Было довольно трудно привести къ концу завѣщаніе графини Родригесъ-де-Нарди, но это, наконецъ, удалось благодаря граціозному краснорѣчію нотаріуса Паролини и безмолвной покорности его достопочтеннаго коллеги. Графиня Вероника подписала свое имя, правда, лѣвою рукою, послѣ чего объявила, что "теперь можетъ умереть", но эту меланхолію сейчесъ же опровергли нотаріусъ Паролини, графиня Беатриче и сама улыбающаяся больная, и затѣмъ всѣ трое сказали въ одинъ голосъ:-- "Теперь можно пожить".
Для начала благородная дама припомнила нѣкоторыя свои странныя идеи, которыя, бывало, ей, еще здоровой, пріятно разнообразили скуку жизненнаго странствованія по стезямъ добродѣтели.
-- Милочка,-- сказала она невѣсткѣ,-- мнѣ кажется, что если ты пригласишь пару піанистовъ и они проиграютъ мнѣ всю мою любимую старинную музыку, я скорѣе выздоровлю. Что ты на это скажешь?
Молоденькая графиня сначала призадумалась, но потомъ робко замѣтила, что въ комнатѣ, пожалуй, будетъ безпокойно отъ піанистовъ; а не лучше ли будетъ, если она прикажетъ прикатить сюда свой Эраръ и будетъ играть сколько угодно старинной музыки.
Графиня Вероника не сказала ни да, ни нѣтъ. Въ тотъ же день злополучный Чилекка подъ какимъ-то пустымъ предлогомъ пришелъ освидѣтельствовать "свои вещи" и былъ объятъ ужасомъ, замѣтивъ, что рояль исчезъ изъ залы.
"Менуэтъ" Боккерини и "Турецкій маршъ" Моцарта не произвели желаемаго дѣйствія. Больная сама въ этомъ созналась, засыпая, между тѣмъ какъ молоденькая графиня Беатриче, полагая, что старуха зажмурилась для полноты наслажденія, еще продолжала играть.
-- Нѣтъ, мнѣ нужна не музыка,-- сказала больная.-- Я ошиблась. Всѣ способны ошибаться, дѣвочка моя. Да, человѣкъ -- существо, способное заблуждаться.
-- И женщина тоже,-- прибавила Беатриче, смѣясь и запирая рояль.
-- Но что же бы такое могло мнѣ теперь понравиться? Незнаешь ли, птичка моя, что бы такое мнѣ понравилось?
Беатриче не знала. Свекровь долго думала и нашла.
-- Можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканъ рейнскаго вина... Я не увѣрена, но можетъ быть... Да, можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканчикъ рейнскаго...
Ей тотчасъ же все это подали. Напрасно. И мужчина, и женщина -- оба слабыя созданія, способныя заблуждаться. Графиня Вероника еще разъ ошиблась.
Съ небольшими измѣненіями эти сцены повторялись каждый день. Графъ Козимо приходилъ часто, становился у постели, заставлялъ себя смотрѣть весело, но его движенія были нервны, рѣчи отрывисты, блѣдное лицо безпокойно, нерѣшительно, утомлено...
Къ его счастью, мать уже давно занималась только сама собою, а жена повертывала хорошенькой головкой, будто въ самомъ дѣлѣ она была птичкой, которой призваніе пролетѣть по землѣ, не узнавъ печали.
Графъ одиноко несъ тяжесть тайны... Ее зналъ еще Амброджіо, и вотъ отчего такъ гнулъ онъ голову уже цѣлый годъ; тяжела была довѣренность, тяжело было и то, что угадывало его преданное сердце. Было еще другое, еще болѣе тяжелое -- тьма, въ которой бѣдный старикъ долженъ былъ ступать ощупью. Эта золотая, благородная душа, графъ Козимо не хорошо сдѣлалъ, указавъ старику на предстоящее разореніе и оставивъ его разбираться въ обломкахъ. Амброджіо разбирался долго, оставалось еще много заботы, а, главное, онъ не зналъ, какъ опредѣлить это несчастье.
