На дворѣ былъ приготовленъ длиннѣйшій столъ изъ досокъ, примощенныхъ на козлы, который былъ покрытъ скатертями. Выведено было все, на чемъ только можно было сидѣть, а такъ какъ, все-таки, этого было мало, то нѣсколько пастуховъ катили къ столу крупные каменья.
Для пріѣзжихъ, для стариковъ и для женщинъ было достаточно тарелокъ и стакановъ; молодежь довольствовалась однимъ стаканомъ на двоихъ, а то обходилась и безъ стакановъ, лишь бы доставало верначчіа въ общей фляжкѣ. Изъ сосѣднихъ стаццо пришли пастухи и женщины, неся съ торжествомъ жареныхъ поросятъ и козлятъ, свѣжій сыръ, творогъ, всякое печенье и простоквашу. Съ своей стороны, Длинный Джіанандреа, чтобы съ честью принять гостей въ своемъ домѣ, не только закололъ теленка и съ утра наготовилъ цѣлый чанъ мичіураты { Мичіуратой называется въ Галлурѣ кисловатое питье изъ немного свернувшагося молока съ примѣсью дрожжей для броженія.}, но изъ холодныхъ потоковъ Лимбары досталъ форелей, а съ моря -- дорадъ, трильи и свѣжаго тунца. Были зайцы съ своихъ полей, утки съ рѣки, куропатки изъ ближняго лѣса, гдѣ охотились, несмотря на запрещеніе; были вишни изъ дальнихъ садовъ и салатъ изъ темпійскихъ огородовъ. Были бутылки съ виномъ на столѣ, между обѣдающими, а на землѣ, въ ямкахъ, стояли еще бутылки, будто часовые, готовые сейчасъ прибыть на помощь; но главное войско было расположено вредъ окномъ дома, на гранитной скамьѣ. Тамъ были вина изъ Сассари и Copco, крѣпкія изъ Темпіо, душистыя изъ Лаяузеи. Но необходимо оговориться, что это была только выставка: сардинцы, вообще, очень трезвы, большіе охотники до горной ключевой воды и упиваются только мичіуратой, веселыми разговорами, пѣснями и стихами.
Когда всѣ усѣлись вокругъ стола, Джіанандреа привсталъ, приподнялъ колпакъ и пожелалъ всѣмъ хорошаго аппетита. Въ это время наблюдатель могъ бы замѣтить, что всѣ тѣ, кому было не все равно, гдѣ ни сѣсть, выбрали себѣ мѣста, которыхъ бы не промѣняли на другія. Напримѣръ, Читито-Скано очутился подлѣ Маріи-Антоніи, а маленькій, удалой Джіанъ-Мартино, прибѣжавшій, по милости своихъ коротенькихъ ножекъ, послѣднимъ, посмѣивался надъ насмѣшками пріятелей и сѣлъ рядышкомъ съ Николеттой.
Между Анджелой и Сильвіо осталось мѣсто.
-- Кто здѣсь сядетъ?-- спросила дѣвочка.
-- Я, если позволите,-- отвѣчалъ дрогнувшій голосъ.
Анджела оглянулась и встрѣтила блестящіе глаза и блѣдное лицо въ черныхъ волосахъ.
Джіорджіо почувствовалъ, что его схватила рука брата, напоминая о мужествѣ. Мужество нашлось. Онъ наклонилъ голову, ожидая, когда уймется біеніе сердца; потомъ хотѣлъ незамѣтно взглянуть на дочь, но она въ это время сама смотрѣла на него. Онъ смутился.
-- Вамъ дурно?-- спросила дѣвочка.
-- Нѣтъ, Анджела.
-- Почему вы знаете мое имя?
-- Оно у тебя на лицѣ написано,-- отвѣчалъ несчастный.
Никто не удивился, что эта любезность завершилась поцѣлуемъ... За столомъ? Почему-жь нѣтъ? Анджела уже ничему не удивлялась, поблагодарила, стала ѣсть и смотрѣла на другихъ.
