Въ Миланѣ, въ первый годъ брака, вся преисполненная восторга предъ серьезностью своего мужа, молодая графиня Беатриче однажды въ первый разъ увидѣла почеркъ Чезиры. Злые языки ея подругъ ее не предупреждали. Мужъ ничего не открывалъ самъ,-- ему, очевидно, не позволяло достоинство; ей донесъ... случай. Случай ничего не щадитъ и не уважаетъ. Если бы Беатриче могла вообразить, что дѣло идетъ о канатной плясуньѣ, которою когда-то занялся графъ, еще будучи холостымъ, и съ которой разстался очень давно до свадьбы,-- Беатриче не стала бы и заботиться узнавать дальше. Свѣтъ ужь научтлъ ее снисходительности. Но... она была какъ въ потемкахъ. Въ первый же разъ, какъ глаза графа какъ-то подозрительно сверкнули (сверкнули, можетъ быть, и досадой), графиня пожелала узнать все, и женская хитрость помогла ей поймать одну таинственную записочку. Она развернула, давая себѣ клятву, что прочтетъ только имя, которымъ записочка подписана. Но какъ удержаться? Имя было -- Чезира и даже: несчастная Чезира... Что сдѣлала бы другая женщина? Беатриче прочла все.
И, такимъ образомъ, она узнала, что "несчастная" Чезира въ свое время была "знаменитой" гимнасткой, что упала, повредила ногу, принуждена была отказаться отъ искусства и родила дѣвочку. Больше изъ письма было невозможно ничего узнать, но остальное угадывалось. Нельзя сказать, чтобы это открытіе не встревожило Беатриче; она еще не знала свѣта. Изъ числа мудрыхъ наставленій, которыя наложили ей въ свадебную корзинку, пріятельницы и знакомыя Беатриче никакъ не разсчитывали, что придется такъ скоро вынуть наставленіе на такой случай. Во всякой службѣ, какъ извѣстно, съ совершенства не начинаютъ, а въ должности жены бываютъ тоже свои затрудненія. Нравомъ Беатриче была весела, какъ малиновка, и рѣзва, какъ воробей, но тутъ она поплакала и часъ цѣлый не шевельнулась съ мѣста. Потомъ она принялась обдумывать свое положеніе и сказала себѣ, что не за святаго же сбиралась она замужъ; что если мужъ шалилъ, когда былъ холостымъ, ей до этого нѣтъ дѣла; что, наконецъ, эта Чезира была знаменита, а теперь -- хромаетъ. Маркиза Элаліи учила, что выдти замужъ за раскаяннаго Донъ-Жуана значитъ выдти на зависть всѣмъ маркизамъ на свѣтѣ. Всѣ пріятельницы, молодыя и уже на возрастѣ, хоромъ пѣли, что мужъ только тогда хорошій мужъ, когда пожилъ и испыталъ. Если Козимо, какъ другіе, пожилъ и испыталъ, тѣмъ лучше: онъ не пойдетъ изъ дома гоняться за хорошенькими... Мужъ казался ей всегда такъ непохожимъ на другихъ; въ его рѣчахъ было столько милаго, серьезнаго достоинства; всѣ его движенія были такъ изящны. Даже его лицо, -- а онъ хуже собою многихъ!-- даже его лицо красивѣе всѣхъ, окаймленное прелестной бородою. Беатриче восхищалась всѣмъ: его походкой, всякимъ движеніемъ, улыбкой. Сколько разъ, на вечерахъ въ одномъ, другомъ аристократическомъ домѣ, она едва удерживалась, чтобъ не указать пріятельницѣ: "Смотри, смотри, какъ хорошъ мой мужъ, какъ ловокъ!" Беатриче не могла понять одного. "Хотѣлось бы мнѣ знать,-- думала она,-- какъ онъ допустилъ до себя эту дѣвушку изъ цирка, что онъ сказалъ ей въ первый разъ, что говорилъ въ послѣдній разъ, какъ улыбался ей? Возможно ли, съ этимъ достоинствомъ..."
