21 июля 1913. Зарайск
<...> Теперь можно с точностью установить, что произведение Федорова, вызвавшее первое письмо Соловьева, было прочитано Соловьевым осенью 1881 года129. К этому времени это была тетрадка, заключавшая в себе 150--200 четвертинок, т. е. около 40--50 листов, писчей бумаги, с отогнутыми полями; тетрадка эта написана моим некрасивым, но четким и убористым почерком; и лишь впоследствии она разрослась почти вдвое или даже больше, но все главное и тогда уже в ней было, и было ярче, определеннее, чем в окончательной редакции: Федоров имел недостаток увлекаться частностями, в сторону и ослаблять общее эпизодическими вставками. И времени, употребленного Соловьевым для прочтения этой тетрадки ("Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив этому чтению всю ночь и часть утра" -- из первого письма Соловьева), было совершенно достаточно, чтобы прочитать ее внимательно, а не просмотреть только. И вот я смело говорю, что, прочитав эту тетрадку, Соловьев был совершенно согласен с тем, что в ней было изложено, он согласен был именно с самым способом осуществления всеобщего воскрешения, потому что вся суть учения о воскрешении именно в этом способе, и не понять этого Соловьев не мог, иначе пришлось бы заподозрить его еще в большей непонятливости, чем Вы меня. Сам Федоров в одном из своих писем, которое будет напечатано в 3-м томе, говорит, что учение о воскрешении "не догма, а метод в противоположность мистицизму, который есть догматизм без всяких доказательств" 130. С этим методом и познакомился Соловьев, прочитав тетрадку, о которой сказано выше, и выражая согласие со всем прочитанным, он соглашался именно с тем методом, способом, которым должно быть совершено воскрешение. Иначе что бы значили слова, которыми Соловьев кончает свое письмо; -- признав Федорова своим учителем и отцем духовным, Соловьев говорит: "Но Ваша цель не в том, чтобы делать прозелитов или основывать секту, а в том, чтобы общим делом спасать все человечество, а для того прежде всего нужно, чтобы Ваш проект стал общепризнанным. Какие средства ближайшие могут к этому повести -- вот о чем, главным образом, я хотел бы с Вами поговорить при свидании".
Но согласие Соловьева было ненадолго; вскоре Соловьев одумался и представил разные возражения. Однако и после этих возражений, сходясь с Федоровым и беседуя с ним, Соловьев опять приходил к полному с ним согласию, и это до такой степени, что однажды Федоров спросил Соловьева, почему же он, признавая воскрешение целью, в которой весь смысл жизни человеческого рода, не хочет сказать этого прямо и сделать призыв к осуществлению этой цели? И на этот вопрос Федоров услыхал такой ответ: "А что тогда скажет M. M. Стасюлевич, он назовет меня сумасшедшим"...131 Соловьев больше всего боялся показаться смешным, а в наше время, время полного развала, когда все разбились на отдельные единицы, ничего не может быть смешнее мысли, что "чрез нас, чрез разумные существа, природа достигнет полноты самосознания и самоуправления, воссоздаст все по ее слепоте разрушенное и разрушаемое и тем исполнит волю Бога, Создателя своего, делаясь Его подобием" (из письма Федорова, которое будет напечатано в 3-м томе)132. Мысль эта смешна для нашего времени уже потому, что для осуществления ее требуется полное объединение всех живущих, всего рода человеческого, требуется объединение по образу и подобию Пресвятой Троицы, требуется полное единство всех при полной самостоятельности каждой личности, единство без гнета и самостоятельность без розни, требуется обращение всех в познающих и всего в предмет знания, а для этого требуется устранить разделение на ученых и неученых, на образованных и необразованных, на интеллигенцию и народ, и прежде всего должна быть уничтожена привилегия знания, присвоенная себе сословием ученых. Только обращение всех в познающих уничтожит и имущественное неравенство. И разве эта мысль не смешная утопия для нашего времени?! И вот, по временам, логически соглашаясь с Н. Ф. Федоровым, что только в этом -- цель и смысл жизни человеческого рода и всего мироздания, В. С. Соловьев не мог решиться открыто сознаться в том, что он согласен с этою смешною мыслью, и, между прочим, боялся, что M. M. Стасюлевич назовет его сумасшедшим и не пустит за свой круглый стол. Оказывается, что у Стасюлевича был определенный день в неделе, когда за его круглый стол собирались избранные, допускался в среду их и В. С. Соловьев, но он там играл, по-видимому, роль enfant terrible и, очевидно, считал это за особую честь, в кругах же москвичей, славянофильствующих и свободных от этого недуга, принимали Соловьева за человека серьезного, важного. У Стасюлевича позволяли и извиняли Соловьеву некоторые вольности; но он знал, что это имеет свои пределы, и серьезно, прямо, открыто, а не туманно выраженное признание долга воскрешения, требующее дела, осуществления, ему там не простили бы.
