Шеллеръ о себѣ самомъ.-- Шестидесятники-литераторы и "молодые писатели".-- Отношеніе А. К. Шеллера къ толстовцамъ, марксистокъ, народникамъ и консерваторамъ.
О своемъ значеніи въ русской литературѣ Шеллеръ неоднократно говорилъ мнѣ:
-- Мои типы, не настолько художественны, чтобы ими измѣрять мое значеніе. Типовъ собственно нѣтъ у современныхъ писателей. У Чехова есть удачные и случайные образы, но не типы. Образы могутъ быть всякіе, а типы -- это обобщающіе и для всякаго разумѣнія обязательные образы. Короленко интересенъ по сюжетамъ, а не типами, которыхъ и у него нѣтъ. Онъ обольстилъ насъ е изобрѣтеніемъ". Написалъ онъ романъ "Безъ языка" -- о томъ, что претерпѣваютъ переселенцы въ Америкѣ изъ Россіи, и сюжетъ новизной своею нравится, какъ нравится и другой его сюжетъ о томъ, что думаетъ о мірѣ "слѣпой музыкантъ". Всѣ будутъ читать и интересоваться сюжетомъ, а не типами. У Потапенки -- ни одного типа, но есть очень много Лѣскова, Глѣба Успенскаго и собственнаго повторенія одного и того же темперамента, особенно женскаго. Также напрасно писали Скабичевскій, Венгеровъ и др. о созданіи мною школы писателей. Ни на типы, ни на школу -- я не претендую. Время школъ прошло. Пушкинъ создалъ языкъ, Гоголь -- реализмъ, а теперь въ чемъ можетъ быть у насъ "новая школа"? Достоевскому подражаютъ сами по себѣ сходственные таланты à la Альбовъ, такъ же, какъ Чехову -- большинство позднѣйшихъ писателей. Мои романы и повѣсти изъ русской жизни воспроизводятъ время, идеи и страсти, кому-то, очевидно, близкія, если меня называютъ воспитателемъ общества. Особенность моя въ томъ, что я удѣлялъ очень много мѣста личной нравственности, убѣжденный въ томъ, что если всѣ будутъ нравственны, то соціальный вопросъ разрѣшится самъ собою. Теперь такъ думаютъ всѣ: и Левъ Толстой, и Сенкевичъ, и Бурже. Въ своихъ научныхъ работахъ я не умалялъ значенія соціальной обстановки въ исторіи и, признавъ значительное вліяніе общественныхъ формъ на людей, объяснялъ въ то же время, что самая могучая обстановка -- это люди. Съ лѣтами и опытомъ, по мѣрѣ того, какъ я наблюдалъ теченіе 60-хъ годовъ въ Россіи и чѣмъ они закончились, я еще болѣе утвердился въ томъ, что русскимъ людямъ необходимѣе всего моральный элементъ, и что безнравственно проповѣдывать воду, когда самъ пьешь вино.
Къ этимъ словамъ А. К. Шеллера о самомъ себѣ слѣдуетъ добавить, что морализмъ" его произведеній далеко не тенденціозенъ, а всегда бытовой и обоснованный. Онъ говорилъ мнѣ неоднократно слѣдующее:
-- У современныхъ беллетристовъ имѣется талантъ, но нѣтъ чутья къ общественной жизни; а чутья этого нѣтъ потому, что у нихъ нѣтъ общественнаго и живого дѣла. Мы, шестидесятники, счастливѣе ихъ. Мы вѣрили въ освобожденнаго человѣка... У насъ были реформы: крестьянская, земская, судебная, женская, равно -- и равность національностей, законы о печати и т. д. Писатели являлись сторонниками общественной жизни, и потому ихъ любили и цѣнили; а теперь какая у насъ общественная жизнь? Что долженъ защищать писатель и чѣмъ онъ можетъ заслужить себѣ уваженіе въ обществѣ? Во что онъ вѣритъ?-- въ капиталъ?! Ничѣмъ, кромѣ собственнаго дарованія, современный писатель, не располагаетъ и не чувствуетъ разницы между разсказомъ А. Будищева и китайско-европейской войной... Вотъ почему мы и видимъ массу талантливыхъ, но преждевременно погибшихъ писателей. Ничего глубокаго въ общественной жизни они не прочувствовали, никакихъ обобщеній не встрѣтишь въ ихъ произведеніяхъ. Ихъ читаютъ, но не слѣдуютъ за ними, и ихъ произведенія умираютъ на другой день послѣ появленія. Эти восьмидесятники и девятидесятники неспособны были даже обсудить въ своихъ произведеніяхъ хотя бы рабочій вопросъ или политическія формы общественной жизни, чтобы художественными образами выяснить обществу злобу дня. Скажутъ, что это трудно по цензурнымъ условіямъ, но имъ гораздо труднѣе сдѣлать это по собственному безсилію, по отсутствію чутья къ общественнымъ нуждамъ. Они предаются пересказамъ собственныхъ приключеній, заботясь объ ихъ отдѣлкѣ, о точности рисунка, а не о содержательности. Съ такимъ ограниченнымъ пониманіемъ прогресса современные художники утратили учительство и руководительство русскимъ обществомъ.
