Золотыя звѣзды въ красномъ полѣ, черный андреевскій крестъ. Въ щитѣ -- серебряный шлемъ, окруженный семнадцатью малыми золотыми щитами и украшенный однимъ орлинымъ перомъ. Надо всѣмъ на лентѣ надпись: "Semper olet!"
Таковъ былъ знаменитый гербъ благородной фамиліи де-Нарди. Онъ прожилъ многіе вѣка, сохраняя древнюю славу и пріобрѣтая новую. Еще когда въ 1326 году пизанцы, разбитые аррагонцами, навсегда покинули островъ, къ древу де-Нарди были привиты всѣ чистѣйшія отрасли стариннаго сардинскаго дворянства. Пизанцы ушли, де-Нарди остались. Мы находимъ одного изъ нихъ (Козимо де-Нарди) судебнымъ делегатомъ отъ Арборса въ собраніи въ Альгеро, при королѣ Петрѣ Аррагонскомъ, отстаивающимъ права возмутившихся вассаловъ. Другой былъ довѣреннымъ секретаремъ Вильгельма Нарбонскаго, подчинившагося аррагонскому престолу. Между этими двумя де-Нарди, делегатомъ дворянства, и де-Нарди, изъявившимъ покорность Испаніи, казалось, долженъ бы быть еще третій, еще болѣе осчастленный милостями великой Элеоноры. Но въ то прославленное время родословное древо де-Нарди оскудѣло и произвело только нѣкоего Мартина де-Нарди, заподозрѣннаго въ сочувствіи республиканцамъ противъ мудрой правительницы.
Затѣмъ корни могучаго древа оживились снова и произвели цѣлый рядъ де-Нарди, одинъ другаго знаменитѣе.
Въ 1535 г. Имперіо де-Нарди завоевывалъ Тунисъ съ Кapломъ V, а Маттіа де-Нарди былъ членомъ верховнаго уголовнаго суда, установленнаго Филиппомъ IV. Фамилія де-Нарди уже окончательно примирилась съ Испаніей и оставалась ей вѣрна во всѣ поколѣнія, до утрехтскаго договора, передавшаго Сардинію Австріи. Тогда одинъ изъ де-Нарди, наиболѣе гонимый судьбою, не желая подвергаться преслѣдованіямъ, неизбѣжно слѣдующимъ за междуусобіями, ушелъ въ Испанію, затѣмъ воротился оттуда побѣдоносно съ морской экспедиціей кардинала Альберони, но былъ убитъ въ сраженіи, едва ступивъ на вновь завоеванную землю
Далѣе пошли несчастные де-Нарди. По лондонскому трактату. Австрія силою взяла назадъ Сардинію, и у де-Нарди, какъ и у многихъ, конфисковали ихъ земли. Архіепископъ Джаиме де-Нарди добился отъ благонамѣреннаго Виктора-Амедея II возврата фамильныхъ владѣній и признанія феодальныхъ правъ.
Родъ де-Нарди больше не упадалъ. Въ теченіе цѣлаго столѣтія нѣкоторыя его боковыя отрасли занимали мѣста судей въ палатахъ, профессоровъ, монсиньоровъ, но глава всей фамиліи, высокородный графъ, не выѣзжалъ больше никогда изъ своего помѣстья Плоаге, удостоивая именовать его "дворцомъ" и украшать присутствіемъ своей особы.
