Держа палитру на большом пальце, Жан-Франсуа Фельз отступил на два шага. На коричневом фоне холста портрет рисовался сильно и нежно. И, несмотря на высокую европейскую прическу, лицо с косыми глазами и узким ртом улыбалось улыбкой Дальнего Востока, таинственной и тревожащей:
-- О, дорогой мэтр, как это хорошо! Как можете вы так быстро и как бы играя создавать такие прекрасные вещи?
Маркиза Иорисака восторженно сложила свои маленькие ручки из слоновой кости.
Фельз сделал презрительную гримасу.
-- Такие прекрасные! О, вы снисходительны, сударыня.
-- Разве вы не удовлетворены?
-- Нет.
Он сравнивал модель и изображение.
-- Вы куда более красивы, чем я изобразил вас. Это... Боже мой! Конечно, это не совсем плохо... Когда маркиз Иорисака выйдет в море и вечером запрется в своей каюте, лицом к лицу с портретом, он узнает, хотя и в некрасивом отражении, любимые черты... Но я думал о лучшей передаче реального.
-- Вас трудно удовлетворить!.. Во всяком случае, вы еще не закончили. Вы можете еще довершить...
-- В жизни мне не приходилось заканчивать эскиз, не испортив его.
-- Поверьте же мне, дорогой мэтр, этот эскиз превосходен!
-- Нет...
Он положил палитру и, опершись подбородком на руку, смотрел с особенным вниманием -- упорным, ожесточенным... если можно сказать, на молодую женщину, стоявшую перед ним.
Это был пятый сеанс. Между художником и моделью зарождались дружеские отношения. Не то, чтобы обычную учтивую болтовню сменили настоящие беседы, требующие особого доверия и откровенности. Но маркиза Иорисака привыкала обращаться с Жаном-Франсуа Фельзом скорее как с другом, чем как с чужестранцем.
Вдруг Фельз быстрым жестом вновь взялся за кисть.
-- Сударыня, -- сказал он внезапно, -- мне очень хочется обратиться к вам с крайне нескромной просьбой. Но, если вы не разрешите мне, я никогда не посмею.
Она смотрела на него удивленно:
-- С крайне... нескромной?
-- Я все же осмеливаюсь... Но извините меня заранее. Послушайте: чтобы закончить этот этюд, мне нужно еще четыре или пять дней... Когда я закончу его, не согласитесь ли вы предоставить мне еще несколько сеансов? Я хотел бы попытаться сделать для себя другой этюд... Да... другой этюд с вас, но который не был бы, в точном смысле этого слова, портретом... Это вот -- портрет. Я постарался представить в нем вас, женщину очень современную, очень западную, столько же парижанку, сколько японку... Но мною владеет одна мечта, мне кажется, что если бы вы родились на полвека раньше, то у вас было бы то же лицо и та же улыбка... И эту улыбку и это лицо, унаследованные вами от вашей матери и ваших предков, принадлежат Японии, незыблемой Японии, мне упорно хочется запечатлеть еще раз в другой обстановке. Ведь есть же у вас, в каком-нибудь старом сундуке вашей сокровищницы, старинные платья, прекрасные платья с широкими рукавами, благородные одежды, расшитые гербами вашего рода? Наденьте самую драгоценную из них, и я буду думать, что передо мной не маркиза 1905 года, а жена даймиоса времен до Великих Перемен.
Он устремил на нее тревожный взгляд. Казалось, что она очень озадачена, и сперва она могла только смеяться, смеяться по-японски, как смеялась она всегда, если бывала застигнута врасплох и не успевала приготовить свой европейский голос:
-- О, дорогой мэтр! Какая необычайная идея! Право же...
Она колебалась:
-- Право же, мой муж и я были бы слишком счастливы... быть вам приятными. Мы поищем... Старинную одежду... Я не думаю, что... Но, все же, мы сможем, пожалуй...
Он не стал настаивать тотчас же:
-- Да, ваш муж, я думал о нем... Не буду ли я иметь удовольствие увидеть его сегодня?
-- Нет. Он гуляет в обществе нашего друга, капитана Фергана. Они часто гуляют вместе... А сегодня они не вернутся к чаю...
-- Я прочел еще вчера в "Nagasaki Press..."
Он остановился. "Nagasaki Press" в добавление к сообщению о русском флоте, все еще стоящем на якоре на анамитском побережье, объявляла о безотлагательном отбытии адмирала Того на юг. Быть может, маркиза Иорисака не знала об этом. И удобно ли было сообщать так внезапно молодой женщине о том, что ее мужу предстоит отправляться на войну?
