шеллеръ уже не можетъ подняться съ кресла и нуждается въ заботахъ о немъ его другей.
Мнѣ пришлось провести около него много дней и ночей. Въ свѣтлые промежутки между припадками астмы и бредомъ онъ говорилъ о томъ, что его болѣе всего интересовало и волновало. Я приведу здѣсь тѣ изъ его разговоровъ, которые я запомнилъ, и которые, по моему, мнѣнію, характеризуютъ его личность.
-- "Въ октябрьской книжкѣ "Недѣли" пойдетъ моя статья: "Мечты и дѣйствительность"; въ журналахъ будетъ помѣщенъ мой портретъ, въ газетахъ -- воспоминанія обо мнѣ... Самыя лучшія условія для благородной смерти писателя!-- восклицалъ Шеллеръ.-- Ничего другого я не желалъ бы. Задушевнѣйшіе взгляды на рабочій вопросъ я высказалъ въ этой статьѣ по поводу "Фамилистера въ Гизѣ" Жана-Батиста Годэна, не летавшаго такъ высоко, какъ мечтательный Фурье, но сдѣлавшаго въ дѣйствительности для рабочаго класса гораздо болѣе... Чьи нибудь воспоминанія, надѣюсь, возстановятъ то, что въ литературной сферѣ я ни разу не вильнулъ хвостомъ, хотя случаевъ къ тому было очень много... О, какъ много!"
При послѣднихъ словахъ онъ задремать на четверть часа и, проснувшись, попросилъ "воздуху". Я подалъ ему подушку съ кислородомъ. Едва онъ перевелъ дыханіе, какъ началъ жаловаться на докторовъ:
-- Зачѣмъ они протягиваютъ мнѣ жизнь? Уже я не могу быть тѣмъ человѣкомъ, какимъ меня всѣ знаютъ. Обстругать они не могутъ меня... Я не поправлюсь. А сидѣть еще нѣсколько мѣсяцевъ въ креслѣ Санъ-Галли и свистѣть задыхаясь я тоже не хочу... Жаль, что не хватаетъ характера наложить на себя руки... Нѣтъ, ты не возражай! Я вовсе не хочу участи К. Градовскаго или Глѣба Успенскаго, а между тѣмъ я могу тѣмъ же кончить, чѣмъ и они. Вѣдь тоже были умные люди и, конечно, предпочли бы въ свое время смерть, чѣмъ настоящее ихъ положеніе. А мое немногимъ отличается! Я -- кукла... Да, кукла! Ноги, какъ бревна; животъ майорскій, одинъ пульсъ, говоритъ докторъ, роскошный... Чортъ бы побралъ этотъ пульсъ! И съ хорошимъ пульсомъ люди умираютъ! Свободинъ умеръ на сценѣ. А я тяну и мучусь... Ничего нѣтъ ужаснѣе, какъ потерять способности и заживо умереть.
-- У тебя единственно здоровый органъ -- это голова...
-- Да, но можетъ соскочить какой нибудь винтикъ! Развѣ ты поручишься, что онъ не соскочитъ, если страданія такъ велики? Голова, правда, у меня здоровая... Докторъ справляется о моей "головкѣ"... А между тѣмъ я говорю только о томъ, что у меня болитъ; а о чемъ я не говорю -- значитъ, у меня здорово... На самомъ дѣлѣ, мнѣ дышать нечѣмъ, а голова у меня только и осталась здорова, и не "головка", а цѣлый котелъ.
Видя, что Шеллеръ начинаетъ волноваться, я попробовалъ прекратить разговоръ.
-- Будетъ еще время молчать,-- съ неудовольствіемъ перебилъ онъ меня.-- Скоро замолчу... А труднѣе отъ того не будетъ, если я поговорю съ друзьями, пока еще есть силы.
Въ одно изъ моихъ посѣщеній я разсказалъ ему, между прочимъ, что наканунѣ былъ на представленіи драмы А. М. Ѳедорова "Буреломъ".
