Во время одного обеда на острове св. Елены, за которым был Наполеон и некоторые из участников его изгнания и его гофмаршал, -- последний заметил, что в тот день был канун 15 августа, дня рождения Наполеона.
-- В самом деле, -- отвечал император, -- я совсем, было, позабыл это. Завтра в Европе много пожеланий устремятся к острову св. Елены; быть может, некоторые из этих пожеланий дойдут через океан и до меня.
После обеда жар сделался удушлив, и утомленный Наполеон не выходил никуда; он остался в библиотеке и продолжал разговаривать об аббате Прадт, который и за обедом составлял главный предмет разговора.
-- Он написал обо мне, -- сказал Наполеон, горько улыбаясь, -- что я не удовольствовался созданием мнимой Франции, мнимой Испании, мнимой Польши, но я захотел создать еще мнимый остров св. Елены. Что вы думаете об этом, господа?
Так как все молчали, то он, после минутного размышления, охватил голову обеими руками, и тоном, в котором было что-то пророческое, сказал: -- Они убьют меня здесь, и в этом нет сомнения; а сделают это потому, что только мертвые не возвращаются!
Подали пунш. Наполеон взял стакан и сказал:
-- Господа, прошу последовать моему примеру!... А вы, мой милый, -- заметил он Лас Казасу, -- разве не хотите с нами участвовать?
Гофмаршал отвечал императору, что граф не мог пить пунша, потому что недоставало стакана: по недосмотру принесли только три стакана. Тогда Наполеон сказал:
-- О! если только это, так он будет пить!
И, прикоснувшись губами к своему стакану, он подал его Лас Казасу.
Было десять часов. Император предложил разойтись и с улыбкою сказал:
-- До завтра, господа; мы проведем завтрашний день семейно. Предупредите дам и пригласите их моим именем, а также не забудьте моего Эммануэля и г. Тристана, если он обещает быть умным.
На другой день погода была чрезвычайно тихая; в десять часов собрались в залу все, а именно: гофмаршал с своею женою и старшим сыном, г. и г-жа Монтолон с маленьким Тристаном, шестилетним ребенком. Генерал Гурго. Лас-Казас с молодым Эммануэлем, своим сыном, пришел последний. Завтрак был приготовлен в палатке, устроенной в конце сада. Окруженный близкими людьми, которые наперерыв спешили его поздравить, Наполеон с восторгом поблагодарил их.
-- Теперь, -- сказал он, -- кончим это и пойдем завтракать.
Этот завтрак не был так весел, как предполагали: гостей занимали многие различные чувства. Едва только он кончился, как маленький Тристан соскочил, было, со стула, чтоб идти играть, но император удержал его за руку и, поставивши между коленями, сказал ему с притворною строгостью:
-- Г. Тристан, это слишком поспешно; так скоро не убегают от гостей. Спросите у папа, и он вам скажет, что это невежливо.
Бедный ребенок, пристыженный выговором, опустил глаза и не отвечал ни слова. Тогда Наполеон, обняв его руками и потихоньку качая его, прибавил отеческим голосом:
-- Я говорю это тебе совсем не для того, чтоб тебя бранить; я только предупреждаю тебя. Ты уж и заплакал... полно, полно, а в доказательство того, что ты на меня не сердишься, расскажи мне одну из тех хорошеньких басен, которые маменька заставляет тебя учить наизусть. Вытри глаза и старайся не ошибаться!
Сказавши это, Наполеон посадил его на колени. Тристан поднял на него свои большие, еще влажные ресницы и лениво спросил у него:
-- Государь, какую прикажете?
-- Какую хочешь, -- самую коротенькую, потому что ее ты верно лучше знаешь.
-- Я знаю целую только одну: "Волк и ягненок", а потом еще половину другой.
-- Черт возьми: поэтому мне нетрудно будет выбрать, но все равно: говори же "Волка и ягненка".
Малютка начал говорить басню, как мог. Не было ничего милее, как слышать и видеть то, как он говорил "государь... ваше величество", говоря о волке или обращаясь к императору, при чем он в словах и, вероятно, в своей крошечной головке смешал их одного с другим. Наполеон от души хохотал, не переставая порицать того, что Лафонтеновы басни дают детям, которые не могут точно понимать ни его простоты, ни его логики.