Вот каково было отношение Соловьева к идее Федорова. Это только я и хотел сказать в своей заметке, напечатанной ныне в 3-й книге журнала "Вопросы Философии и Психологии", и никогда не считал Соловьева правоверным учеником Федорова, что и выразил в словах: "по крайней мере тотчас по прочтении рукописи и Соловьев был увлечен реализмом Федорова" (стр. 407-я). Для меня, однако, несомненно,-- повторяю это еще раз,-- что, сходясь с Федоровым, Соловьев с ним соглашался и соглашался не в идее только, но и в самом способе осуществления этой идеи, хотя отойдя от Федорова и встретившись с г-м Лопатиным, он мог, по свойству своей натуры, смеяться над тем, что сейчас лишь признавал {На стр. 413--414 ответа мне князя Трубецкого говорится: "Мне приходилось неоднократно говорить с Соловьевым о Федорове, начиная со 2-й половины восьмидесятых годов. Хорошо помню, что он говорил с величайшим сочувствием о поставленной Федоровым цели, но при этом относился весьма скептически к его естественнонаучным способам воскрешения мертвых. Л. М. Лопатин, на которого ссылаюсь с его разрешения, заявил мне, что над этими "естественнонаучными способами" Соловьев даже посмеивался (конечно, как над чудачествами любимого и уважаемого им человека)".}.
На стр. 418-й Вашего мне ответа Вы говорите, что Федоров, "хотя и называет воскрешение смерти нелепостью,-- мечтает при помощи знания сложить тела отцев, какие они имели при кончине, -- иначе говоря, -- воскресить тело непрославленное, душевное" 133. "И это не случайность", -- говорите Вы дальше, -- "для мыслителя, отвергающего все мистическое как колдовство, к иному результату, кроме оживления трупов, естественный, научный способ воскрешения привести не может".
Что же, однако, это значит? Пока в человеке -- дыхание жизни, он не труп; почему же, когда в то, что стало трупом, возвратится дыхание жизни, почему это все-таки будет труп, почему это будет оживлением трупа, а не того человека, который только потому обратился в труп, что от него отлетело дыхание жизни? И почему это будет, по Вашим словам, воскрешением смерти? Воскрешение Лазаря было ли воскрешением трупа? Разве воскрешенный Лазарь имел тело прославленное? И разве при всеобщем воскресении все восстанут в телах прославленных, а не в тех, в которых умерли?! В таком случае что же это будет за воскресение -- не будет ли это -- новое творение? Но творение есть дело исключительно божественное, и как же можно говорить при этом о каком-то богочеловеческом деле воскрешения, как можно говорить при этом (стр. 419-я Вашего ответа мне) о воскрешении как о деле совместном, совокупном Бога и человека?!.. По мысли Федорова, согласной с мыслью пророка Иезекииля и, надо думать, со вселенско-христианской, мертвые воскреснут в тех именно телах, в которых умерли; но, по мысли Федорова, они будут воскрешены теми, которые уже достигли бессмертия, т. е. такого состояния, при котором не будет беспрерывной траты и обновления, не будет нужды питаться другими организмами, умерщвляя низшую тварь (Ваши слова), не будет и деторождения, т. е. умершие будут воскрешены теми, которые успели и сумели преобразить свою плоть из тела душевного в тело духовное, -- почему же воскрешенные, хотя они и воскреснут в той же плоти, в которой умерли, почему они должны остаться в том же состоянии, в каком были, и не могут дойти до такого преображения плоти, до какого дошли их воскресители? Не вернее ли будет допустить, что воскрешенные достигнут своего преображения с помощью своих воскресителей легко и скоро, хотя бы воскрешенные и были Нерон, Атилла или же какой-либо каннибал?134
Я должен сказать, что Федоров ни на какие научные изобретения в деле воскрешения не рассчитывал; на стр. 287-й 1-го т<ома> "Филос. Общего Дела" говорится: "Не нужно думать, чтобы мы надеялись на открытие какой либо силы, специально назначенной для восстановления жизни; мы полагаем, что обращение слепой силы природы в сознательную и есть это средство". Точно так же низводить Христа с неба усилиями науки Федоров не дерзал и не собирался {На стр. 419 вышецитированной статьи говорится: "Ясно, что никакие научные изобретения не могут прославить тело человека славою божественною..." "Не ясно ли, что никакими усилиями науки нельзя низвести Христа с неба..."}, так как верил обещанию Спасителя, что Он будет с собранными во Имя Его, а, по мысли Федорова, для дела воскрешения, для дела Христова, Который говорил о Себе -- "Я воскрешение и жизнь" 135,-- надлежит собрать весь род человеческий.