Послѣдній де-Нарди, отецъ графини Вероники, семьдесятъ лѣтъ съ достоинствомъ поддерживалъ славу древняго рода. Но времена настали мелкія. Графъ жилъ, воюя съ кабанами, съ оленями, съ грамматикой и съ орѳографіей. Графъ Гаино де-Нарди былъ невѣжественъ, какъ буйволъ, но онъ не стыдился этого ни мало. Онъ былъ гордецъ и хвастунъ не меньше гомеровыхъ героевъ. Когда среди своихъ придворныхъ онъ "въ круговую" разливалъ старую мальвазію и разсыпалъ старыя прибаутки весь кружокъ рѣшалъ хоромъ, что то и другое равно превосходны. Послѣ четвертой "круговой" мальвазіи (въ перемежку съ альмадросъ и верначчіа) графъ де-Нарди былъ глубоко убѣжденъ, что стоитъ не въ примѣръ выше разныхъ новѣйшихъ "ученыхъ и премудрыхъ". Похваставъ подвигами и нагородивъ вздорныхъ соображеній, онъ вставалъ, шатаясь, и милостиво выталкивалъ за дверь своихъ поклонниковъ. Если ему попадалась въ руки газета (которую онъ нарочно выписалъ изъ-за границы), ему было довольно прочесть только адресъ: "Его сіятельству, синьору графу Гаино " -- и сердце его преисполнялось тайнымъ наслажденіемъ и самодовольствіемъ, невѣдомыми для простыхъ смертныхъ. Онъ это и читалъ въ своей газетѣ. Печатный листъ еженедѣльно приплывалъ изъ-за моря въ домъ великолѣпнаго графа де-Нарди, будто проситель, котораго не хотятъ выслушать. Графъ какъ будто гордился такимъ своимъ обращеніемъ съ печатнымъ словомъ; онъ никакъ бы не могъ объяснить, что это за гордость, но никогда не сталъ бы терять времени да подобный вздоръ -- на отыскиваніе причинъ и на анализъ своихъ чувствъ.
-- Вотъ это по вашей части!-- сказалъ онъ однажды священнику и слѣдственному судьѣ, бросая предъ ними на столъ связку неразвернутыхъ газетъ.-- Подѣлите между собою по-братски.
Тѣ захохотали, но сіятельный графъ Гаино де-Нарди не улыбнулся, чтобъ не испортить своей остроумной шутки.
Хорошія это были минуты, единственныя отрадныя для послѣдняго отпрыска того великаго родословнаго древа, которое пережило вѣка и неизбѣжно должно было упасть! Напрасно улыбалось ему круглое, живое лицо его дочери Вероники, нѣжное, нервное личико маленькой Мимміи. Онъ даже задумывалъ было жениться въ другой разъ, надѣясь, что Богъ дастъ наслѣдника: но это мечталось за стаканомъ верначчіа въ перемежку съ альмадросъ и мальвазіей. Натощакъ являлось соображеніе, что онъ -- старикъ (ему было шестьдесятъ лѣтъ), что нѣтъ молодой невѣсты изъ знатной фамиліи, и графъ остался вѣренъ памяти своей покойной подруги.
Однажды молодая графиня Вероника, необыкновенная умница, вошла и объявила папашѣ, чтобъ онъ постарался найти ей жениха.
-- Правда, правда,-- отвѣчалъ графъ, глядя на нее.-- Тебѣ ужь девятнадцать.
-- Съ половиной,-- поправила графиня.
-- Да, да. Я объ этомъ не подумалъ...
Молоденькая, графиня, скромно краснѣя, дала понять, что она объ этомъ думала. Тогда сіятельный графъ разомъ понялъ грозившую ему опасность, но дочь скоро его успокоила. Она то и дѣло всматривалась въ людей кругомъ себя, справлялась, дѣлала замѣчанія. Она знала происхожденіе, образъ жизни и состояніе всѣхъ дворянъ, жившихъ въ Плоаге. По ея мнѣнію, подходящій женихъ былъ...
-- Кто?-- спросилъ графъ де-Нарди, замирая отъ страха.
-- Графъ Родригесъ-ди-Флоринасъ.
Старикъ передохнулъ.
-- Графъ Родригесъ...-- вымолвилъ онъ.-- Дворянство древнее.
-- Такое, какъ наше,-- отвѣчала умная дѣвица.-- Во всѣхъ крестовыхъ походахъ участвовали Родригесы. Въ гербѣ Родригесовъ орелъ и три серебряныя звѣзды въ голубомъ полѣ; шлемъ -- въ профиль (какъ нашъ), весь серебряный (какъ нашъ), и семнадцать малыхъ...
При этихъ словахъ графъ Гаино де-Нарди уже не могъ болѣе удержать выраженія своихъ родительскихъ чувствъ; онъ прижалъ къ груди круглую головку дочери и воскликнулъ:
-- Ты моя гордость! Ты будешь графиней Родригесъ!