-- Въ чемъ ея содержаніе?-- спросилъ онъ.-- Больше, я думаю, прекрасныхъ словъ?
-- Много словъ,-- отвѣтилъ я: -- потрачено на то, чтобы обрисовать героя, на самомъ коротенькомъ разстояніи бросившаго невѣсту ради актрисы и горячо увѣряющаго, что онъ не эгоистъ и не дурной человѣкъ, а только слабый и увлекающійся; что если человѣкъ, по слабости своей, разобьетъ голову не себѣ, а другому, то онъ все-таки не негодяй. Другой морали въ драмѣ нѣтъ.
-- Морали у всѣхъ новыхъ писателей нѣтъ; но много "марали",-- выразительно перебилъ Шеллеръ.-- Всѣ ихъ герои измараны увлеченіями, отъ которыхъ они очищаются на сценѣ, а не въ жизни. Всѣ негодяи -- увлекающіеся люди, но только въ худую сторону... Хочется наговориться передъ смертью,-- продолжалъ онъ отдохнувъ.-- Вотъ я знаю, что послѣ моей смерти будутъ указывать на нехудожественность моихъ произведеній. Быть можетъ, у меня и мало ея, но такъ ли это ужъ важно въ писателѣ? Можно ли въ наше время на художественности обосновать свое значеніе? Вѣдь послѣ Шекспира и Рафаэля, даже художникъ Рѣпинъ, съ его протодьяконами (картина: "Крестный ходъ"),-- я говорю, конечно, въ области мірового художественнаго творчества,-- представляется нулемъ, а вотъ Герценъ никогда не слылъ художникомъ, никогда не обольщалъ "изобрѣтеніемъ" сюжета или языкомъ, но всегда былъ и будетъ дорогъ силою идей. Мои произведенія будутъ дороги тѣмъ людямъ, кому дороги идеи и мысли, сильно выраженныя о нашей жизни. Нельзя сказать, что идеи и мысли вполнѣ усвоены человѣчествомъ, и что ему недостаетъ только картинъ и образовъ. На Герценѣ мы видимъ, что людямъ нужны и глубокія мысли, если онѣ выражены прочувствованно и искренно.
При разговорѣ объ юбилеѣ Боборыкина Шеллеръ сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе:
-- Освистали его въ Москвѣ на "Накипи"... Это участь всякаго писателя, который прикасался къ "злобѣ дня" поверхностно и слабо. Самъ Боборыкинъ сказалъ о себѣ, что его "15 лѣтъ замалчивали, а 25 лѣтъ вышучивали"... Что дѣлать! Участь горькая, но неизбѣжная; если писатель относится къ злу безъ страсти и силы. Нужно служить въ литературѣ вдохновенно, изъ послѣднихъ силъ своему знамени, и только въ этомъ случаѣ художественныя средства популяризуютъ писателя. Вѣдь и Максимъ Горькій сталъ популяренъ тѣмъ, что поклонился босяку. Это его знамя... Босяками онъ увлекается горячо, сильно и увлекаетъ ими своихъ читателей. Ну, а чѣмъ увлекался Боборыкинъ въ его 40-лѣтней дѣятельности? У всѣхъ значительныхъ писателей есть свое дѣтище, а у Боборыкина его нѣтъ, и потому грубая публика освистала его. Писатель всегда силенъ идеями, а не картинами. Что и за картина, если въ ней нѣтъ содержанія; что и за образъ, если онъ ничего не говоритъ русскому обществу?