Что это: банкротство съ стыдомъ неоплатныхъ долговъ или просто только бѣдность? Кто знаетъ! Можетъ быть, ни то, вы другое, можетъ быть, скромное довольство, мѣщанское житье, отъ котораго была бы несчастнѣе графиня Вероника, но, конечно, не графъ Козимо, который способенъ выносить невзгоды. Амброджіо былъ въ немъ увѣренъ. Но какъ это вынесетъ графиня Беатриче? Правда, изнѣженной барынькѣ останется ея приданое; но что это за приданое? Предки Беатриче въ теченіе вѣковъ тоже увѣнчались славою и почти совершенно совлекли съ себя все остальное; въ послѣднее время, желая затмить нахальное мѣщанство, они тоже тратили свыше своихъ доходовъ. Все-таки, выходя замужъ, Беатриче принесла приданое, а многія изъ ея подругъ, потомки героевъ Святой земли, не могли этимъ похвалиться.
Но дѣло ли приданое графини Беатриче?
Отыскивая въ потемкахъ, Амброджіо приготовился ко всему. Между тѣмъ, когда синьоръ Чилекка явился узнать о здоровьи графини Вероники, старикъ лукаво потѣшилъ себя, отвѣчая, что больной получше, развитіе паралича пріостановилось и докторъ надѣется спасти ее.
Злополучный Чилекка застоналъ, роняя свой монокль, и Амброджіо подумалъ, что, вотъ, эта дрянь не лицемѣритъ, стонетъ громко, на весь свѣтъ; а онъ, честный старикъ Амброджіо, если и вздохъ вырвется, принужденъ на одномъ вздохѣ удержаться, потому что... Богъ знаетъ, до чего можетъ дойти!.. Совѣсть его еще открыто не мучила, и тѣмъ хуже: Амброджіо продолжалъ грѣшить, не каясь и не оправдываясь.
Въ чемъ былъ его грѣхъ? Много разъ, казалось ему, онъ догадывался, воровски, тихонько разбирая свое сердце. Но увидѣлъ онъ этотъ грѣхъ ясно, во всемъ его ужасѣ и мерзости, въ одно утро, когда графиня Вероника, чувствуя себя полегче, объявила съ своего ложа, что выздоровѣетъ и что въ день своего рожденія, въ благополучное 15 апрѣля, задастъ праздникъ на диво всему Милану.
-- Радуйся, Амброджіо!
И Амброджіо притворялся, улыбался, смѣялся,-- лицемѣръ!-- говорилъ что-то. ободрялъ... а въ черной темнотѣ сердца грѣхъ всталъ во весь ростъ, и Амброджіо смотрѣлъ на него безъ отвращенія... Какой же это былъ грѣхъ? Желаніе, сильное, крѣпкое, нетерпѣливое, свирѣпое желаніе, чтобъ графиня Вероника рѣшилась, наконецъ, избавить своихъ ближнихъ отъ заботъ и убралась бы въ лучшій міръ, гдѣ по векселямъ не платятъ...
Напрасно вспоминалъ Амброджіо, что ужь два десятка лѣтъ назадъ графиня Вероника поручила ему ключи отъ всего въ домѣ, что она всегда была щедра, что, даже когда цвѣтущее здоровье и темпераментъ допускали и предписывали ей широко расправляться съ скотами -- плебеями,-- противъ Амброджіо графиня не злоупотребляла своимъ правомъ. Эти соображенія дѣлали Амброджіо болѣе смиреннымъ предъ капризами больной, болѣе лукавымъ съ синьоромъ Чилекка, болѣе недовольнымъ собой, но... и только. Онъ былъ почти убѣжденъ, что когда душа графини Вероники воспаритъ въ горняя, его собственный грѣхъ, наконецъ, выскочитъ изъ его сердца и онъ радостно восклнінеть: "Слава Тебѣ, Господи!"