Выросши попреимуществу на почвѣ общественныхъ интересовъ, Шеллеръ естественно остался чуждъ всякимъ утопіямъ и мистической мечтательности. Онъ вполнѣ реальный писатель. Весьма часто бесѣдуя Со своими друзьями о литературѣ, Шеллеръ, со свойственнымъ ему остроуміемъ, говорилъ о себѣ:
-- Когда я былъ маленькій, и меня брали на руки во время прогулки, то, вѣроятно, прежде чѣмъ научиться говорить "папа" и "мама", я кричалъ нянькѣ: на землю! на полъ! пѣшкомъ!.. Я до сихъ поръ такъ живу: иду по землѣ и полонъ ея интересами. Метафизическіе возгласы въ литературѣ противъ позитивизма, реализма, либерализма покойныхъ "Отечественныхъ Записокъ" и т. д. мнѣ кажутся похожими на приглашеніе ходить по потолку... Такъ мало я понимаю и симпатизирую имъ. Точно опять нянька беретъ меня на руки, и я непремѣнно долженъ кричать: пусти меня на землю, на полъ! Вопросы о томъ, что станется съ нашей совѣстью, и будетъ ли конецъ земли или нѣтъ,-- я порѣшилъ, какъ только сдѣлался "митрофаньевскимъ помѣщикомъ"... Я купилъ на Митрофаньевскомъ кладбищѣ кусокъ земли и вижу, что тамъ изъ моей матери и отца выросла сирень. Чтобы не причинять людямъ безпокойства послѣ смерти, я приготовилъ заранѣе себѣ мѣсто и состою членомъ похоронной кассы для литераторовъ. Вотъ все, что я знаю о моей душѣ. На чемъ бы другомъ я ни остановился, меня все-таки будетъ смущать вопросъ: "а потомъ?", которымъ я смущалъ въ дѣтствѣ свою няньку. Умеръ у меня дядя и поставили гробъ въ комнатѣ. Я и спрашиваю няню: "что съ дядей будетъ?" -- "На небо уйдетъ",-- говорить няня.-- "А потомъ?" -- "А потомъ будетъ жить съ ангелами, не будетъ тамъ горя, а только однѣ радости"...-- "А потомъ?" -- "А потомъ?.. Что же потомъ?.. Потомъ и мы умремъ и свидимся съ дяденькой въ небесахъ"...-- "А потомъ?" -- "Тьфу ты, пострѣлъ", обругала меня старуха, а отвѣтить все-таки не могла. Вотъ и теперь, когда я встрѣчаю писателя, отвергающаго реальныя нужды страны и проповѣдывающаго метафизическое счастье, я спрашиваю: "а потомъ?". Я понимаю свободу и счастье человѣка въ зависимости отъ того или другого политическаго порядка вещей, отъ степени образованія въ странѣ, но ничего не понимаю въ "метафизической свободѣ". Если говорятъ о внутренней свободѣ человѣка при любомъ порядкѣ вещей, то я спрашиваю: а потомъ? Развѣ этимъ и кончается все? Вѣдь этой внутренней свободой нельзя же самого себя тѣшить! съ нею связаны дѣла и поступки, то-есть нужды времени, опять-таки не вѣчныя, а настоящія... Таковъ складъ моего ума. Я всегда былъ врагомъ фразерства. Пока русскій народъ будетъ безъ сапогъ, ему не до Шекспира и Пушкина. Я достаточно понимаю Пушкина, и когда я разстроенъ, то ничто такъ не успокаиваетъ мои нервы, какъ чтеніе въ сотый разъ того же Пушкина. Но если до крестьянскихъ школъ доходятъ только сказки Пушкина, и только одинъ старый кабакъ реформируется въ казенную винную лавку, а больше ничего изъ реформъ не попадаетъ въ деревни, то Пушкинъ и Шекспиръ будутъ ему чужды. "Сѣйте рожь, а васильки сами выростутъ"... При такомъ пониманіи эта мысль о ржи ничего не содержитъ въ себѣ пошлаго и матеріалистическаго. Равные нынѣшніе учителя проповѣдуютъ "метафизическій идеализмъ" противъ ржи и каши... Они думаютъ, что утилитаріанизмъ есть предпочтеніе сапоговъ Шекспиру; они думаютъ, что Писаревъ не понималъ превосходства Шекспира. Ошибаются. Писаревъ лучше ихъ понималъ и Пушкина, и Шекспира. А только пока русскій народъ будетъ безъ сапогъ, не читать ему ни Шекспира, ни Пушкина. Вотъ о чемъ надо заботиться. Никто изъ шестидесятниковъ не опровергалъ идеализмъ, то-есть стремленіе къ тому, чтобы прежде самому быть лучше, а потомъ ужъ и строй измѣнится... Но мы понимали, что онъ измѣнится не иначе, какъ если мы будемъ сѣять хлѣбъ, а васильки сами народятся... Можетъ быть, я тѣмъ и дорогъ читателю, что никогда не фразерство,-- валъ "о метафизическомъ идеализмѣ", но изображалъ въ своихъ романахъ идеалистовъ на живомъ и доступномъ всѣмъ дѣлѣ. По моимъ произведеніямъ легко угадать идеальный типъ учителя по призванію; дѣвушку, сохраняющую въ цѣломудріи свое тѣло, какъ и душу; родителей, которые боятся воспитать изъ собственныхъ дѣтей враговъ себѣ и стараются сдѣлать ихъ счастливыми въ своемъ родномъ гнѣздѣ, а не на сторонѣ у чужихъ людей; скромныхъ общественныхъ дѣятелей, которые не любятъ шуму и не проповѣдуютъ другимъ того, чего сами не въ силахъ выполнить и т. д. Этому реальному направленію моихъ писаній причастно и большинство русскихъ писателей...
Никогда не сочувствуя утопіямъ, если онѣ ограничиваются словами, а не живымъ дѣломъ, А. К--чъ, конечно, не могъ мириться ни съ толстовствомъ, ни съ русскимъ марксизмомъ, ни съ "лапотничествомъ" народниковъ. Узнавъ, что толстовцы уѣхали въ Англію и думаютъ издавать свой журналъ, онъ грустно замѣтилъ, бесѣдуя со мною о нихъ:
-- Если толстовцы будутъ проводить въ журналѣ то, что "ничего не надо отъ государственности", и что народъ самъ долженъ отъ личности къ личности развиваться духовно и отстаивать свои права безъ реформъ Александра II, и что нептуническая теорія дѣлаетъ то же, что и вулканическая, но вѣрнѣе и прочнѣе,-- то журналъ не будетъ имѣть успѣха. Вѣдь этого "ничего не надо" достаточно и теперь. Чего же они добиваются?. Напротивъ того. Русскому народу все надо: и хорошей полиціи, и хорошаго чиновника, и хорошей литературы, и законности, и кредитныхъ банковъ, и желѣзныхъ дорогъ... Все нужно! Безъ государственной организаціи въ настоящее время этого ничего нельзя достигнуть. Я никогда не служилъ утопіямъ, но не отъ недостатка ихъ пониманія. Самое отдаленное будущее доступно моему созерцанію... Въ моихъ "Анабаптистахъ" найдется и отрицаніе регламента