Ни отецъ, ни дочь не безпокоились о самомъ графѣ Родригесѣ, такъ какъ были увѣрены, что возьмутъ его, когда имъ вздумается. Всѣмъ было извѣстно, что этотъ послѣдній потомокъ изъ рода крестоносцевъ терпѣлъ страшныя муки отъ кредиторовъ и столько разъ перезаложилъ свое феодальное помѣстье, что этого феодальнаго помѣстья какъ будто и на свѣтѣ не бывало. Это было, разумѣется, мнѣніе плебеевъ. Къ тому же, онъ былъ уже не молодъ, (ему было слишкомъ сорокъ лѣтъ), а хорошъ онъ никогда не бывалъ. Какъ бы то ни было, союзъ крестоносцевъ ди-Флоринасъ и крестоносцевъ ди-Плоаге совершился и графиня Вероника сдѣлалась графинею Родригесъ.
То былъ прекрасный день въ жизни графа де-Нарди... прекрасный, но скоро прошедшій. Когда зять отправлялся изъ Плоаге въ Миланъ, увозя жену и приданое, одинокій отецъ оглянулся кругомъ, отыскивая, что могло бы замѣнить ему эту потерю. Онъ встрѣтилъ заплаканное личико Мимміи, напоминавшее личико Мадонны; ея глазки никогда не свѣтились гордостью, ея ротикъ слишкомъ нѣжно и жалостливо улыбался; это былъ ангелъ... незнатнаго рода.
А на бѣленькомъ лбу -- ни слѣда высокаго разума Вероники.
Старый графъ де-Нарди понялъ все это съ одного взгляда, но только не подмѣтилъ другаго...
Это другое,-- увы!-- была уже любовь.
Да, маленькая Миммія (ей еще не исполнилось и шестнадцати) была влюблена. Всякую ночь, пока отецъ хвалился славою предковъ въ обществѣ судьи и аптекаря, Миммія уходила на балконъ и размышляла о будущемъ. Будущее вело бесѣду съ нею въ темнотѣ, чрезъ заборъ, устами Гаспара Бони, двадцатилѣтвяго юноши, у котораго въ жилахъ не было ни капельки крови крестоносцевъ, но который всякій вечеръ дѣлалъ пѣшкомъ предлинный походъ, чтобъ только повторить Мимміи, что любить ее больше жизни.
Узнавъ, какая бѣда грозитъ его "дому", графъ де-Нарди не долго раздумывалъ. Растворились ворота монастыря Святой Елизаветы въ Сассари и въ нихъ вошла послушница -- Мимміа...
Входя, робкая дѣвочка не плакала; напротивъ, ея ясные глазки съ покорностью обратились къ небу и начальствующія лица прочли въ нихъ отреченіе отъ суеты земной. Но ночью, на хорахъ, прислонясь лицомъ въ деревянной рѣшеткѣ, послушница устремила взглядъ въ темноту церкви, озаренную только лампадой главнаго алтаря, и опять вопрошала будущее... какъ, бывало, съ балкона своего феодальнаго замка. Мимміа пѣла во время службъ. Ея чистое пѣніе поднималось въ небесамъ, призывая спасеніе, но спускалось и въ глубину храма и въ переходахъ находило отголосокъ, призывавшій опять въ радостямъ земнаго міра.
Разъ, ночью, церковь была безмолвна и темна; при красноватомъ отблескѣ далекой лампады алтаря, что-то, будто паукъ на длинной паутинѣ, поднялось къ хорамъ, гдѣ во время службъ помѣщаются монахини. На слѣдующую ночь это что-то спустилось и поднялось опять. Это былъ не паукъ, а земное искушеніе, и поселило оно въ сердцахъ Гаспара и Мимміи грѣховную радость... А на ближнемъ алтарѣ святой все видѣлъ, поднималъ руки и благословлялъ.