-- Ты не былъ,-- продолжалъ Шеллеръ,-- въ "Союзѣ писателей", когда было внесено предложеніе ходатайствовать черезъ Сенатъ о разрѣшеніи съѣзда писателей? Многіе боятся ходатайствовать. Чего же они боятся? Профессіональные съѣзды всѣмъ разрѣшаются. Конечно, могутъ укоротить съѣздъ: снабдить его инструкціями о томъ, чего слѣдуетъ касаться и чего не касаться, и т. п. Такъ что же? Мнѣ вспоминается нашъ "Художественный клубъ", гдѣ обсуждались вопросы, начиная съ Сербско-Турецкой войны и кончая гонорарными... Это не нравилось, и ходили слухи, что за нами наблюдаютъ. "Пусть наблюдаютъ,-- сказалъ Костомаровъ совершенно спокойно.-- Чего же бояться? Всѣ мы лысы, всѣ мы сѣды и всѣ -- въ томъ или другомъ положеніи -- дѣйствительные статскіе совѣтники... Ничего другого нельзя наблюсти въ собраніяхъ писателей!" Кажется, въ "Союзѣ писателей" тоже много сѣдыхъ, лысыхъ и дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ, которые литераторствуютъ и ничѣмъ другимъ не мѣшаютъ... Администрація это отлично понимаетъ, и, конечно, при нѣкоторомъ умѣніи можно добиться разрѣшенія писательскаго съѣзда.
Въ ночь на 23-е октября у Шеллера просидѣла моя жена-врачъ. Въ полночь она услышала, что Шеллеръ тяжко бредитъ и кричитъ...
-- Снилось мнѣ,-- сказалъ онъ проснувшись,-- что я опять молодой и дѣлаю первый литературный шагъ... Благосвѣтловъ заказалъ мнѣ написать 10 повѣстей, и я никакъ не могъ этого исполнить. Кричалъ и стоналъ отъ своего безсилія! Пишу одну повѣсть, другую, а все 10-ти повѣстей не хватаетъ...
Въ ночь на 24-е октября съ больнымъ просидѣлъ я... Часа три онъ спалъ въ сидячемъ положеніи, низко наклоняясь въ креслѣ и рискуя свалиться на полъ. Въ другомъ положеніи онъ не можетъ спать... Едва подножье Санъ-Галливскаго кресла приподымутъ въ горизонтальномъ положеніи и больной откинется на подушки, какъ діафрагма сдавливаетъ легкія и начинается одышка.. Больной со стономъ переходитъ на простой стулъ и, положивъ голову на руки, облакачивается ими на книжный шкапъ и дремитъ полчасачасъ... Отекъ ногъ замѣтно увеличился. Кожа уже покрывается нарывами и лопается. Накладываютъ бинты. "Ноги текутъ... Я сижу въ болотѣ", говорить больной. Друзья его: В. А.Эвиссонъ,
В. Рышковъ, Н. Носковъ, С. Воейковъ, д-ръ Салмоновъ, Линевы, Меньшиковъ и другіе посѣщаютъ его и нѣкоторые ночуютъ, смѣняя другъ друга и грустно бесѣдуя о несчастномъ страдальцѣ.
-- Литературный фондъ помогаетъ мнѣ,-- сказалъ Шеллеръ за нѣсколько дней до смерти.-- Былъ у меня лѣтомъ Котельниковъ, а теперь Карѣевъ и Анненскій. Денегъ привезли... Но я въ жизни своей никому не былъ обязанъ и, конечно, сдѣлаю распоряженіе моимъ наслѣдникамъ, чтобы весь долгъ уплатили фонду послѣ моей смерти. Кромѣ того, я подарю фонду новый 16-й томъ моихъ сочиненій... Томъ стихотвореній. Это что нибудь принесетъ фонду. Боюсь, чтобы кто нибудь не попрекнулъ меня тѣмъ, что послѣдніе годы я жилъ на благотворительность...
Успокоить его въ этомъ отношеніи не было возможности... Даже полученный авансомъ гонораръ изъ редакціи "Недѣля" за статью "Мечты и дѣйствительность" причинялъ ему мученія.