ціи общественной жизни и блестящая проповѣдь утопическихъ ученій о богочеловѣчествѣ... Но я не съ ними. Я не сочувствую принудительному прогрессу съ непремѣннымъ приниженіемъ личности и свободы, но я знаю, что въ дикомъ состояніи "личность" еще болѣе уничтожается отъ холода, голода и враговъ, чѣмъ при европейской организаціи государства. Смѣются надъ Фурье, что онъ проповѣдывалъ казарму, а Спенсеръ въ подобномъ казарменномъ государствѣ видитъ "грядущее рабство". Но что же лучше: казармы или голодъ? Регламентированная жизнь или нерегламентированная нищета? Толстому тоже не понравится принудительный прогрессъ. Ну, да вѣдь это все отрицается съ барской точки зрѣнія... Съ точки зрѣнія геніальныхъ и богатыхъ людей] Конечно, имъ нѣтъ надобности входить въ ассоціацію, подчиняться уставу и т. д. Они могутъ преуспѣвать и не зависѣть отъ другихъ людей. А бѣдняки, чтобы не умереть съ голоду, ищутъ опору другъ въ другѣ и соединяются въ ассоціаціи и государства. Въ моей статьѣ "Мечты и дѣйствительность" я подробно развилъ эту мысль... Хорошо Л. Н. Толстому говорить, что спасеніе человѣка въ самомъ себя и счастье тамъ же... Хорошо, когда у него 600.000 годового дохода. Да, дай мнѣ милліонъ, и я научу всякаго спасаться въ самомъ себѣ... А теперь вотъ даже мнѣ самому нужна комиссія по выдачѣ пенсій престарѣлымъ и заслуженнымъ литераторамъ... Вотъ тебѣ и царствіе Божіе внутри насъ. Съ милліономъ, то и счастье внутри. Съ этимъ всякій согласится. Впрочемъ я понимаю еще Толстого, отъ котораго такъ и вѣетъ умомъ, что бы онъ ни писалъ. Понимаю и Лѣскова, у котораго большой лобъ, большая голова, глаза, которые могутъ съѣсть человѣка... А эти маленькіе послѣдователи Толстого, съ соннымъ выраженіемъ лица и точно "вареные" въ разговорахъ, уже равно ничего не говорятъ моему уму. Всѣ они либо глупы и фразеры, когда отрицаютъ нашу культуру, съ наукою и вкусами, ничего другого не дѣлая, какъ только сочиняя книги и живя въ городахъ по тѣмъ же самымъ вкусамъ, которымъ и мы слѣдуемъ; либо невмѣняемые и безвредные фантасты, нравящіеся исключительно провинціальной молодежи да женщинамъ... Конечно, если телефоны и телеграфы существуютъ для того, чтобы жены увѣдомляли своихъ мужей о томъ, что онѣ накупили въ Парижѣ себѣ новыхъ нарядовъ, а медицина, чтобы отравлять людей, то дѣйствительно не будутъ нужны ни телеграфы, ни медицина. Съ этой точки зрѣнія толстовцы отрицаютъ и науку безъ религіозныхъ цѣлей и цивилизацію съ принудительными задачами, совѣтуя все это оставить и сдѣлаться намъ мужиками; но вѣдь какая же это точка зрѣнія?! Что толку, если разговоры ихъ логичны, когда исходная точка зрѣнія ошибочна! Сами они въ практической жизни остаются не мужиками, а господами, пользуясь и телеграфомъ, и медициной, и даже полиціей для защиты своихъ господскихъ правъ, когда это имъ нужно.
