-- Удивительнейшая женщина. Проницательнейшая женщина, -- косясь на дверь и смущенно двигая челюстью, бормотал механик, когда оба очутились на половине капитана. -- Прямо не взгляд, а прожектор. Насквозь пронизывает.
Капитан, как бы недовольный этим одобрением, позвонил в кармане ключиками.
-- Так, так, опять у вас авария вышла, Федор Кузьмич?
-- Э!..
Механик только сокрушенно рукой махнул, нижняя челюсть задвигалась взад и вперед, и косящий левый глаз от огорчения отправил зрачок к самому носу.
Он молча достал свою трубочку, капитан -- свою. Затем каждый из них вынул кисетик с английским табаком мариланом, и они закурили, не говоря некоторое время ни слова, посапывая в тишине трубочками и пуская кольца, струйки и клубы крепкого душистого дыма.
Наконец, механик возобновил свои излияния по поводу капитанши, зная, как они приятны его старому товарищу, почитавшему свою подругу, действительно, за выдающуюся по своим качествам особу.
-- Это женщина! Такой женщине не только наследство, но и жизнь можно отдать. За ней, как за брекватером. А тут... Я говорю: стоп машина! А у ней пар за восемьдесят оборотов. Я командую: закрыть заслонки! Куда тут... Пробую нажать гайку, -- не отдается. Прямо хоть кингстон открывай и на дно.
Капитан отлично понимал эти иносказательные выражения, осведомленный о тех превратностях жизни и недоразумениях, которые возникали у старого механика с его несколько сварливой хозяйкой.
-- Гм! Гм! -- покашливая, отозвался он. -- Ну, так как же вы? Что же? Опять перемена курса? Руль право на борт?
Механик поднял свои короткие здоровые руки, как бы в знак клятвы.
-- Последний раз, Александр Игнатьич. Кончено. Питательные клапаны разобраны, заслонки закрыты. Решено и баста.
-- Опять на сирот?
-- Э, нет, довольно этого. Я решил, Александр Игнатьич, на мертвый якорь стать.
Капитан остановил на весу руку с дымящейся трубкой.
-- На мертвый якорь?
Механик остановился перед ним, расставив короткие ноги и уперев руки в бока.
-- На мертвый якорь.
-- То есть, как же это на мертвый якорь, Федор Кузьмич? -- переспросил капитан, не понимая, что может означать такое решение в данном вопросе -- А вот так и есть,--подтвердил механик, глядя одним глазом на капитана, а другим косясь в окно.
-- Гм! Гм! Как же это так?
-- А так. Довольно о людях заботиться. Пора подумать и о...
-- Неужели опять о животных?
-- Нет, Александр Игнатьич, о себе. О своем будущем.
Механик любил выражаться не только иносказательно, но и таинственно, но капитан, привыкший к его манере, всегда догадывался о сути. На этот раз он решительно недоумевал, о каком будущем идет речь.
Наконец тот пояснил.
-- О будущей жизни, Александр Игнатьич.
-- Это поразило капитана. Неужели его приятель и тут переменил курс? Неужели он из человека суеверного, но далеко не верующего, как и большинство моряков, решил обратиться к церкви и, может быть, сделать завещание на поминовение своей души?
Но механик замахал руками при этом подозрении.
-- Что вы, что вы, Александр Игнатьич, за кого вы меня почитаете! Нет, уж если я грешен, тут деньгами не откупишься. Бога этим не возьмешь.
-- Тогда о какой будущей жизни вы говорите, Федор Кузьмич, о каком мертвом якоре?
-- О самом настоящем мертвом якоре, Александр Игнатьич.
После многозначительной паузы, он, наконец, пояснил свои слова, по обыкновению, с трудом подбирая нужные ему выражения, хотя дело было совсем просто: оказывается, махнув рукою на все живые существа, механик решил воздвигнуть себе склеп по своему вкусу.
-- Как, скажем, вы себе воздвигли монрепо для этой жизни, так я себе -- для той.
Это еще больше изумило капитана. Он окончательно забыл о своей трубке, и она потухла.
-- Но, позвольте, как же так? Вели вы верите в то, что будете жить по смерти, так уж во всяком случае вас в этом... в этом... -- ему неприятно было произносить слово склеп, -- в этом монрепо не оставят.
Механик хитро повел косым глазом.
-- Кто же вам, извините за выражение, сказал, что я верю в это. В том-то и дело, что я в это не верю, и, стало быть, меня никуда оттуда не попросят. Тут-то, значит, и есть настоящий мертвый якорь. Никуда!
-- Так, так, так, -- отозвался капитан.
-- Вот то-то и оно, -- и механик продолжал с внушительными паузами, во время которых он, вонзая не косивший глаз в лицо своего собеседника, продолжал развивать свои мысли. -- Вот в вашем доме будет, так сказать, длить вашу жизнь потомство ваше.
-- Ну, какое же мое потомство! -- сконфузился капитан. -- Всего только племянники.
-- Но все же, так сказать, родная кровь. А у меня и этого ни много ни мало, а нет никого. И при том я всю жизнь скитался из одного порта в другой. Опять же теперь, разве я у себя дома? Тот же бездомный бродяга. Ну-с, так хоть по смерти буду у себя. Разве же это не значит -- на мертвом якоре?
Капитан должен был согласиться, что, действительно, такое выражение как нельзя более уместно в данном случае. Однако нельзя сказать, чтобы он вполне одобрял такое решение приятеля.
-- Это что же вы, окончательно? -- деликатно задал он ему вопрос, надеясь, на основании предыдущих колебаний старого механика, что тот образумится.
-- Окончательно и бесповоротно. Я, Александр Игнатьич, видите ли, пришел к такому заключению, что, кроме зла мои деньги никому ничего не принесут хорошего. И потом дать одним, -- обидеть других. Да что говорить, я себе и местечко присмотрел на кладбище с этой целью.
После такого заявления оставалось лишь развести руками.
Принесенное завещание тщательно было предано уничтожению, как и предыдущие, а их было не мало, и, действительно, денег на это пошло довольно.
Но теперь оставалось безусловно последнее, в котором он назначал душеприказчиком своего старого приятеля, единственно для поддержания склепа, пока хватит на это оставшихся от предполагаемого сооружения средств.