И как возможно приписывать Федорову, будто в деле воскрешения он рассчитывает только на одностороннее действие человека без участия Божественной благодати, когда -- по его мысли -- осуществляя дело воскрешения, род человеческий исполняет лишь волю Божию и есть лишь орудие Бога в этом деле. И почему нелепа и кощунственна мысль, что воскрешение может и должно быть достигнуто естественными силами, естественными средствами, -- ведь все эти силы и средства суть Бога создание, предназначенное к совершенству. Совершенство создано быть не может; всякое создание, творение, как тварь, т. е. нечто несамостоятельное, уже по этому самому не может быть совершенством; но Господь, создав мир, природу, вложил в свое создание все необходимое для достижения совершенства; и из него же, из этого мира, как Еву из ребра Адама, Бог создал существо, одаренное разумом, т. е. способностью дознать созданное Богом, и, познав, взять в свое управление природные силы; Господь создал это существо как свое орудие для действия чрез него на мир, на естественные силы природы. Познание и есть наука, которая будет не пустым, ни на что не нужным занятием только тогда, когда поставит своею целью внесение разума и жизни в слепую и мертвую природу. В настоящее же время наука, при настоящем ее направлении, когда пути ее расходятся с путями Христа и галилейских рыбаков, -- как это Вы признаете в 7-ой главе Вашей книги о Соловьеве, в которой говорите о влиянии на него Федорова, -- конечно, игра, не стоящая свеч. Для воскрешения, как понимает его Соловьев, требуется, по Вашим словам (стр. 420-я ответа мне), полное и коренное изменение не только законов жизни, но и самых законов вещества, и это возможно только для творческой силы Божества. "Тварь воскресшая, с этой точки зрения, в полном смысле слова тварь новая", -- говорите Вы. Не следует ли заключить из этого, что, по мысли Соловьева, Бог создал не то, что было нужно, а потому все созданное и должно погибнуть? Хотя при этом и говорится о каком-то воскресении, но что же это за воскресение, если воскрешенное есть в полном смысле слова тварь новая? Так ли это?
По мысли Федорова, всеобщее воскрешение есть полное преображение вселенной, но силами того же вещества, которое создано Богом. В зачаточном состоянии такое преобразование содержится в мире и теперь, хотя в настоящее время, по слепоте природных сил, жизнь и попирается жизнью; когда же эти силы прозреют (прозрение уже началось в человеке, который есть та же природа, но обладающая сознанием, способностью оглянуться, посмотреть на себя), тогда этими самыми силами и преобразится мир, и силы вещества будут уже не умерщвляющими, а живоносными. И почему мысль Соловьева, который обвиняет Бога в неудачном творении, ожидает или даже требует от него нового творческого акта и тем устраняет человека от всякой серьезной деятельности, обрекая его на одну суету, -- почему эта мысль шире мысли Федорова, который никакого обвинения на Бога не возводит и, признавая человека орудием Божественной воли, открывает пред человеком безграничное поприще деятельности?