Но невозможно было спросить объ этомъ Козимо и мудрено, чтобъ онъ самъ вызвался разсказывать... Беатриче встряхнула головкой, чтобъ выгнать изъ нея напрасное любопытство. Но оно вылетѣло не все: хотѣлось знать, что отвѣтитъ мужъ "несчастной Чезирѣ". Хотя она и хромая, все же онъ что-нибудь отвѣтитъ. Беатриче въ эту ночь снилось, будто онъ пришелъ къ ней, къ женѣ, и во всемъ покаялся; но, проснувшись, она вмигъ поняла, что это вещь невѣроятная. Онъ, такой сильный, серьезный, важный, станетъ приносить покаяніе передъ веселенькой крошкой!... Но онъ такъ утѣшилъ ее во снѣ! И на яву, если бы онъ только захотѣлъ, онъ могъ бы сдѣлать это отлично... Онъ умѣлъ все дѣлать изящно. Отъ него и исповѣдь въ холостой шалости показалась-бы полна достоинства. А она сама... она была увѣрена, что не допуститъ его договорить до конца, а сама попроситъ у него прощенія... Во снѣ она такъ не сдѣлала, но, проснувшись, поняла, что не могла бы поступить иначе.
Но это были сны и мечты.
Козимо не пришелъ ваяться и ничего не сказалъ маленькой своей подругѣ. Можетъ быть, онъ думалъ, что такая откровенность не нужна или безполезна; можетъ быть, опасался, что жена придастъ этому роману его юности больше значенія, нежели онъ имѣлъ его на самомъ дѣлѣ въ числѣ другихъ... Столько было Чезиръ, и теперь иныя красивы, и не всѣ хромаютъ!
Но довольно. Важно теперь только одно: узнать, что отвѣчалъ Козимо хромой танцовщицѣ. По его лицу догадаться нельзя; онъ, попрежнему, нѣжно улыбается своей Биче, у него всегда ровный тонъ голоса и ровное очаровательное обращеніе. Этимъ-то именно и восхищались въ немъ женщины, а она, Беатриче, больше всѣхъ. Безъ сомнѣнія, Козимо отвѣчалъ, какъ человѣкъ порядочный и сердечный. Беатриче старалась этими соображеніями укротить свое любопытство; но это ей не удавалось. Ей нѣсколько разъ приходила мысль послать въ улицу Вивайо, въ квартиру хромой, подъ предлогомъ помощи, а, между тѣмъ, увидѣть, узнать... Но отъ кого послать?... Ахъ, отъ неизвѣстнаго!... Но кого послать? Войдя въ домъ мужа, Беатриче пріобрѣла себѣ истиннаго друга въ старикѣ Амброджіо. Ему она поручитъ послать кого-нибудь въ домъ хромой, кого-нибудь, кто бы пошелъ не справляясь, самъ не зная, отъ кого посланъ.
Но едва Амброджіо услышалъ это предложеніе, какъ весь вспыхнулъ и смутился.
-- Это невозможно! Я не могу взять на себя такого порученія, потому что... Вы знаете, графиня, я за васъ готовъ умереть... Но идти въ улицу Вивайо, въ квартиру этой женщины... Невозможно!
-- Но вамъ самому и не надо идти.
-- Все равно... не могу!
-- Понимаю,-- сказала Беатриче, -- вы ужь были тамъ по порученію моего мужа?
У старика захватило дыханіе.
-- Да, синьора, я былъ... но, стало быть, синьорѣ извѣстно...
-- Все!
-- Слѣдовательно, можно не скрывать... Я отнесъ этой женщинѣ пятьсотъ лиръ и передалъ отъ имени графа, чтобы она больше не писала, потому что это будетъ напрасно: графъ не намѣренъ больше даже распечатывать ея писемъ.
-- Что это за женщина?
-- Она хромая.