Тѣ немногіе, которые все знали, замирая слѣдили за этой маленькой сценой и вздохнули свободнѣе... Лиса до тѣхъ поръ держался въ сторонѣ; но тутъ подошелъ и онъ, сѣлъ подлѣ Маріи-Антоніи и началъ веселье куплетомъ.
Увидя его, никто изъ пирующихъ не удивился и не произнесъ его страшнаго имени. Въ отвѣтъ на его куплетецъ, одинъ изъ пастуховъ сейчасъ же переложилъ въ стихи пословицу, которая въ Галлурѣ и, кажется, вездѣ гласитъ одно: "голодное брюхо къ поэзіи глухо"
Завтракали весело. За дессертомъ, когда домашніе подали печенье и мичіурату, старикъ Джіанандреа также, наконецъ, хлѣбнулъ изъ собственной особенной фляжки и сказалъ привѣтствіе въ стихахъ Беатриче.
-- Ну, пей и ты, и тоже скажи что-нибудь,-- сказалъ онъ Лисѣ, передавая ему фляжку.
Бандитъ выпилъ и вызвалъ рукоплесканія блестящей импровизаціей на логударскомъ нарѣчіи.
Беатриче тоже выказывала восхищеніе, но и она, и Козимо, и Сильвіо прислушивались только къ тому, что Джіорджіо говорилъ съ дочерью. Дѣвочка съ любопытствомъ спрашивала его и, въ свою очередь, живо отвѣчала на его вопросы; ея слова звучали музыкой для несчастнаго. Часто его рука неопредѣленно, несмѣло старалась коснуться ея руки, ея плеча. Не замѣчая, Анджела уклонялась отъ этой безмолвной ласки, веселилась и смѣялась шуткамъ пастуховъ, которые на концѣ стола пили мич і урату и плескали ею другъ въ друга.
Бѣдный отецъ старался чѣмъ-нибудь привлечь къ себѣ свое дитя. Но онъ не измѣнялъ себѣ. Угадывая безпокойство тѣхъ, кто его любилъ, и видя, какъ выступали слезы на глазахъ Беатриче, онъ поднималъ свою гордую голову и смотрѣлъ ясно.
Пированье, однако, было неожиданно прервано. Собаки уже нѣсколько времени мирно занимались глоданьемъ костей, какъ вдругъ разомъ все бросили, разомъ залаяли и помчались въ лѣсъ.
-- Крупная дичь,-- возвѣстилъ, не трогаясь съ мѣста, Лиса.-- Олень или кабанъ.
Анджела, не теряя времени, заткнула уши, и не слышала нѣжныхъ словъ, которыми успокоивалъ ее чернобородый человѣкъ.
-- Бѣдняжечка моя,-- говорилъ онъ, -- боится выстрѣловъ! Твоя мама была красавица, какъ ты, но посмѣлѣе...
Молодые пастухи, желая отличиться, побѣжали за собаками.
Лиса качалъ головою.
-- Вотъ, всѣ они такіе, молодежь!-- сказалъ онъ.-- Но если звѣрь ушелъ, онъ замѣтитъ, что въ лѣсу ему оставаться нельзя, кинется вонъ, пробѣжитъ здѣсь и мы его убьемъ.
Анджела вынула было пальцы изъ ушей, но опять ихъ заткнула.
-- Какой это звѣрь?-- спросила Беатриче.
-- Вотъ онъ! Олень!-- отвѣчалъ Джіорджіо.-- Ты сказалъ вѣрно: онъ бѣжитъ не къ лѣсу, а сюда...
Раздался выстрѣлъ и олень упалъ.
Чрезъ четверть часа молодежь воротилась въ торжествѣ, неся свой трофей за рога и за ноги. Собаки еще лаяли на бѣдную тварь, которая глядѣла на нихъ потухающими глазами.
-- Кто убилъ?-- спросилъ Джіанаидреа.
-- Джіанъ-Мартино!