Проходили дни. Амброджіо видѣлъ, что графъ Козимо становится все мрачнѣе. Не было почты, которая не приносила бы этому потомку крестоносцевъ письма отъ какого-нибудь назойливаго кредитора, который мѣщански требовалъ уплаты. Однажды требованіе было предъявлено на гербовой бумагѣ маленькимъ разсыльнымъ полицейскимъ... и этотъ человѣкъ, на площадкѣ лѣстницы, въ двадцати метрахъ высоты надъ поверхностью земля, въ присутствіи Амброджіо считалъ себя настолько въ безопасности, во имя закона, что спокойно попросилъ чернилъ и перышка, чтобы вписать что-то пропущенное...
Амброджіо схватилъ одной рукой гербовую бумагу, а другою,-- въ предѣлахъ законности,-- вытолкалъ полицейскаго и ушелъ къ себѣ въ комнату подумать объ этомъ новомъ обстоятельствѣ. Нужно было только три тысячи лиръ. Оглядываясь кругомъ, будто собираясь сдѣлать дурное дѣло, Амброджіо отворилъ шкатулку, въ которой пряталъ свои сбереженія.
Амброджіо былъ богатъ. У него была зеленая книжечка кассы сбереженій и тамъ записана кругленькая сумма -- его будущее. Какое будущее, онъ и самъ себя не спрашивалъ, но то, что онъ накопилъ, было ему дорого. Сколько разъ пересматривалъ онъ свою зеленую книжечку и всякій разъ разглаживались его морщины: крупненькая сумма оставалась непочатою. Амброджіо былъ очень богатъ. Тѣмъ болѣе тяжко было ему сравнивать свое благосостояніе съ разореніемъ дома, доставившаго ему кусокъ хлѣба на многіе дни.
У него не было близкихъ родныхъ. Въ своихъ завѣщаніяхъ (онъ мысленно составилъ ихъ нѣсколько) онъ назначалъ свое богатство на постройку колокольни на площади своего села, чтобъ она, какъ перстъ, указывала въ небо. Потомъ хотѣлось прибавить нѣсколько кроватей въ деревенскую больницу, чтобъ было куда придти помереть старымъ и бѣднымъ землякамъ; или устроить дѣвочку, найденыша; или дать приданое одной прелестной дѣвчоночкѣ лѣтъ шести: онъ видѣлъ разъ, какъ она на улицѣ, предъ толпой мальчишекъ, на клочкѣ половика, среди грязи представляла лягушку... Амброджіо нѣсколько разъ измѣнялъ эти свои "послѣднія" воли; онъ чувствовалъ, что крѣпокъ и здоровъ, а потому не спѣшилъ, ибо, какъ часто говаривала разсудительная графиня Вероника, деньги можно тратить на разные манеры, но сберегать ихъ -- только на одинъ манеръ. У кого есть десять тысячъ лиръ въ сберегательной кассѣ (говоримъ десять для круглаго счета), тотъ всегда найдетъ случай сдѣлать доброе дѣло, только нужно умѣть подождать. Амброджіо лучше всякаго умѣлъ ждать.
Да, вотъ случай для добраго дѣла: сходить въ кассу, вынуть изъ десяти тысячъ три тысячи, заплатить долгъ графа, взять расписку и предложить полицейскому, на будущее время, проходить въ почтительномъ разстояніи отъ дома графини Родригесъ де-Нарди. Графъ не разсердится, потому что ничего не узнаетъ, а Амброджіо въ душѣ насладится своимъ добрымъ дѣломъ.
Но Амброджіо тотчасъ увидѣлъ, что не зачѣмъ это дѣлать, и печально покачалъ головою. Если бы только было желаніе, -- не три тысячи, полетѣли бы всѣ десять на помощь графу; но потомъ что? Графу отъ того легче не будетъ, а изъ десяти тысячъ останется только семь. Прекрасно быть великодушнымъ, облагодѣтельствовать и спрятаться, пойти на встрѣчу разоренію, бросить изъ кровныхъ десяти тысячъ три, такъ, чтобъ этого не узнали, не благодарили... Амброджіо чувствовалъ, что благоговѣлъ бы предъ другимъ Амброджіо, который бы это сдѣлалъ, но въ себѣ самомъ на это силы не чувствовалъ. "Да развѣ я не люблю его, какъ сына, этого бѣднаго графа Козимо?-- спрашивалъ онъ себя.-- Развѣ я, чтобъ его поберечь, не пройду двадцать километровъ пѣшкомъ по іюльской жарѣ? Развѣ половину своей крови, развѣ всю мою кровь за него не отдамъ?..."