-- А собою?
-- Была, кажется, не дурна.
Графинѣ больше ничего не было нужно. Она была довольна, что мужъ не захотѣлъ отвѣчать письменно этой женщинѣ, довольна, что онъ помогъ ей, довольна, что запретилъ писать къ себѣ... Довольнѣе она быть не могла, но наплакалась потихоньку, какъ дѣвочка, какъ дурочка...
Время шло. Беатриче предприняла трудный подвигъ -- завоевать мужа, отнять его у пріятелей и клубовъ, и это ей удавалось все больше и больше. Не удавалось только одно: овладѣть его полнымъ довѣріемъ. Чтобъ мужу было пріятно, чтобъ онъ не скучалъ дома, Беатриче пользовалась всѣми наставленіями премудрой графини Вероники, смѣялась всякимъ пустякамъ, смѣялась часто, смѣялась слишкомъ много. Это было необходимо потому (объясняла свекровь), что люди знатнаго происхожденія любятъ видѣть вокругъ себя веселыя лица, а для людей серьезныхъ это еще пріятнѣе. По своей собственной догадкѣ, Беатриче не забросила своего рояля, какъ инструментъ, который уже сослужилъ дѣвицѣ всю службу, на какую былъ способенъ, то-есть помогъ найти жениха, она продолжала изучать и новую, и старинную музыку. Она не дожидалась часа визитовъ для совершенія своего туалета, но наряжалась съ утра, едва вставъ съ постели, причесывалась просто, прикалывала какой-нибудь цвѣтокъ въ волосы, нашила себѣ утреннихъ нарядовъ (лазуревый, розовый, сѣренькій, бѣлый, какъ снѣгъ,-- всѣхъ цвѣтовъ радуги); ночью, въ потьмахъ, закручивала свои мелкія кудри на затылкѣ, и такъ всякій разъ, будто готовясь завтра вѣнчаться съ Козимо, будто боясь, что свадьба растроится какъ-нибудь за ночь. Она осторожно оставляла въ тѣни серьезныя достоинства своего ума и сердца, чтобъ не назвали ихъ педантствомъ или желаніемъ выказаться. Этимъ способомъ, совершенствуя его ежедневно на глазахъ графини Вероники, Беатриче достигла того, что могла сказать себѣ то, что повторяли ей мужъ и свекровь: "Веселись, тебя любятъ, тебя обожаютъ". Но ей, ненасытной, все было мало. Она завладѣла чувствомъ, ей хотѣлось владѣть умомъ своего мужа. Ей хотѣлось быть призванной видѣть тайную работу его мысли, помогать его мысли, тѣмъ болѣе потому, что она замѣтила, что ея Козимо часто утомительно и безплодно мучился мыслью... Ей хотѣлось, разъ навсегда, пріучить его къ довѣренности; она попробовала быть серьезной. Козимо пригрозилъ ей, что позоветъ доктора. Она попробовала спросить его прямо: "Ты озабоченъ; скажи, что съ тобою?" Онъ принялся смѣяться. Между тѣмъ, она его, изучала и могла сказать ему,-- даже сказала,-- что знаетъ его наизусть.
-- Ты немножко не смѣлъ,-- говорила она,-- ты смущаешься отъ неожиданнаго слова; но это не робость людей слабыхъ, а деликатность людей добрыхъ.
-- Будто бы?
-- Да, синьоръ!... Ты добръ, ты великодушенъ. Когда ты боишься кого-нибудь обидѣть, ты конфузишься, а такъ какъ тебѣ скучно конфузиться, ты взялъ привычку молчать.
-- Это еще что?
-- А это -- еще хуже. Ты отъ природы откровененъ, простъ, даже немножко болтливъ, но ты примѣтилъ, что когда рѣшаешься высказаться тѣмъ, что ты есть, ты этимъ ничего не высказываешь, и вотъ ты молчишь.
-- Стало быть, я притворщикъ?