Слѣдовательно, олень былъ приношеніемъ Николеттѣ и Джіанъ-Мартино сказалъ ей это (не на ушко, какъ было ему желательно), но громко, при всѣхъ. Она вся вспыхнула.
Въ этой счастливой охотѣ выказалось искусство одного Джіана-Мартино, это подало мысль состязаться въ стрѣльбѣ -- желающихъ нашлось не мало. Цѣлью, должна была служить веревка, протянутая отъ одного дерева къ дому. Кто только задѣнетъ веревку -- имѣетъ право поцѣловать ту изъ женщинъ, какую выберетъ, а кто перерветъ веревку -- можетъ цѣловать всѣхъ.
Что могло быть ужаснѣе для Анджелы? Въ смятеніи, она подумала спастись бѣгствомъ, но человѣкъ съ черной бородой былъ тутъ, рядомъ, и сказалъ, что если она постарается превозмочь первое непріятное ощущеніе, то потомъ это ужь будету ничего.
Веревку натянули далеко, такъ, что ее едва было видно; пастухи собрались съ ружьями.
Выстрѣлы затрещали одинъ за другимъ. Анджела, повинуясь своему покровителю, была рада, что стала героиней, и бѣгала, повторяя всѣмъ, что это ей очень понравилось.
Молодые пастухи тратили выстрѣлы понапрасну: никому не удавалось попасть въ цѣль. Джіанъ-Мартино не былъ счастливѣе другихъ и отчаянно смотрѣлъ на Николетту. Чичито-Скано не могъ принять участія въ состязаніи; онъ только судилъ о неудачахъ и злилъ стрѣлковъ.
-- Если бы немножечко пониже да поближе, ты бы сразу ее перехватилъ!-- говорилъ онъ.-- Что-жь дѣлать? Несчастье!
Пришла очередь старшихъ. Длинный Джіанандреа съ минуту цѣлился, выстрѣлилъ, и веревка дрогнула. Старикъ, какъ учтивый хозяинъ, среди общихъ рукоплесканій, подошелъ поцѣловать руку графини Беатриче.
Слѣдовали другіе неудачные выстрѣлы. Выступилъ Лиса, веревка дрогнула. Снова послѣдовали рукоплесканія.
-- Уступаю поцѣлуй тому, кто имѣетъ на него право,-- сказалъ онъ.-- Я уступаю его Чичито-Скано, который не можетъ держать ружья.
Чичито-Скано подбѣжалъ въ Маріи-Антоніи и безпрекословно получилъ расплату.
Кто-то крикнулъ:
-- Твоя очередь, кумъ Эфизіо!
Джіорджіо поблѣднѣлъ; ему подали ружье. Онъ отговаривался, что болѣнъ, что дрожатъ руки, и долго цѣлился.
-- Промахнулся! Ахъ, досада!-- вскричала Анджела; ей хотѣлось, чтобы другъ побѣдилъ.
-- А досадно!-- сказалъ весело Джіорджіо.-- Такъ сдѣлай, какъ будто я попалъ. Поцѣлуй меня!
Чего стоило Анджелѣ поцѣловать его еще разъ? Но злой духъ внушилъ ей капризъ.
-- О, нѣтъ, синьоръ! Надо по уговору,-- сказала она.
-- Тебѣ, Сильвіо!
Профессоръ спустилъ курокъ, почти не прицѣливаясь, попалъ въ средину веревки и перервалъ ее сразу; одинъ конецъ, раскачиваясь, повисъ вдоль стѣны дома, а другой взвился и закрутился за дерево.
Торжество для Сильвіо было неожиданное.
-- Случайность...-- сказалъ онъ, конфузясь.
Вслѣдъ затѣмъ два кума повели его кругомъ -- цѣловать сначала дѣвушекъ, потомъ замужнихъ.
Подойдя къ Беатриче, смущенный, онъ повторилъ, что не заслужилъ, что это только "случайность" и не требовалъ поцѣлуя, на который имѣлъ право.
Подошелъ Козимо.