Конечно, да, бѣдный старикъ!
Пока такой ураганъ вставалъ въ его душа, небеса исполняли его жестокое желаніе. Онъ еще не спряталъ въ шкатулку свою драгоцѣнную зеленую книжечку, какъ кто-то закричалъ за дверью его комнаты:
-- Синьоръ Амброджіо, графиня кончается!
-- Кончается?-- и Амброджіо отворилъ дверь.
Онъ встрѣтилъ Аннету; та, неприготовленная къ такой трудной минутѣ, таращила глаза и не находила словъ... А тайный, слышный одному Амброджіо голосъ шепталъ: "Твое желаніе ее убило".
-- Ударъ еще... Второй ударъ,-- разсказывала субретка, овладѣвъ ролью и сценой, -- то-есть... Не движется, только ворочаетъ глазами и говоритъ. Побѣжимте туда, синьоръ Амброджіо, побѣжимте.
Анкета ничего не преувеличила; точно, былъ еще ударъ, и графиня Вероника больше не могла шевельнуться.
Сынъ, невѣстка и сидѣлка Джеромина, хлопоча у постели, брызгали водою въ лицо больной и поднимали выше подушки. Графиня безпокойно оглядывалась по сторонамъ, не двигалась, хотя обнаруживала, повидимому, мучительныя усилія сдѣлать движеніе, и только повторяла:
-- Не могу, не могу...
Ждали докторовъ. За ними послали на домъ, въ аптеку, въ больницу. Козимо, казалось, искалъ кругомъ, что бы могло помочь умирающей. Амброджіо мучила совѣсть; раскаяніе его вдохновило: онъ предложилъ пустить кровь графинѣ.
-- Развѣ ты умѣешь?-- спросила больная.
Амброджіо смиренно признался въ своемъ искусствѣ.
-- Только старъ я,-- прибавилъ онъ, оправдываясь.
-- Пускай!-- приказала графивя.
Раскаяніе придало Амброджіо силы, соразмѣрныя трудности дѣла. Онъ приподнялъ отяжелѣвшую руку госпожи, бережно уложилъ ее надъ умывальникомъ и, не церемонясь, готовился пролить благороднѣйшую кровь поколѣнія де-Нарди, какъ вошелъ докторъ. Докторъ Серафини, свѣтило новѣйшей аллопатіи, едва открывъ дверь, съ ужасомъ увидѣлъ, какая ошибка готовилась совершиться, и быстро схватилъ Амброджіо за плечи.
-- Вы хотите ее убить?-- холодно спросилъ онъ.
Амброджіо весь задрожалъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ совершилъ преступленіе, которое ему приписывали. Сама больная сказала, извиняя его:
-- Я сама приказала; мнѣ казалось, это облегчитъ. У де-Нарди всегда бывало слишкомъ много крови въ жилахъ.
Докторъ Серафини, безъ всякаго уваженія къ роду де-Нарди, грубо толковалъ свое:
-- Всякому человѣку нужна кровь для его собственнаго существованія, и ничего больше!
Доказавъ съ достаточной энергіей священный принципъ, что безъ согласія врача никто не имѣетъ права отправляться на тотъ свѣтъ, докторъ началъ освѣдомляться о больной.
На всякое слово, сказанное ему, онъ кивалъ головою.
-- Очень вамъ хотѣлось почивать, графиня?
-- Да, послѣ завтрака...-- отвѣтила Беатриче.
-- Хорошо-съ.
-- А спала она...
-- Прекрасно.
-- Проснулась, сдѣлалась нервная дрожь...