Наступала Пасха. Елизаветинскія монахини были чрезвычайно заняты собственноручнымъ изготовленіемъ миндальныхъ пирожковъ. Всѣ сестры принимали участіе въ этомъ серьезномъ дѣлѣ, причемъ опытныя поучали неопытныхъ; въ ночь, когда должно было совершиться самое печеніе, блѣдная радость озаряла эти лица, безцвѣтныя отъ затворничества. Миммія съ любопытномъ наблюдала за происходящимъ, тоже вертѣлась около огромной затопленной печи и заглядывала въ нее, хохоча и хлопая въ ладоши; потомъ она пошла какъ будто въ свою келью, но вмѣсто того зашла въ комнатку привратницы, взяла тамъ ключъ и въ потемкахъ спустилась съ лѣстницы.
Сердце у нея совсѣмъ замерло. Она едва не упала передъ дверью, которая отворялась въ маленькій садъ; но робкія дѣвушки часто именно отъ страха становятся смѣлы. Миммія нашла замокъ и отперла...
Она въ саду, въ объятіяхъ Гаспара. Калитка изъ сада на улицу была уже отворена. Миммія сбросила широкое платье послушницы, оставивъ его на порогѣ жилища, которое покидала, и явилась передъ своимъ милымъ въ простенькомъ платьѣ горожанки. Чувство свободы, чувство любви... У нея въ глазахъ потемнѣло... Гаспаръ долженъ былъ ее поддерживать. Но такая слабость продолжалась недолго.
-- Куда пойдемъ?-- спросила она.
-- Сначала вѣнчаться, а потомъ къ моей теткѣ; она приметъ тебя, какъ дочь.
Влюбленные торопливо, прошли весь сонный городъ и постучались въ дверь скромнаго домика.
Отворилъ самъ хозяинъ, священникъ Серафимъ.
-- Боже Владыко!-- вскричалъ онъ въ изумленіи.
-- Это -- жена моя предъ Господомъ,-- сказалъ Гаспаръ.
-- Это -- мужъ мой предъ Господомъ,-- сказала Миммія.
Отецъ Серафимъ сталъ было зажимать уши, но Гаспаръ заявилъ, что это ужь напрасно, ибо поздно, потому что слышалъ, онъ отлично и теперь ужь не можетъ отказать въ благословеніи {Такое вѣнчаніе съ незапамятныхъ временъ почиталось законнымъ во всей Италіи.}.
-- Благословляю васъ во имя Отца,-- заговорилъ торжественно отецъ Серафимъ,-- благословляю васъ во имя Сына, благословляю васъ во имя Святаго Духа... Только слушайте, дѣтки,-- прибавилъ онъ, перемѣняя тонъ,-- слушайте: вы меня захватили въ расплохъ, предательски; уговоръ лучше всего: не введите меня въ бѣду предъ епископомъ.
И такимъ-то образомъ Гаспаръ и Миммія стали мужемъ и женою, на зло монастырю и крестоносцамъ.
Хотя въ то время супружества съ бѣгствомъ часто случались въ Сардиніи, но бракъ Мимміи надѣлалъ шуму обстоятельствами, при которыхъ совершился. Старый графъ де-Нарди гремѣлъ ругательствами на весь свой феодальный дворецъ, подымалъ бурю въ канцеляріи епископа, но все понапрасну.
Миммія сдѣлалась простой горожанкой. Тогда старый графъ составилъ завѣщаніе, лишилъ наслѣдства неблагородную дочь и отправился въ. лучшій міръ для соединенія съ благородными предками...
Миммія была бабушка Анджелы, той дѣвочки, которой надоѣло учиться и о которой графиня Вероника не иначе изволила говорить, какъ качая головою.
Часто къ этой зловѣщей мимикѣ графиня Вероника присоединяла фразу, загадочную, какъ предсказаніе Сивиллы. Мимика и фраза означали одно: что Анджела рано или поздно "сдѣлаетъ свою глупость", потому что въ ея жилахъ кровь бабушки, такъ себѣ, недалекой, и маменьки, которая была не умнѣе, а, главное, своего батюшки, который ужь и вовсе никуда не годился.