-- Ты долженъ поцѣловать мою жену,-- сказалъ онъ, становясь рядомъ съ нею.
-- Разумѣется!-- сказала Беатриче, весело подставляя ему свое свѣжее личико.
Сильвіо, прикасаясь къ этой розовой, соблазнительной щечкѣ, вовсе не походилъ на побѣдителя.
-- И покраснѣлъ!-- замѣтила Беатриче.
Сильвіо не возразилъ, а еще больше вспыхнулъ.
На другомъ дворѣ стаццо была свалена шерсть послѣдней стрижки; женщины сбирались тамъ въ кружокъ и молодежь пошла за ними. Со всѣхъ сторонъ кричали, что начинается шерстобитье. Беатриче и Анжела подбѣжали смотрѣть на трудъ, который, вслѣдствіе обычая, превратился у пастуховъ въ аркадійскій праздникъ.
Во дворѣ оставались только домашніе, убиравшіе со столовъ, и Сильвіо. Онъ такъ и стоялъ, не сходя съ мѣста, тамъ, гдѣ внезапный румянецъ выдалъ его сердце.
"Что я сказалъ ей? Что я сказалъ Козимо? Неужели это правда?" -- спрашивалъ онъ себя.
Благоразуміе, никогда ему не измѣнявшее, пробовало убѣждать, что "нѣтъ, не правда"... Но совѣсть, когда онъ спрашивалъ ее безъ оговорокъ, сознавалась, что какой-то странный вихрь поднялся у него въ головѣ и въ сердцѣ.
Вѣрнѣе -- въ головѣ. Это -- временная галлюцинація, туманъ изъ такихъ, что поднимаются въ мозгу у людей, слишкомъ много работавшихъ головою. Можетъ быть, дѣйствіе возраста,-- кризисъ. которымъ должна закончиться суровая юность и начаться зрѣлость, смирившая себя и твердая.
Онъ всѣми силами разума старался разобрать свое чувство, изучить свое волненіе, громко назвать его причину. Добросовѣстно исполнялъ онъ мучительную работу: выставлялъ на видъ собственную немощь, потому что хотѣлъ скорѣе выздоровѣть, потому что не могъ вынести мысли, что это преступное чувство займетъ въ его душѣ то мѣсто, гдѣ столько лѣтъ жили честность и дружба.
-- Что вы тутъ дѣлаете, профессоръ?-- спросилъ его кто-то.-- Вѣдь, ужь началось шерстобитье.
-- Вотъ, смотрю въ поле,-- отвѣчалъ Сильвіо.
Онъ смотрѣлъ въ пространство, гдѣ почти не было деревьевъ; вдали темными пятнами двигались стада, каменистая почва сверкала на солнцѣ; слышались звонки и блеянье овецъ... Ни одинъ оттѣнокъ, ни одинъ звукъ не приносилъ отдыха взволнованному чувству.
-- Слушайте!-- раздалось на ближайшемъ дворѣ.
Чичито-Скано импровизировалъ:
Что за польза притворяться,
Отрекаться на словахъ?
Взоры -- явная улика.
И въ любви обмана нѣтъ
Отговариваться -- глупо,
А скрываться и похуже!
Мечтанія Сильвіо были захвачены въ расплохъ. Онъ повторялъ про себя: "Отговариваться -- глупо..."
Раздался женскій голосъ и протестовалъ:
Нѣтъ, не взоры,-- есть другія
Доказательства любви...
Прекрасной школьной учительницѣ не удалось продолжать: Чичито-Скано, увѣренный теперь въ томъ, что его "дѣло выгорѣло", на самыхъ губахъ ея остановилъ возраженіе, которое она начала было. Поднялся общій хохотъ, и затѣмъ всѣ вдругъ примолкли.