-- Отлично.
-- Иногда ей казалось, что она глубоко, глубоко падаетъ...
-- Какъ нельзя лучше.
-- Что она точно... теряется.
-- Такъ, такъ, прекрасно.
-- И потомъ вдругъ ужь ничего не чувствовала...
-- Превосходно!
Было ясно, что болѣзнь не преступила ни одного изъ правилъ; установленныхъ новѣйшей наукой; болѣзнь осталась въ своихъ правахъ, чѣмъ докторъ Серафини былъ особенно доволенъ. Онъ долго держалъ пульсъ, выслушивалъ грудь, заставлялъ больную сильнѣе дышать и, наконецъ, отошелъ въ сторону писать рецептъ.
-- Еще выздоровѣетъ?-- спросила Беатриче.
-- Пока ничего,-- отвѣчалъ докторъ.-- Зайду посмотрѣть завтра.
Но въ другой комнатѣ онъ сказалъ Козимо:
-- Пока параличъ еще не коснулся ни легкихъ, ни сердца, ни мозга. Она можетъ прожить еще нѣсколько дней или умретъ черезъ часъ.
И уѣхалъ.
-- Кажется,-- сказалъ Амброджіо, лицемѣрно вздыхая,-- если бы я могъ пустить ей кровь...
-- Бѣдный Амброджіо!-- сказалъ графъ страннымъ тономъ, какъ будто читая въ его душѣ, потомъ положилъ ему руку на плечо и оба они вмѣстѣ воротились къ умирающей.
Графиня де-Нарди ободрилась. Она жила только мозгомъ, но сохранила всѣ свои идеи, всѣ свои надежды и свою необыкновенную силу; она жаловалась только, что языкъ ей не всегда повинуется и заставляетъ говорить несообразное.
-- Нюточка,-- говорила она.-- Уточка... Нѣтъ, зачѣмъ же это Уточка? Помогите сказать!... Анджела!-- вдругъ произнесла она громко.
-- Вы хотите видѣть ее?-- спросилъ Козимо.-- Сейчасъ пошлемъ...
-- Ахъ, нѣтъ!... Я думала... у этой несчастной въ крови ея глупость; надо не допустить ее...
Съ минуту она помолчала, потомъ сказала рѣзко:
-- А тотъ мнѣ не нравится.
Очевидно, рѣчь шла о Сильвіо.
Ей языкъ шевелился все хуже, слова выходили вымученными, искаженными, но, несмотря на то, забываясь, графиня безпрестанно говорила до самаго вечера.
-- Уточка...-- повторяла она,-- нѣтъ, не Уточка...
И, не теряя времени на новыя попытки выразить свою мысль, она выражала другую, погрузись въ подушки неподвижной головой и безпокойно ворочая глазами. Языкъ ея все больше путался, непонятныхъ словъ все становилось больше. Горничная внесла свѣчи.
-- Уточка!-- закричала большая.-- Утка!
-- Утка?-- повторила Аннета, оглянувшись сначала на господъ, потомъ на себя.
-- Утка!-- настаивала графиня.
-- Я здѣсь,-- отвѣчала субретка, взоромъ, обращеннымъ къ потолку, выражая, что изъ любви къ госпожѣ покоряется всему, даже такому странному прозванію. Она подошла къ изголовью. Графиня сказала ей на ухо, но громко, такъ, что всѣ слышали:
-- Картины...
Но Аннета, желая выказать себя достойною довѣренности, повторила тихо графу:
-- Желаетъ картины... Какія картины, я не знаю. Вы не знаете ли?-- прибавила она наивно.
-- Знаешь, знаете!-- закричала больная.-- Скорѣй! Они тамъ одинъ на другомъ; пришли издалека навѣстить послѣднюю отрасль своего рода. Пусть войдутъ. Пусть войдутъ одинъ за другимъ... Поднимите меня, и хочу ихъ принять.
Аннета, безъ репетиціи, прекрасно играла свою роль простушки, вертя головкой то къ графу Козимо, то къ больной, таращила глаза и разѣвала ротъ.