Единственное дитя Гаспара и Мимміи отъ брака, благословеннаго отцомъ Серафимомъ, была дочь, одаренная той рѣдкой красотой, отъ которой духъ захватываетъ у тѣхъ, кто ее видитъ. Но добрая дѣвушка и не подозрѣвала своей красоты. Ее звали Беббія. Она позволяла ухаживать за собою всей молодежи, не предпочитая изъ нея никого особенно и дала себя просватать именно за того, кто меньше всѣхъ ей нравился. Этотъ женихъ былъ дворянинъ. Добрая Миммія, которая ради своето Гаспара спустилась съ своей геральдической лѣстницы, была не прочь, чтобъ дачка поднялась хоть на нѣсколько ступенекъ подъ руку съ кавалеромъ Мауриціо.
Но тутъ замѣшалась любовь. Во время переговоровъ и сватовства любовь все держалась въ сторонкѣ и выступила какъ разъ въ послѣдніе дни, когда все было готово къ свадьбѣ и все рѣшено. Въ одинъ несчастный день кавалеръ Мауриціо собственными глазами увидѣлъ, что нѣкій синьоръ Джіорджіо пришелъ въ восторгъ, глядя на Беббію, а Беббія поблѣднѣла, отъ чего стала еще прелестнѣе. Этотъ синьоръ Джіорджіо былъ плебей, но красавецъ, -- красивѣе кавалера Мауриціо, который былъ, впрочемъ, вовсе не красивъ. За то кавалеръ Мауриціо былъ нахалъ и вздумалъ проучить Джіорджіо. Ему не удалось. И тогда стадо ясно для всѣхъ и больше всѣхъ ясно для Беббіи, что Джіорджіо не только красавецъ, но храбръ и умница. И такъ, недѣли черезъ двѣ, чтобы избавиться отъ кавалера Мауриціо, который грозилъ, Беббіа бѣжала съ Джіорджіо и сдѣлалась его женою предъ Богомъ и отцомъ Серафимомъ, тѣмъ самымъ, что благословилъ ея батюшку и матушку.
На этотъ разъ дѣло вышло веселое, только не для кавалера Мауриціо и его родни. Все въ Сассари смѣялось и радостно толковало, а старый отецъ Серафимъ прожужжалъ всѣмъ уши разсказами, на этотъ разъ не трепеща громовъ епископской канцеляріи. Джіорджіо отвезъ свою завоеванную жену въ Кастельсардо, гдѣ тихо зажилъ въ своемъ домѣ съ меньшимъ братонъ Сильвіо. Случилось, что отецъ Беббіи, Гаспаръ, занемогъ впередъ смертью захотѣлъ видѣть дочь.
Толпа знакомыхъ, друзей и рабочихъ верхами далеко проводила прекрасную Беббію по дорогѣ изъ Кастельсардо въ Сассари, а потомъ мужъ съ женой поѣхали дальше одни, а съ ними, дли компаніи, старый пастухъ, по прозванію Лиса; у него было длинное ружье и славное зрѣніе.
Хотя Беббія была влюблена въ своего мужа, но ей не нравилась ѣзда обнявшись на одномъ сѣдлѣ; она предпочитала скакать одна на своей гнѣдой лошадкѣ; лошадка ее знала и всегда оглядывалась, когда ее ласкала бѣлая ручка Беббіи.
Никто не зналъ подробностей этой поѣздки. Беббія застала отца уже мертвымъ, а мать въ слезахъ, но замѣтили, что она вся дрожала и не плакала. Мужъ ея и Лиса очень, торопливо оставили Сассари подъ предлогомъ, который никого не удовлетворилъ. А на слѣдующій день, въ чистомъ полѣ, по дорогѣ къ Кастельсардо, нашли трупъ кавалера Мауриціо. Одна пуля попала ему въ ротъ, разбивъ зубы, а другая прошла прямо сквозь сердце.
Родные кавалера Мауриціо громко обвиняли Джіорджіо; тихо обвиняли и всѣ, прибавляя, что есть и сообщникъ -- Лиса.
Чрезъ два дня прибыла юстиція подъ прикрытіемъ отряда верховыхъ, будто сбираясь дать сраженіе въ Кастельсардо. Въ виду всѣхъ ошеломленныхъ обывателей, юстиція направилась къ дому Джіорджіо. Домъ былъ запертъ, но на первый стукъ отворили. Вышелъ Сильвіо, двадцатилѣтній мальчикъ, весь блѣдный. Страшныя вѣсти дошли и до него. На допросѣ онъ или не зналъ, или не хотѣлъ сказать, только повторялъ, что братъ уѣхалъ съ женою и что онъ съ тѣхъ поръ не видалъ его. Прислуга подтвердила его слова. Юстиція сдѣлала обыскъ въ погребѣ, въ амбарѣ, подъ постелями, но никого не нашла, составила протоколъ и потомъ торжественно отбыла.