О марксистахъ онъ говорилъ:
-- Я не понимаю экспропріацію орудій производства, когда всѣ страны будутъ въ рукахъ нѣсколькихъ синдикатовъ, а всѣ мы будемъ пролетаріями, распропагандированными ученіемъ о трудовой цѣнности, наибольшая доля которой принадлежитъ намъ, рабочимъ. Жди, когда такое время настанетъ! Я вижу, что и теперь капиталъ столь же часто распредѣляется въ странѣ, сколько сконцентрировывается. Поземельная собственность во Франціи дробится; акціонерныя общества даютъ долю барыша мелкимъ пайщикамъ, а не уничтожаютъ ихъ; рабочіе, при помощи банка и выкупной операціи, могутъ также пріобрѣсти собственность на артельныхъ началахъ и т. д. Словомъ, экономическій матеріализмъ, даже самый безвредный въ практическомъ смыслѣ -- не въ моемъ вкусѣ... Я раздѣляю либеральное направленіе, то-есть то историческое, которое гораздо шире народническаго, и которое отстаивали журналы, гдѣ я прежде работалъ ("Современникъ", "Русское Слово" и "Дѣло"). Я вѣрю въ миссію интеллигенціи, долженствующей стать правительственной и общественной силами... Лапотническое направленіе въ литературѣ мнѣ тоже ненавистно. Отдавать исторію въ руки невоспитаной массы -- я не вижу резона; быть во главѣ ея мнѣ болѣе улыбается и знакомо по европейской цивилизаціи. Я вообще за руководительство народа интеллигенціей со всѣми переходными фазами, а народъ мы даже мало знаемъ въ политическомъ значеніи. Въ до-реформенное время литература о народѣ была подъ такой строгой цензурой, что трудно было о немъ писать правдиво. Григоровичъ и Тургеневъ были аболиціонистами и, разумѣется, должны были писать о народѣ въ сочувственномъ духѣ. И Антонъ Горемыка, и Хорь съ Калинычемъ и т. д., всѣ идеализированныя лица. Затѣмъ какой источникъ о народѣ мы имѣемъ? Бунтъ Стеньки Разина, Пугачевщина, челядь г-жи Салтычихи, Селифанъ Чичикова. Осипъ Хлестакова, Пила и Сысойка Рѣшетникова, поговорки, русская брань, снохачество, фанатизмъ раскольниковъ и все тутъ!.. Что же это краски хорошія? Если ихъ недостаточно для характеристики позднѣйшаго времени и эпохи Александра II, то другихъ источниковъ нѣтъ, кромѣ спорныхъ и кабинетныхъ сужденій Ник--овъ, В. В. съ одной стороны и съ другой г.г. Струве и Тугана. Такимъ образомъ отрицательныя стороны народа мы нѣсколько знаемъ, а хорошія-то гдѣ же? Политическая его правоспобность въ чемъ сказалось? Если онѣ и есть, то мы ихъ не знаемъ...
Глубокимъ пессимизмомъ всегда дышала рѣчь Шеллера о русскомъ народѣ, но тѣмъ болѣе онъ стоялъ за ускореніе пробужденія въ немъ правоспособности въ общеніи всесторонне съ источниками знанія и выборнаго начала. Что касается "консервативнаго" толка писателей въ разныхъ журналахъ, лягающихъ шестидесятые года за недостатокъ философскихъ идеаловъ, то одного изъ "лягающихъ" господъ я остановилъ крикомъ: "Да позвольте, когда было освобожденіе крестьянъ?" -- Въ шестидесятыхъ годахъ.-- "А гласный судъ?" -- Въ шестидесятыхъ годахъ.-- "А законъ о печати?" -- Въ шестидесятыхъ годахъ.-- "А мировыя городскія и земскія учрежденія"?-- Въ шестидесятыхъ годахъ.-- "А отмѣна тѣлеснаго наказанія, а женское образованіе?" -- Все въ шестидесятыхъ годахъ...-- "Такъ какъ же вы говорите, что они страдаютъ недостаткомъ идеаловъ? А что касается философіи, то для философскихъ умовъ Герцена, Лаврова, Чернышевскаго, Кавелина, Вырубова недостаточно было отвлеченныхъ системъ, и они примкнули къ живымъ задачамъ жизни. Развѣ эти задачи меньше требовали идеализма и философіи, чѣмъ ваши консервативныя статьи въ реакціонное время?"
Въ этихъ спорахъ А. К--ча о шестидесятыхъ годахъ видно его реальное отношеніе къ вопросамъ русской жизни,[которымъ онъ служилъ въ литературѣ около сорока лѣтъ, стараясь строго различать "мечты и дѣйствительность" въ исторической жизни народовъ.