-- Всѣ мы притворщики. Ты облекся въ мантію достоинства и прячешь подъ, нею свою душу: и хорошее, и дурное; но радуйся... (вѣдь, и ты самолюбивъ, хотя и желаешь показать, что похвалы для тебя -- ничто!) радуйся: никто лучше тебя не носитъ этой мантіи"..
Козимо на минутку сбрасывалъ эту мантію, чтобъ легче было смѣяться, а Беатриче смѣялась громче его, чтобъ не злоупотреблять торжествомъ. Но откровенность, все-таки, не являлась и душа мужа, все-таки, оставалась для жены въ потемкахъ.
Послѣ перваго письма Чезиры, вѣроятно, были и другія и, вѣроятно, у Козимо не было силы отослать ихъ, не читая, какъ онъ обѣщался. Такъ продолжалось до послѣдняго года, до разоренія дома Родригесъ. Тогда, или Козимо разсчелъ, что передалъ ужь довольно, или требованія Чезиры сдѣлались ужь слишкомъ нецеремонны, но онъ не давалъ ей больше ничего. Настали черные дни. Графиня Вероника лежала разбитая параличемъ; Козимо пришлось прибѣгать къ ростовщику, синьору Чилекка. Тогда явилось безъимянное письмо къ молодой женѣ, извѣщавшее ее, что "въ каморкѣ, въ улицѣ Вивайо, живетъ дѣвушка, мать семилѣтней малютки, у которой въ жилахъ течетъ кровь благородныхъ Родригесъ. Малютку зовутъ Ненна; она представляетъ лягушку въ циркѣ. Мать -- хромая, работать не можетъ..." Ужасъ!
-- О, злая женщина!--вскричала Беатриче.
Ничего больше она не сказала. У нея явились разомъ три намѣренія: одно,-- какъ въ драмахъ,-- пойти къ мужу и сказать просто: "читай". Другое,-- какъ въ романахъ, -- отправиться самой въ улицу Вивайо. Третье -- не удостоивать отвѣтомъ этотъ безобразный шантажъ. Затѣмъ она долго, горько плакала. Низость этой матери оскорбляла ее, какъ женщину и жену. Беатриче не обвиняла Козимо; сидя, ночью, утомленная, у изголовья старухи, Беатриче притворилась, будто заснула, чтобъ слѣдить за мужемъ. Она прочла на его лицѣ всю его скорбь и самоотверженіе. Она ужь давно поняла его жестокую муку, когда онъ скрывалъ отъ умирающей матери... и отъ нея, отъ жены!... ихъ разореніе; она чувствовала, сколько унижена тѣмъ, что онъ не зоветъ ее раздѣлить его горе, но она удивлялась человѣку, который рѣшился страдать одинъ.
"Не отъ гордости онъ молчитъ, -- отъ великодушія!" -- думала она.
И предъ этой безмолвной скорбью, молодая женщина радовалась, какъ радуются равно виноватыя дѣти,-- что, вотъ, этому человѣку, все-таки, придется уступить ей игрушку своей скорби. Наконецъ, нельзя же ему будетъ молчать! Долженъ же онъ будетъ сказать: давай страдать вмѣстѣ! Нѣтъ, она, жена его, не должна, не осмѣлится увеличивать боль его раны. Та обратилась къ ней и она, жена ого, должна защитить, сберечь покой мужа... Нуженъ помощникъ. Беатриче выбрала Сильвіо.
Поклявшись, что сохранитъ тайну, Сильвіо отправился въ улицу Вивайо, видѣлъ хромую Чезиру и не видалъ Ненны, которая въ это время работала въ деревянномъ балаганѣ на площади Кастелло. Сильвіо безъ труда получилъ обѣщаніе старой танцовщицы -- оставить въ покоѣ графа Козимо, если ей будутъ ежемѣсячно выдавать небольшой пенсіонъ. Беатриче радовалась, что хоть немного, хоть чѣмъ-нибудь могла поберечь дорогаго человѣка.