Джіорджіо скрылся; это увеличивало вину. Представитель закона сильно поддерживалъ обвиненіе, вслѣдствіе чего послѣдовалъ смертный приговоръ отсутствующему. Чрезъ нѣсколько дней этотъ приговоръ съ жадностью читался во всѣхъ окрестностяхъ Сассари и Кастельсардо.
Гдѣ же былъ въ это время Джіорджіо? Говорили, что онъ оставилъ островъ ночью, на лодкѣ контрабандистовъ, которая снялась съ якоря у Кастельсардо. Побѣгъ былъ трудный и смѣлый; одни говорили -- была буря другіе -- было тихо, но царила темная, безлунная ночь. Говорили, будто Джіорджіо развелъ костеръ на берегу или два раза выстрѣлилъ изъ ружья на воздухъ, чтобъ этимъ подать сигналъ контрабандистамъ; тогда подошла лодка; душегубецъ долженъ былъ, однако, вплавь добраться до нея между утесами. И онъ отправился... Куда? Можетъ быть, въ Тунисъ, а то на какой-нибудь островокъ Средиземнаго моря,-- ну, и живи тамъ, голодай и кайся!
Дѣло было только въ томъ, что Джіорджіо пропалъ безъ вѣсти; о немъ ничего не знала даже юстиція. Можетъ быть, знала покинутая молодая жена, но она почти не говорила ни съ кѣмъ съ тѣхъ поръ, какъ разразилась эта бѣда; многіе полагали, что она въ самомъ дѣлѣ онѣмѣла отъ страха. Общее мнѣніе было то, что бѣдняжка дорого поплатилась за свою "продѣлку": замѣчено и нравственность поучаетъ: не удаются никогда эти браки съ побѣгомъ. "Да, красотка Беббія, точно, дорого поплатилась; добрая была, а теперь еще скоро у ней ребенокъ будетъ. Если она по своей волѣ все молчитъ -- хорошо дѣлаетъ; да что-жь ей говорить, горемычной?"
Такъ говорили тѣ, къ кому Беббія "была добра". Другіе, которымъ она не сдѣлала ни добра, ни зла; рѣшали премудро: "Глаза у нея были слишкомъ хороши. Извѣстно, глаза на то и родятся хороши, чтобъ плакать или чтобъ отъ нихъ люди плакали. И ребенокъ отъ нея на горе родится, и мать ея -- несчастная..."
Да, точно, можно было пожалѣть Миммію. Наказалъ ее Господь ея собственнымъ грѣхомъ... Извѣстно, дѣти терпятъ за грѣхи родительскіе. Миммія, уже не молодая, хотя все еще красивая, среди злыхъ людей, безпомощная послѣ смерти Гаспара,-- Миммія въ побѣгѣ дочери видѣла свое осужденіе, но въ немъ же увидѣла и искупленіе. Несчастная Миммія оказалась сильна, утѣшая дочь и разсыпая сокровища материнской любви. Упрекая себя въ несчастіи своей Беббіи, она смиренно просила у ней прощенія; затѣмъ пошла въ церковь, гдѣ прегрѣшила помыслами земной любви, молила Святую Елизавету удовлетвориться горемъ, которое разразилось уже надъ ними, и пощадить отъ страданій хотя будущаго младенца Беббіи.
Потомъ Миммія уговорила Сильвіо, зятнина брата, переселиться изъ Кистежирдо въ Сассари, чтобъ помогать ей въ хозяйствѣ, и заперлась у себя въ домѣ отъ всѣхъ постороннихъ.