Когда Тристан кончил, то он нежно его обнял и стал ему толковать эту басню, в которой, говорил он, было много иронии, но он все-таки старался объяснить ему ее нравственный смысл.
-- Впрочем, -- сказал он в заключение, -- основание этой басни ложно, потому что она заключает в себе нелепый нравственный смысл. Несправедливо, что рассуждения сильнейшего всегда бывают лучшие. Именно несправедливость этого баснописец должен был бы доказать, но он этого не сделал; напротив, кажется, что он сам разделяет эту мысль. Я на его месте сказал бы, что волк подавился, пожирая ягненка, и нет сомнения, что дети скорее бы поняли эту мысль, потому что она справедлива; тем более, что есть волки, которые пожирают также и ленивых детей.
При этих словах Тристан, который, по примеру всех балованных детей, был ленив, раскрыл свои большие глаза и поспешил признаться императору в том, что он не каждый день учится, но что на будущее время он станет более работать.
-- И ты хорошо сделаешь, -- сказал ему Наполеон; -- ведь ты всякий день ешь?
-- Да, государь, но только не всегда конфекты.
-- Конфекты! Всегда конфекты! -- повторил Наполеон с полуулыбкою. -- Это, кажется, твой конек! Ну, господа, вот вам влияние маленького желудка, -- присовокупил он, тихонько ударивши Тристана по животу: -- лакомство приводит в движение свет. Ну, мой маленький друг, так как теперь ты премило полепетал, то можешь играть в саду.
Потом он ударил в ладони, как будто бы подавая ему знак. Крошка не заставил себе повторять и отбежал прочь... Наполеон посмотрел ему вслед и трогательно сказал:
-- Теперь и мой сын таких же лет.
Потом, проведя рукою по глазам, он предложил своим гостям прогуляться по саду.
При возвращении домой он заметил, что близ дома была яма, наполненная водой; несколько дней тому назад в ней утонул ягненок. Наполеон, еще растроганный воспоминанием о своем сыне, поспешно обернулся к своему гофмаршалу и почти сердито сказал ему:
-- Возможно ли это, Бертран, вы до сих пор не велели засыпать этой ямы. Какова была бы горесть, если б игравший здесь ребенок утонул в этой луже, как некогда утонул тут ягненок!
-- Государь, -- отвечал гофмаршал, -- я часто думал об этом, но я никак не мог упросить губернатора, чтоб он прислал сюда рабочего.
-- Губернатор! Губернатор! -- возразил Наполеон еще сердитее. -- Это не извинение. Разве у этого человека есть душа?.. Если б у меня был здесь сын, то, за неимением рабочих и инструментов, я сам собственными руками засыпал бы эту лужу.
Но вскоре Наполеон мало-по-малу успокоился, предложил партию, и все вошли в залу. Лакей раскрыл ломберный стол, и все сели кругом.
Император обыкновенно оканчивал игру, проигравши десять наполеонодоров, и это почти всегда с ним случалось, потому что он не снимал своей ставки до тех пор, пока она не увеличивалась чрезвычайно. В этот день он дошел до шестидесяти четырех наполеонодоров. Гофмаршал держал банк. Наполеону захотелось узнать, до чего дойдет его выигрыш; но граф Бертран, смеясь, заметил ему, что если он еще выиграет, то не только сорвет банк, но, вдобавок, заставит его сделаться банкротом; после этого император снял деньги, сказавши:
-- Я не хочу никого разорять.
Так как все удивлялись этому невиданному счастию, то Наполеон добродушно сказал:
-- Но послушайте, господа, сегодня мое рождение, и неужели мне раз, в году нельзя быть счастливым?
Разделивши лежавшее перед ним золото между Монтолоном и Гурго, которые играли несчастливо, он встал, приветливо поклонился и ушел в свою спальню, сказавши:
-- Ну, на сегодня довольно, желаю вам доброго вечера!
И все печально удалились в свои, еще более печальные жилища.