Затем Вы указываете на различие взглядов Соловьева и Федорова на грех, вопреки высказанному мною мнению, что Соловьев был, надо думать, -- как я выразился, -- согласен с Федоровым, утверждающим, что незнание и есть величайший смертный грех, а не с князем Трубецким, полагающим, что "с христианской точки зрения смерть есть последствие греха, а не незнания". <...>
Должно, однако, сказать, что, признавая незнание за смертный грех, Федоров возлагал надежду не на теоретическое, бездейственное знание, которое и Федоров считал вполне совместимым с понятием злого духа. Теоретическое лишь знание, не прилагаемое к делу, к жизни, ничего не дает, ни от чего не спасает и не удерживает; при таком знании люди вынуждены делать не то доброе, которое хотят, а часто то злое, которое ненавидят, как это сказано еще апостолом Павлом136. По мысли Федорова, знание проективно: всякое знание есть лишь проект, который должен быть осуществлен. Так, знание астрономическое, астрономические исследования есть не что иное, как рекогносцировки в иные миры, которые должны стать поприщем деятельности человеческого рода; человек должен приобресть и несомненно приобретет, способность посетить и населить все миры вселенной. Лингвистика суть попытки создать общий язык, необходимый при общем деле, [-- язык], в основе которого должны быть положены забытые корни прародительского языка.
По мысли Федорова, всякий делающий должен быть и исследователем того дела, в котором участвует, должен быть исследователем и учителем, вводящим в свое дело подрастающее поколение. По его мысли, все учреждения -- судебные, административные, правительственные и общественные -- должны образовать из себя ученые общества, изучающие, по архивным документам, прошлую жизнь свою в видах установления причин тех жизненных явлений, которые вызвали необходимость данного учреждения, чтобы, действуя на причины явлений, дать жизни должное направление, чтобы, действуя на причины возникновения, например, преступлений, -- число которых растет непомерно и душит суды наши, -- уменьшить, а затем и совсем их уничтожить. По мысли Федорова, учителя всех учебных заведений, не только высших и средних, но и низших, должны быть исследователями той местности, где находится учебное заведение, -- во всех отношениях, и вводить в эти исследования учащихся, т. е. -- при всеобщеобязательном образовании -- всех рожденных и живущих, без всяких исключений. Все добытое такими исследованиями, опытами и наблюдениями, метеорическими, сейсмическими, астрономическими и всякими другими, должно восходить из низших учебных заведений в средние, из средних в высшие и из высших, наконец, в одно центральное учреждение, в Академию, выводы которой из всех таким образом полученных наблюдений должны нисходить обратно во все высшие, средние и низшие учебные заведения, которые все должны быть в постоянных взаимоотношениях. В конце концов все учреждения составят одно и всеобщеобязательное образование сольется со всеобщеобязательною повинностью защиты отечества, т. е. с воинскою повинностью, которая из орудия борьбы с себе подобными обратится в орудие борьбы с слепыми силами природы, с голодом, болезнями и самою, наконец, смертию. Весь род человеческий преобразится, таким образом, в союз отцов и матерей для воспитания, образования сынов и дочерей, в союз отцов и матерей, воспитывающих, образующих сынов и дочерей, как одного сына (под сыном разумеется и дочь), сына единородного, носящего в себе образ Отца. "Таков первоначальный смысл "образования", ныне произвольно понимаемого и применяемого в деле просвещения", -- говорит Федоров на стр. 78-й 1-го т<ома> "Философии Общего Дела".
При такой организации знания, науки, т. е. ума человеческого, теперь в разброде находящегося, при такой организации, обнимающей весь род человеческий и ртправленной к осуществлению дела Христова, воскрешения, при участии, следовательно, Самого Христа, Бога Нашего, согласно Его обетованию, вначале невидимом, а затем ясно ощущаемом, будет ли что-либо невозможное, недостижимое для этого ума, который, по Вашим словам, действует только там, где может! И неужели же Дух Божий, Который "дышит, где хочет" 137, не захочет воодушевить этот ум и сделать его всемогущим? И неужели же эта мысль, изложенная здесь по необходимости слишком кратко, мысль, открывающая[ся] человеку, не в отдельности каждому, а союзу людей, постепенно расширяющемуся на весь род человеческий, менее широка, чем мысль Соловьева, по которой человек лишен всякой возможности действовать и должен оставаться лишь в ожидании, не будет ли он удостоен Божественной благодати, а как достигнуть того, чтобы быть удостоенным, неизвестно, да, по всей вероятности, никакое достижение и невозможно, вопреки словам Самого Господа, что Царствие Божие нудится, силою берется, потому что благодать будто бы дается по избранию ("Дух дышит, где хочет"), а не по заслугам, не по труду.