Ясно было, что графиня Вероника заговаривалась; ея слова были еще понятны, но въ мысляхъ уже начинала перепутываться дѣйствительность съ фантазіей.
Графъ Козимо не далъ себя провести ужимками Аннеты; онъ хорошо понялъ и подошелъ къ изголовью.
-- Матушка, ты хочешь видѣть портреты?
-- Пусть войдутъ!-- отвѣчала графиня, отдавая приказаніе невидимой, многочисленной прислугѣ.-- Пусть входятъ одинъ за другимъ.
-- Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ пріятную нечаянность, -- заговорилъ, смущаясь, графъ.
Она не обращала на него вниманія.
-- Имперіо!-- сказала она и сжала губы, будто ожидая, что великій предокъ откликнется на призывъ.
По знаку графа, Амброджіо вышелъ и чрезъ минуту воротился, двигаясь бокомъ и охвативъ руками портретъ въ огромной зеленой рамѣ, который поставилъ на стулъ напротивъ постели. Освободясь отъ объятій плебея, предъ графиней Вероникой предсталъ ея знаменитый предокъ.
-- Имперіо!-- пролепетала умирающая.-- Узнаешь ли меня, Имперіо? Перемѣнилась я -- давно не видались. И ты тоже, ты пострадалъ.
Въ самомъ дѣлѣ, Имперіо де-Нарди имѣлъ царапину на концѣ носа и прорѣху на груди, что нѣсколько уменьшало величавость его брони... Присутствующимъ сцена не казалась смѣшною; смерть придавала ей торжественность.
Больная долго говорила съ Имперіо де-Нарди и отпустила его отъ себя двумя словами:
-- Хочу спать.
Она закрыла глаза, но Имперіо остался на стулѣ (о немъ забыли), неподвижно-суровымъ, страннымъ взглядомъ продолжая глядѣть на свою послѣднюю правнуку. Графиня Вероника очнулась, увидѣла предъ собою великій призракъ и закричала, что ничего не сдѣлала, ни въ чемъ не виновата, молила не смотрѣть на нее... такъ... Амброджіо еще разъ плебейски охватилъ Имперіо де-Нарди и обернулъ его лицомъ къ стѣнѣ, чтобъ онъ не могъ больше разить своими взорами.
-- Гдѣ другіе?-- пролепетала больная.
Ихъ многихъ приставили рядомъ на полу у стѣны. Амброджіо приходилъ и приносилъ тѣхъ, которыхъ еще не доставало. Такъ вступили мать Крочифисса, настоятельница монастыря капуциновъ, Эфизіо де-Нарди, одинъ изъ судей королевской верховной палаты, и стали рядомъ съ прочими.
Но графиня Вероника едва ихъ видѣла.
-- Дурно, дурно,-- закричала она,-- умираю! Боже мой, такъ скоро!
Амброджіо и Баинджіа де-Нарди, прапрабабка умирающей, съ ужасомъ остановились въ дверяхъ.
-- Священника!-- говорила графиня, какъ будто, наконецъ, вспомнивъ о своей душѣ.-- Священника! Гдѣ Джаиме де-Нарди?
Джаиме де-Нарди еще не было въ комнатѣ. Амброджіо поставилъ къ сторонѣ Баинджію и побѣжалъ за нимъ.
Когда епископъ Джаиме де-Нарди, стоя на стулѣ противъ постели, вознесъ свои благословляющіе персты надъ правнукою, графиня Вероника испустила послѣдній вздохъ...
Родъ де-Нарди пресѣкся.
Черезъ минуту комната была полна рыданій.
Графиня Беатриче тихо плакала, склонясь надъ покойницей; Аннета и Джеромина исполняли свои роли шумно. Графъ Козино сидѣлъ молча. Одинъ Амброджіо напрасно старался заплакать: изъ его каменнаго сердца слезы не прошибло.
А кругомъ, стой вдоль стѣнъ, представители исчезнувшаго рода смотрѣли неподвижно, строго, театрально...