Сильвіо хотѣлъ удаляться, бѣжать; но, едва сдѣлавъ нѣсколько шаговъ къ полю, онъ взглянулъ предъ собою и встрѣтилъ неподвижные, свѣтлые глаза телки, которая остановилась и осматривала его, какъ предметъ, особенно любопытный. Профессоръ медленно пошелъ назадъ, въ стаццо, и сталъ на крыльцѣ дома, откуда могъ видѣть всѣхъ собравшихся за работой.
Козимо и Беатриче увидали его и весело ему кивнули. Это обрадовало бѣднаго Сильвіо.
"Ты не виновно, мое несчастное сердце!-- подумалъ онъ.-- Люби! Я все открою Козимо, открою ей самой..."
Теперь онъ быль въ состояніи смотрѣть на праздникъ.
Женщины и мужчины сидѣли всѣ кругомъ широкаго двора. Гору шерсти раздѣлили на маленькія кучки и разложили предъ работниками; они ловко расщипывали ее руками, безъ всякаго другаго орудія.
Анджела и Беатриче сидѣли тоже въ кругу и, хотя ихъ работа шла очень неуспѣшно, пастухи, однако, были отъ нея въ восторгѣ и говорили:
-- Онѣ вовсе не гордыя!
Сильвіо захотѣлъ тоже работать, какъ ужь давно работалъ Козимо, какъ работалъ его братъ, сидя подлѣ Анджелы, и усѣлся въ кругъ, извиняясь, что не принялся за дѣло до сихъ поръ.
Ему сказали, что Чичито-Скано поднесъ цвѣтокъ Маріи-Антоніи.
-- Есть тутъ еще одинъ человѣкъ, которому тоже хочется кому-то поднести цвѣточекъ!-- объявилъ Лиса.
У Джіана-Мартино была въ рукахъ дикая горная роза. Сидя въ кругу, маленькій пастухъ кокетливо и граціозно обратился къ Николеттѣ и сказалъ:
Не прошу я тебя: не люби, не жалѣй!
Грудь твоя -- бѣлый снѣгъ, сердца нѣтъ въ ней давно.
Дай замерзнуть на ней, глядя въ очи твои...
Дерзкій получилъ отвѣтъ, какого заслуживалъ. За Николетту вызвался отвѣчать самъ Длинный Джіанандреа.
-- Дочь стихами не умѣетъ,-- сказалъ онъ:
Сердца нѣтъ,-- ты сказалъ: грудь, лицо -- бѣлый снѣгъ:
Не растаять снѣгамъ, не узнать мнѣ любви.
Для чего-жь всякій часъ пристаешь ты ко мнѣ?...
Коротко и просто. Джіанъ-Мартино смутился.
Тогда вступился Эфизіо Пачисъ, то-есть Джіорджіо.
Онъ попросилъ общаго вниманія и прекратилъ споръ, внушительно обращаясь сначала къ жестокой пастушкѣ, потомъ къ смѣлому пастушку:
Для тебя, красотка Николетта,
Родился на свѣтъ Джіанъ-Мартино.
Поднимись повыше, бѣдный мальчикъ,
И цѣлуй ее покрѣпче въ губки.
Джіанъ-Мартино не наставилъ повторить и быстро вскочилъ на ноги. Проворно встала съ мѣста и Николетта.
Пастушонокъ не потерялся и, улыбаясь, смотрѣлъ на высокую дѣвушку; она также улыбалась, поддразнивая и искушая его. Онъ сказалъ, что скучно представлять изъ себя ту лисицу, что въ сказкѣ лѣзла за маслинами, но достать не могла... И вдругъ, пока всѣ совѣтовали Николеттѣ покориться, Джіанъ-Мартино подпрыгнулъ и на лету поцѣловалъ ее. Кто-то увѣрялъ, будто Николетта чуть-чуть наклонилась, а то бы гдѣ ему достать; но Джіанъ-Мартино не обижался на это.
-- Что-жь, если наклонилась? Тѣмъ лучше,-- говорилъ онъ
-- Да, да! Наклонилась!
-- Нѣтъ, нѣтъ, не наклонялась!
Николетта не говорила ни да, ни нѣтъ, а хохотала до упаду.