-- А если въ декабрьской книжкѣ не пройдетъ окончаніе статьи, и я умру, оставшись должникомъ "Недѣлѣ"!-- восклицалъ онъ съ ужасомъ.-- Эти долги не даютъ мнѣ покоя... Третьяго дня мнѣ было легче, и я сталъ диктовать Татьянѣ Николаевнѣ {Имя женщины, жившей у Шеллера и бывшей ему преданной сестрой.} "Исторію одного изданія"... исторію "Живописнаго Обозрѣнія". Она очень любопытна, и, написавъ ее, я думалъ заработать ею... Но мозговое усиліе отразилось на общемъ состояніи, и я вновь сталъ задыхаться и страдать отъ боли. Доктора запретили не только диктовать, но прямо говорятъ: "не думайте ни о чемъ! Это вамъ вредно..." А могу ли я не думать, если они не умѣютъ выпилить изъ черепа мой мозгъ? Дни, какъ вѣчность, длятся, и еще не думать... Мучители! Сорокъ лѣтъ только и дѣлалъ, что думалъ, и теперь это вредно... Доктора никогда не знаютъ психологіи больного: я не могу не думать! Если я не буду читать книгу или диктовать, то я буду все-таки думать и еще больше думать, чѣмъ безъ книги...
Желая отвлечь Шеллера отъ мрачныхъ мыслей, я сообщилъ ему нѣсколько литературныхъ новостей, и больной тотчасъ же перенесся въ отвлеченную область.
-- Хотѣлось бы иногда еще поработать... По-настоящему, человѣку должно быть дано двѣ жизни: въ одной пройти жизнь, въ другой -- вспомнить, какъ ты ее прошелъ, т. е. въ какой мѣрѣ ты измѣнялъ своимъ обѣщаніямъ; насколько ты былъ цѣльнымъ человѣкомъ, и чѣмъ тебя слѣдуетъ помянуть?
Онъ началъ было говорить о "второй жизни", но я, замѣтивъ его утомленіе, постарался прекратить разговоръ.
Вдругъ онъ опять возобновилъ его.
-- Вспоминается мнѣ мое стихотвореніе: "Слабый, больной, проживу я немного..." Какъ оно точно передаетъ пережитое и настоящее...
Отыскавъ это стихотвореніе у себя дома я прочелъ его:
Слабый, больной, проживу я немного,
Надо продать будетъ скарбъ свой убогій,
Лишнее платье и книги -- все сбыть:
Домомъ своимъ не приходится жить.
Трудъ не спорится, какъ сила погасла,--
Такъ угасаетъ лампада безъ масла,
Такъ въ октябрѣ увядаютъ листы
Отъ недостатка дневной теплоты.
Прежде одежды своей я стыдился.
Часто на скучныя книги сердился;
Нынче же, изъ собираясь продать,
Глупой слезы не могу удержать.
Точно друзей хороню... Но смириться
Нужно и должно! хозяйка бранится,--
Нищему даромъ не хочетъ служить...
Бѣдной, самой ей тошнехонько жить:
Бѣдность и дѣти ее одолѣли,
Мужъ пропадаетъ но цѣлой недѣлѣ...
И самому неуютно мнѣ тутъ.
Рядомъ сосѣди уснуть не даютъ,
Пьянствуютъ ночью и пѣсни поютъ.
Жалкія женщины тутъ же бываютъ,
Какъ ихъ позорятъ и какъ оскорбляютъ!
Пала на долю имъ горькая часть,
Платятъ имъ деньги за пѣсни и страсть;
Но, чтобъ не даромъ отдать эту плату,
Сотни обидъ прибавляютъ къ разврату...
Господи Боже! какъ смерть-то страшна.
Какъ эта жизнь человѣку нужна!
Радъ онъ и тѣло, и душу продать.
Только бъ еще на землѣ пострадать...