Беббія умерла, улыбаясь невинному созданію, которое назвали Анджелой. Женщины, сидѣвшія ночь у тѣла молодой матери, разсказыѣали, что въ комнату приходилъ высокій мужчина съ густой черной бородой, съ длинными волосами, съ огневыми, отчаянными глазами. Этотъ человѣкъ -- или призракъ -- молча, знакомъ, велѣлъ всѣмъ молчать, подошелъ къ трупу Беббіи, откинулъ покрывало, смотрѣлъ долго, упалъ на земь и плакалъ, какъ маленькій ребенокъ. Тогда всѣ кругомъ принялись плакать, даже новорожденная: съ матерью она лишилась и молока.
Той же ночью этотъ человѣкъ пропалъ, а чрезъ два дня юстиція дѣлала обыскъ въ домѣ покойницы.
Миммія закрыла черныя очи своей покойницы, вложила ей распятіе въ руки, проводила на кладбище, не выронивъ слезы, потомъ взяла на руки маленькую Анджелу и горько сказала:
-- Дѣточка моя милая, хотѣлось бы бабушкѣ еще пожить съ тобой, да силъ больше нѣтъ.
Горе убило ее; она взяла съ Сильвіо обѣщаніе быть отцомъ для ребенка.
Оставшись одинъ съ племянницей, Сильвіо былъ сильно озабоченъ этимъ обѣщаніемъ и задумалъ ѣхать въ Миланъ, чтобъ помѣстить Анджелу въ какую-нибудь хорошую школу. Онъ нарочно выбралъ Миланъ. Тамъ обитала премудрая графиня Вероника, въ вдовствѣ своемъ поддержанная славою предковъ, спокойствіемъ совѣсти и единственнымъ сыномъ, тогда только что сочетавшимся бракомъ съ дѣвицей чистѣйшей ломбардской крови.
Сильвіо воображалъ, что сестра Мимміи растрогается, увидя этотъ послѣдній отпрыскъ вѣтки, сожженной грозою, тѣмъ болѣе, что Анджела была хороша, какъ ангельчикъ, бѣленькая, веселенькая, невинная...
Но и въ этомъ обстоятельствѣ графиня Вероника не измѣнила своему вѣчному разуму. Она приняла Сильвіо съ благосклонностью, хотя это былъ родной братъ бандита, погубившаго Беббію. Она не сказала, но думала и дала понять, что Беббія погубила бы себя во всякомъ случаѣ, потому что въ ея кровь вошло клятвопреступленіе ея матери; она говорила, что подобаетъ людямъ быть смиренными и прощать сатанинскимъ грѣхамъ ближнихъ, помышляя, что и самихъ этихъ людей сатана можетъ заставить сдѣлать то же.
Тутъ Сильвіо потерялъ терпѣніе и напомнилъ премудрой графинѣ, что обѣ онѣ, и Миммія, и Беббія, уже умерли. Замѣчаніе очень неблагоразумное, и графиня Вероника опровергла его съ благодушіемъ, изрекая, притомъ, что снисхожденіе полезно только живымъ, но мертвые уже въ немъ нужды не имѣютъ. Сильвіо дѣлать было нечего. Къ счастью, на помощь ему явились Коз и мо и Беатриче; они взяли дѣвочку на руки, цѣловали ее и разспрашивали.
Графиня Вероника бросила послѣдній строгій взглядъ на брата бандита, тоже обратилась къ Анджелѣ и удостоила сдѣлать ей допросъ.
-- Какъ тебя зовутъ?
-- Анджела,-- торопливо отвѣчала дѣвочка и сейчасъ же отвернулась, воображая, что уже отъ всего избавилась.
-- Сколько тебѣ лѣтъ?-- продолжала графиня, наклоняясь и наблюдательнымъ взоромъ всматриваясь въ нее снизу.
-- Семь.
-- Говорятъ, это годы разума!-- вздохнула графиня Вероника.
-- Говорятъ!-- насмѣшливо подтвердилъ Сильвіо.
-- Анджела,-- продолжала графиня, не обращая вниманія, на молодаго человѣка, -- подойди, положи обѣ свои руки въ мою руку; я хочу посмотрѣть тебѣ въ лицо.
Дѣвочка старалась стать такъ, какъ приказывали; ей было не ловко; лучше было бы остаться съ молодой, ласковой синьорой, которая такъ хорошо смѣется, и съ молодымъ господиномъ, который такъ тихо смотритъ добрыми глазами...