По мысли Федорова, истинное знание требует, чтобы исследования производились всеми, всегда и везде, а опыты не ограничивались бы лабораториями и физическими кабинетами, приложение же добытого этими учреждениями не должно ограничиваться приложением лишь к фабричному и заводскому производству; по его мысли, самыми необходимыми и наиболее полезными участниками в научных исследованиях и наблюдениях будут крестьяне-земледельцы; и только чрез крестьян-земледельцев найдут свое приложение самые высшие и широкие научные выводы, не имеющие ныне никакого приложения не потому, что они не приложимы, а только потому, что настоящая жизнь наша слишком узка; для нашей настоящей, теперешней жизни совершенно достаточно кое-какой грамотности и четырех правил арифметики; да и это нужно только горожанам, крестьянам же земледельцам, пока они не стали наблюдателями и исследователями того дела, которым занимаются, не нужно ни грамотности, ни арифметики, поэтому окончившие курс сельских школ вскоре опять становятся безграмотными.
Из Ваших слов, что "высшее знание, которое управляет стихиями, -- насколько такое управление возможно, -- неизбежно является делом умственной аристократии" (стр. 424-я Ответа мне), я заключил, что Вы совсем не знакомы с Федоровым, иначе Вы этого не сказали бы и признали бы, что учение о воскрешении есть самое демократическое, исключающее все аристократическое. В одном письме, которое будет напечатано в 3-м т<оме>, Федоров, между прочим, говорит: "Меня чрезвычайно удивляет, почему это самое демократическое учение, которое бессмертие, принадлежащее человеку будто бы по праву рождения, заменяет бессмертием, приобретаемым трудом, трудом не эгоистическим, трудом общим, совокупным, братским, трудом не для самого себя, а для родителей, предков, тех самых, которых народ своими причитаниями старается вызвать из могил, -- заменяет работою над прахом, тленом, вместо чистенького труда над своею душею, над мыслями, вместо исключительной заботы о спасении своей души, -- почему это учение, никогда не отделяющее себя от других, желающее трудиться для всех и со всеми, т. е. со всеми живущими для всех умерших, -- почему это учение признается самими аристократами, не молодыми, а старыми, гордостью, и особенно философами и учеными. Эти последние уже самоотверженно готовы пожертвовать своею будущею жизнью, в которую не верят, для блага потомства"138.
После всего сказанного я считаю себя вправе не согласиться с Вами и утверждать, что признание, сделанное Соловьевым в первом письме его к Федорову, в котором Соловьев говорит, что цель федоровского проекта заключается в том, "чтобы общим делом спасать все человечество", и что проект этот "есть первое движение человеческого духа по пути Христову", -- слова эти вовсе не были преувеличением и результатом поспешного, поверхностного знакомства с произведением Федорова, как Вы это говорите, но искренним признанием величия того, с чем познакомился Соловьев. Самое название прочитанного проектом и самое признание цели этого проекта в том, "чтобы общим делом спасать все человечество", свидетельствует, что, прочитав данную ему тетрадку, Соловьев понял ее надлежащим образом. К сожалению, Соловьев обладал свойством, поддавшись искреннему влечению ума и сердца, переходить потом в настроения иного сорта под влиянием соображений "публичного свойства", как он выразился в одном письме к Н. Ф. Федорову (пред рефератом о средневековом мировоззрении), а также, вероятно, и под влиянием соображений свойства личного, личного самолюбия и т. п. Такие переходы в отношениях к Федорову у Соловьева были не один раз. Я думаю, что и обещание приехать в Керенск Соловьев не исполнил вовсе не потому, что не попал в Липяги к Цертелеву139, а просто потому, что после данного обещания ему пришло в голову соображение, не слишком ли большою с его стороны любезностью будет такое посещение.
Просить Вас самих напечатать это письмо я не решаюсь, но считаю долгом предупредить, что оно будет опубликовано. Ваш ответ я не могу, не должен оставить без возражения.
Г. Зарайск, 21 июля 1913 года.
!!!!!!!!!