Синьоръ Альфонсо представилъ публикѣ сначала лошадку сардинской породы, роста малаго, ума необычайнаго. Она становилась на заднія ноги, хлопала будто въ ладоши передними копытами, шла обнимать хозяина, плясала, становилась на колѣни, стрѣляла, падала замертво и воскресала. Затѣмъ появилась дѣвица Эмма, наѣздница, черная и худая. Ея назначеніемъ было пролетать сквозь бумажные обручи, число которыхъ постепенно увеличивалось. Но все это не оживило бы холодную публику, если бы не выходки двухъ паяцевъ, которые потѣшали ее, н$дѣляя другъ друга звонкими пощечинами. На клоуновъ возложена была обязанность ни минуты не молчать, и въ такой крайности они врали все, что приходило имъ въ голову. При этомъ они все кликали Батистоне, нагибаясь къ землѣ, приставляя руки ко рту, чтобъ онъ могъ лучше разслышать, и удивлялись, что могло случиться съ нимъ.
-- Ахъ, бѣда моя!-- восклицалъ одинъ, размазанный по лицу красными и черными полосами,-- теперь вспомнилъ! Я умывался и забылъ его у корыта, онъ, должно быть, упалъ туда и утонулъ.
-- Э, самъ ты знаешь, этого не можетъ быть. Баттистоне ко дну не пойдетъ, онъ непромокаемый, "человѣкъ-мячикъ".
-- Правда, забылъ. Но гдѣ же Баттистоне?
Слыша, что все зовутъ Баттистоне, и публикѣ захотѣлось его увидать. Когда, наконецъ, огромная голова карлика показалась у загородки, ее встрѣтилъ общій хохотъ, лестнѣе всякихъ, рукоплесканій. На Баттистоне была какая-то длинная хламида, волочившаяся по полу. Онъ путался въ ней и подскакивалъ точно мячикъ. Таинственная хламида оставляла зрителей въ сомнѣніи, есть ли въ самомъ дѣлѣ ноги у карлика, или онъ, какъ увѣряли паяцы, движется на двухъ колесикахъ изъ карманныхъ часовъ. Клоуны вызвались помочь ему снять мантію. Публика была въ напряженномъ ожиданіи. Встрѣтились большія затрудненія, паяцы спотыкались и падали, свалился и Баттистоне, и, вскочивъ, принялъ позу сильфиды. Наконецъ, хламида спала съ плечъ карлика, и Баттистоне явился въ розовомъ трико, короткихъ бархатныхъ штанахъ, обтянутыхъ по бедрамъ, круглый, жирный, невѣроятный...
-- Слушай,-- сказалъ ему паяцъ,-- давай устроимъ концертъ. Я музыкантъ, а твой животъ барабанъ.
Баттистоне не успѣлъ отвѣтить, съ загородки на арену спрыгнуло маленькое тѣльце, какой-то комокъ рукъ и ногъ, и, подскакивая, бросилось подъ ноги паяцамъ. Это крошечное чудовище было въ трико, зеленомъ съ желтыми пятнами, въ капюшонѣ изъ той же матеріи, и прыгало, почти колотясь животомъ о землю.
-- Лягушка! лягушка!-- закричалъ Баттистоне.
Беатриче и Козимо сидѣли у авансцены. Козимо былъ блѣденъ, взволнованъ, раздосадованъ, что уступилъ капризу жены, а она, напротивъ, смотрѣла весело, сказавъ себѣ, что сегодня будетъ добра и весела.
При появленіи лягушки, Козимо шепнулъ: "Уйдемъ, Биче. Это будетъ лучше".
Она хотѣла остаться. "Завтра,-- говорила она,-- эта женщина придетъ къ тебѣ въ домъ, приведетъ дочь. Что ты ей скажешь? Велишь ее выгнать?... Пойдемъ лучше ей сами на встрѣчу; покажемъ, что мы за одно".