Графиня Вероника умерла, они оставили Миланъ и уѣхали въ Сассари. Каждый мѣсяцъ Беатриче высылала одной своей миланской знакомой небольшую сумму, а та доставляла ее танцовщицѣ, въ улицу Вивайо.
И вотъ эта злая женщина, все еще не довольная, провѣдала, куда скрылся Козимо послѣ своего разоренія, и опять пишетъ ему, несмотря на обѣщаніе, данное довѣрчивой женѣ, даже не заботясь, что та, которая такъ участливо, безобидно помогаетъ любовницѣ мужа, можетъ, по крайней мѣрѣ, узнать почеркъ!
Да, сомнѣнія нѣтъ; Беатриче не забыла почерка этой женщины; эти буквы будто отпечатались въ ея головѣ. На что рѣшиться? Ни на что. Чтобъ рѣшиться, нужно знать содержаніе этого пустаго конверта. Сейчасъ она чуть не спросила совѣта у Сильвіо, но удержалась и была рада, что удержалась. Ей было совѣстно ставить Сильвіо судьею между ею и ея Козимо; ужь однажды она это сдѣлала и почти раскаивалась... Но что-жь дѣлать теперь? На что рѣшиться?
На смѣлый шагъ: дождаться возвращенія Козимо и вырвать у него признаніе,-- страшно смѣлый, но необходимый.
Графъ возвращается... Вотъ онъ!
Беатриче опять спрятала конвертъ въ карманъ. Улыбаться у нея не было силъ; она отвернулась къ окну.
-- Биче, -- тихо сказалъ Козимо, остановись сзади нея,-- Биче!
-- А! это ты?
Она обернулась.
-- Что съ тобою? Боже, что съ тобою? Говори скорѣе!
-- Ничего,-- тихо отвѣчалъ Козимо.-- Но мнѣ нужна твоя любовь...
Ея сердце забилось.
-- Любишь ли ты меня сегодня?-- спросилъ Козимо, печально улыбаясь.
-- Люблю, очень люблю... Но что съ тобой?
-- Биче,-- повторилъ графъ, обнявъ ее,-- сегодня мнѣ необходимо, чтобы ты любила меня больше, чѣмъ вчера, больше, чѣмъ когда-нибудь во всю нашу жизнь... Можешь ли ты такъ любить меня?
Она не успѣла отвѣчать, онъ подалъ ей письмо.
-- Прочти.
Беатриче развернула листокъ нетерпѣливо, дрожа отъ волненія. Она ничего не прочла, ничего не видала, кромѣ одного имени внизу страницы: Ненна.
-- Прости меня! Благодарю!-- вскричала она, бросаясь на шею мужа и заливаясь слезами.-- Благодарю! Я счастлива!
-----
Письмо Ненны, написанное крупными буквами, по двумъ линейкамъ, состояло въ слѣдующемъ:
"Любезный синьоръ графъ!
"Маменька говоритъ, что я должна написать вамъ, потому что вы нашъ покровитель и мы васъ очень любимъ, она говоритъ, что вамъ будетъ пріятно узнать о насъ хорошія новости. Маменька была немного нездорова, а теперь здорова. Мнѣ исполнилось восемь лѣтъ и я работаю въ циркѣ. Я представляю лягушку и мнѣ всѣ хлопаютъ. Я умѣю читать и писать, и хожу въ школу, но мнѣ больше нравится ѣздить верхомъ. Папаша Никола учитъ меня гимнастикѣ. Его приглашаютъ въ Сардинію, въ одно мѣсто, которое называется Ористано, и онъ хочетъ взять меня съ собой. Маменька меня отпускаетъ. Стало быть, вы скоро можете посмотрѣть, какъ я работаю въ циркѣ. Маменька говоритъ, что вамъ это доставитъ удовольствіе. Маменька вамъ очень кланяется, а я васъ цѣлую и остаюсь
"Ваша Ненна".