Но совершенно спокойно маркиза Иорисака докончила прерванную им фразу:
-- В "Nagasaki Press"? Ах, да! Знаю! О предстоящем выходе в море наших броненосцев? Я тоже прочла. Быть может, это произойдет и не немедленно, но, во всяком случае, это должно случиться в ближайшем будущем.
Она улыбалась с совершеннейшим спокойствием. Фельз, удивленный, спросил:
-- Разве маркиз не будет на борту своего броненосца при его выходе в море?
Она широко раскрыла свои узкие глаза:
-- Как же! Все офицеры будут на борту.
Он спросил еще:
-- Думаете ли вы, что не дойдет до боя?
Она совершенно спокойным жестом поправила прическу кончиками пальцев:
-- Мы надеемся, что будет сражение, большое сражение...
Фельз писал теперь короткими мазками, быстрыми и точными:
-- Вы будете очень одиноки, сударыня, после отъезда вашего мужа...
-- О, это не в первый раз, что он покидает меня так... И столько японских женщин находятся теперь в таком же положении!..
-- Вернетесь ли вы в Токио?
-- Нет, потому что мне хочется быть поближе к Сасебо, пока не кончится война.
-- Но в Нагасаки у вас, кажется, нет друзей, никого, кто мог бы вас хоть сколько-нибудь спасти от одиночества?
-- Никого. Мы видимся только с вами и с Гербертом Ферганом. А он вместе с моим мужем...
Фельз ответил прежде, чем возразил.
-- Но я не уеду. И все же я не позволю себе, несмотря на мои седые волосы, докучать вам своими визитами, когда вашего мужа не будет здесь. Если я не ошибаюсь, обычаи, безусловно, не допускают этого...
-- Нет, это не воспрещено, безусловно. Но вполне понятно, что японка в таком положении обязана отчасти к монастырской жизни... Во время войны с Китаем одна из принцесс крови... за то, что слишком часто показывалась в свете с женой одного иностранного посланника, была по приказу императора лишена звания.
-- Лишена звания?
-- Да.
-- Но нынче нравы менее строги?
-- Несколько менее.
Наступило молчание. Фельз продолжал работать, быть может, несколько рассеянный. Маркиза Иорисака, сидя неподвижно, позировала.
Но через несколько минут она подняла руки и ударила в ладони. Тотчас за дверями раздалось ответное "Хэй!" японских служанок.
-- Вы выпьете чаю, не правда ли, дорогой мэтр? -- И сказала еще с улыбкой:
"О ча ва мотэ ките кудасай!"
Говоря по-японски, она изменила голос на легкое сопрано.
-- Я выпью чаю, -- сказал Фельз. -- Но должен вам признаться, сударыня, что ваш английский чай, крепкий, горький и с сахаром, нравится мне куда меньше, чем те чашечки ароматной воды, которые я пью во всех деревенских чайных, куда захожу утолить жажду во время прогулок.
-- О, что вы говорите?..
Ее брови поднялись от удивления и любопытства.
-- Правда, вы любите чай по-японски?
-- Очень.
-- Но ведь на вашей яхте вы его не пьете! Ваша хозяйка, мистрис Хоклей, должно быть, предпочитает чай своей родины?
-- Да. Но у нее свои вкусы, а у меня свои.
Маркиза Иорисака подперла щеку маленьким кулачком:
-- Нравится ли ей в Нагасаки?
-- Безусловно! Мистрис Хоклей большая туристка, а Киушу представляет так много возможностей для прогулок.
-- Значит, вы не собираетесь совершить еще путешествие? Куда отправитесь вы, покинув Японию?
-- На Яву, должно быть... Ведь мистрис Хоклей собирается совершить кругосветное плавание...
-- Я знаю... Это совершенно необыкновенная женщина: такая смелая, такая решительная... такая удивительно красивая...
Фельз улыбнулся меланхолично:
-- Знаете ли вы, что она горит желанием познакомиться с вами?
Он произнес эту фразу с колебанием. Последние слова он пробормотал, как бы сожалея о том, что сказал. Но маркиза Иорисака расслышала:
-- О, я сама была бы в восторге. Ведь мой муж и я, мы хотели ее пригласить, но боялись быть докучливыми...
Дверь скользнула в своих пазах, и вошли две служанки, неся английский поднос, вдвое более длинный, чем их руки.
-- Пожалуйста, дорогой мэтр, возьмите все-таки чашку черного чая! Раз мистрис Хоклей пожалует сюда, мы должны приучиться к ее любимому напитку.
Маркиза Иорисака с видом совершеннейшей парижанки протянула ему в одной руке сахарницу, в другой сливочник. Конечно, в словах ее не было никакой иронии и никакой задней мысли.