Покуда скакали наѣздницы и болтали паяцы, она смотрѣла на дверь, откуда выводили лошадей и иногда выглядывалъ кто-нибудь изъ труппы. "Хромая видѣла насъ,-- думалось ей,-- и потому не смѣетъ показаться".
-- Лягушка!-- кричали и пищали паяцы и, перебивая другъ друга, принялись объяснять странныя свойства этой диковинки, но безпокойная лягушка металась кругомъ, хотя Баттистоне и приказывалъ ей сидѣть смирно. Наконецъ, карликъ потерялъ терпѣніе. "Все не унимаешься?-- закричалъ онъ." -- Я тебя уйму", и съ этими словами схватилъ лягушку за трико, поднялъ, встряхнулъ и опустилъ внизъ головой. Капюшонъ свалился, показалось раскраснѣвшееся, шаловливое личико, въ облакѣ рыжихъ волосъ. Публика хлопала. Ненна хохотала. Беатриче съ замираніемъ сердца могла ее разглядѣіъ. Ненна была очень бѣла, въ веснушкахъ; волосы были рыжіе и кудрявые; это шло въ ней; глаза весело горѣли, но были малы и круглы, носъ приплюснутый; здоровая, свѣжая, но некрасивая дѣвочка. Бывало, противъ воли, Беатриче создавала себѣ другой образъ, тоненькаго, нѣжнаго существа, съ овальнымъ личикомъ, огромными черными глазами; еслибъ тотъ образъ явился живой, она еще была бы въ силахъ полюбить. Но эта Ненна... Беатриче мелькомъ взглянула на мужа; онъ смотрѣлъ въ другую сторону.
-- Теперь, что еще будемъ дѣлать?-- спросилъ товарищей Баттистоне.
-- Давайте обелискъ строить.
Построить живой обелискъ оказалось трудно: Баттистоне желалъ стоять на вершинѣ, паяцы хотѣли его поставить внизу; вышла распря. Лягушка, между тѣмъ, прыгала вокругъ загородки. Синьоры изъ ближней галлереи наклонялись, когда она была близко, и ласково звали ее. Она поднимала веселые глазки.
-- Трудно тебѣ? Больно?
Лягушка встряхивала головкой и хохотала.
Второй паяцъ вскочилъ и сталъ на плечи перваго, и Баттистоне держалъ обоихъ, не качаясь.
-- Можешь еще поднять?-- спросилъ верхній паяцъ.
-- Могу,-- прохрипѣлъ Баттистоне.
-- Синьоры,-- возвѣстилъ тотъ же паяцъ,-- Баттистоне говоритъ, будто можетъ, но онъ не хочетъ. Въ хорошія минуты онъ гуляючи носитъ такъ всю труппу... Возьмешь еще Ненну?-- спросилъ онъ.
Ненна была близко отъ ложи Козимо и отвернулась, глядя на входную дверь. Оттуда вышелъ плотный, высокій мужчина. Его широкое лицо какъ будто освѣщалось огромнымъ смѣющимся ртомъ и голубыми глазами; волосы, пламенно рыжіе, были подстрижены щеткой. Когда великанъ наклонился къ Неннѣ, не осталось сомнѣнія въ ихъ родствѣ.
-- Ты устала?-- тихо спросилъ дѣвочку Алкидъ.
-- Нѣтъ,-- отвѣчала она. Онъ взялъ ея рученку, тихонько согнулъ ее и вынулъ изъ того, чѣмъ она была завернута; ножки освободились и дѣвочка разомъ вскочила. Проворная, она однимъ прыжкомъ очутилась на ладони великана, потомъ поставила одну ножку на животъ Баттистоне, точно на скамейку, а оттуда полѣзла на паяцовъ. Достигнувъ плечъ втораго, она гордо выпрямилась и стала посылать всѣмъ поцѣлуи. Живой обелискъ двинулся. Алкидъ шелъ передъ нимъ, не сводя глазъ съ Ненны, готовый подхватить ее на руки, если она пошатнется.