Вотъ и меня теперь манить больница,
Вздумалось вдругъ непремѣнно лечиться
И -- для чего безполезно хитрить?--
Сердцу мучительно хочется жить,
Съ злою судьбою по прежнему биться,
Годы работать, часы веселиться,
О погибаю щахъ братьяхъ тужить,
И ненавидѣть, и страстно любить.
Дѣйствительно, Шеллеру неоднократно приходилось при такихъ же условіяхъ оплакивать "скучныя книги" изъ собственной библіотеки и, вспомнивъ ихъ передъ смертью, онъ вновь не могъ удержать "глупой слезы" и потребности "о погибающихъ братьяхъ тужить".
19-го ноября я пріѣхалъ къ больному въ два часа дня и уже въ передней услышалъ его свистящее дыханіе и крики...
-- Всю ночь прокричалъ такъ,-- грустно встрѣтила меня Татьяна Николаевна.-- Всю ночь кричалъ... Ахъ, какая была ночь. Вдругъ стало ему все хуже и хуже...
Я подошелъ къ больному, но онъ сидѣлъ, закрывъ глаза въ тяжеломъ кошмарѣ, оглашая комнату стонами и восклицаніями: "ахъ! Господи!".
На другой день жена моя получила отъ Татьяны Николаевны записку слѣдующаго содержанія:
"20 ноября.
"У Алекс. Констант. рожистое воспаленіе ногъ, температура 40,2, все время въ забытьи".
Вечеромъ, вернувшись отъ Шеллера, жена сообщила, что у него агонія... Бредъ смѣнился забытьемъ, и часы его сочтены.
Я тотчасъ поѣхалъ къ нему и провелъ у его изголовья всю и послѣднюю въ его жизни ночь. Больной никого не узнавалъ, бредъ смѣнился глубокимъ сномъ, прерываемымъ тихими стонами...
Въ 12 1/2 часовъ утра, 21-го ноября, А. К. Шеллеръ умеръ, не приходя въ сознаніе.
Похороненъ онъ на Митрофаніевскомъ кладбищѣ. На его могилѣ поэтъ K. М. Фофановъ произнесъ элегическое стихотвореніе, совершенно вѣрно передающее не только нашу скорбь по усопшемъ писателѣ, но и его значеніе для русскаго общества:
Нѣтъ силъ, нѣтъ словъ сказать надгробное "прости"...
Мнѣ кажется, онъ живъ и дышитъ вмѣстѣ съ нами...
Но мы еще стоимъ на гибельномъ пути,
А онъ прошелъ рубежъ -- и скрылся за вѣками...
Насъ будни ослѣпятъ то солнцемъ золотымъ,
То мелкою борьбой, то гнѣвомъ мимолетнымъ,
Но только нѣтъ, не имъ,-- не другомъ дорогимъ,
Что жилъ, сочувствовалъ -- и стадъ теперь безплотнымъ.
Свершилось! Боже мой, какъ страшно, какъ темно,
Какою пропастью звучитъ намъ смерть сурово...
Но только но тому, кѣмъ было свершено Все лучшее земли для мысли и для слова!..
Учитель ласковый! Другъ юности живой!
Ты долго угасалъ... и кончилось мученье!
И въ смерти ты обрѣлъ величье и покой;
И счастье высшее -- съ судьбою примиренье...
Дѣйствительно, А. К. Шеллеръ былъ "другомъ нашей юности живой" и неудивительно, что одинъ изъ старыхъ редакторовъ, узнавъ о смерти А. К. Шеллера, воскликнулъ съ сокрушеніемъ: "Умеръ послѣдній литераторъ! Отъ души жаль Шеллера. Онъ былъ не только талантливый, но -- что такъ рѣдко за послѣдніе годы въ нашей литературѣ -- честный писатель. На его памяти нѣтъ пятенъ и, если за это полагается награда свыше, то на томъ свѣтѣ ему будетъ хорошо. Но за него скорбѣть нельзя: ему было бы всего труднѣе и тѣснѣе въ нынѣшней фабричной литературѣ".