-- Подожди, -- шепнула ей молодая синьора, укладывая ей ручки въ руку старухи.-- Подожди, не отходи.
-- Глаза бабушкины,-- важно изрекла графиня Вероника.-- Кто догадается, что ты такое скрываешь въ своей бѣлокурой головѣ?-- продолжала, наблюдая, премудрая женщина.-- Сегодня глаза твои свѣтлы, улыбка ясна, а, можетъ быть, завтра...
-- Я завтра пойду въ школу,-- сказала Анджела.
-- Она завтра пойдетъ въ школу,-- повторилъ Сильвіо.
Тогда графиня Вероника покорилась необходимости поцѣловать дѣвочку въ лобъ и допросъ былъ оконченъ.
Когда Анджела ушла, графиня поспѣшила вздохнуть въ присутствіи своей невѣстки, объявляя, что видѣла, ясно видѣла на лицѣ дѣвочки нѣчто... странное, какъ бы предвѣстіе, какъ бы предчувствіе... какъ бы зачатокъ, эмбріонъ той штуки, которую эта дѣвочка когда-нибудь всенепремѣнно выкинетъ.
Не болѣе того была она довольна и Сильвіо. Слишкомъ онъ для своихъ лѣтъ серьезенъ. Опытъ научилъ графиню, что раннія серьезность въ зрѣлыхъ лѣтахъ дѣлается зломъ. И потомъ... у него такая язвительная улыбочка, а затѣмъ... Ну, словомъ, не нравится онъ, да и только!... А, впрочемъ, такъ и быть. Графиня утѣшалась мыслью, что на свѣтѣ людей еще много и для всѣхъ мѣсто найдется... Не такъ ли?
Чтобъ не сказать ни да, ни нѣтъ, Беатриче на этотъ разъ засмѣялась; впослѣдствіи, подружившись съ Анджелой и Сильвіо, Беатриче больше смѣялись и тогда графиня Вероника самоотверженно рѣшилась скрывать про себя свои дурныя предчувствія, впрочемъ, не настолько, чтобы изъ нихъ нѣчто не высказывалось; истина, извѣстно, какъ дымъ: всегда найдетъ себѣ дорогу; ее не скроешь.
Пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Анджела въ первый разъ посѣтила сестру своей бабушки. Этимъ временемъ графиня Вероника продолжала поддерживать въ Миланѣ блескъ соединенныхъ фамилій Родригесъ и де-Нарди, тратя на это трудное дѣло нѣсколько болѣе своихъ доходовъ и не щадя громаднаго капитала глубокихъ афоризмовъ и мудрыхъ сентенцій.
Сильвіо,-- надо было что-нибудь дѣлать,-- изучилъ агрономію.
Анджела выучилась по-французски, музыкѣ и, не такъ проворно, ариѳметикѣ.
Графиня Беатриче, покорная волѣ свекрови, показывала на миланскихъ праздникахъ свои длиннѣйшіе шлейфы, свои прелестнѣйшія плечи и свои беззаботныя улыбки.
Во все это время Джіорджіо не подавалъ признака жизни. Десять разъ проходили слухи, будто Лиса, который послѣ своего дѣла отправился въ чистое поле съ длиннымъ своимъ ружьемъ, смѣясь надъ всякой цивилизаціей,-- будто онъ былъ схваченъ, но это десять разъ оказывалось неправдой. Лиса побывалъ вездѣ, только не въ тюрьмѣ. Говорили, будто у него есть какой-то острый ядъ, который онъ прячетъ подъ ногтемъ лѣваго мизинца, и что, въ крайности, чтобъ не отдаться живому, ему стоитъ только пососать палецъ. Люди, знавшіе достовѣрнѣе, утверждали, что у него не ядъ, а маленькій, всегда заряженный пистолетъ, привѣшенный за курокъ на шеѣ, дуломъ вверхъ. Случится -- окружатъ, разстрѣляется послѣдній порохъ, и бандиту стоитъ только скрестить руки на груди, рѣзко вскинуть головою,-- и онъ какъ разъ явится предъ судомъ небеснымъ...