Змѣй.
Этотъ народный ропотъ не смущалъ дочь Гамилькара. У нея были заботы болѣе важныя: ея большой змѣй, черный Пиѳонъ, захворалъ. У карѳагенянъ змѣй былъ и общественнымъ, и частнымъ предметомъ поклоненія. По народнымъ вѣрованіямъ, онъ былъ порожденіе землянаго ила, потому что исходилъ изъ нѣдръ земли и ползалъ по ней безъ ногъ; его движенія напоминали волнообразное теченіе водъ, температура -- первобытный влажный мракъ, полный производительности, а кругъ, который описывалъ змѣй, кусая хвостъ,-- планетную систему и разумъ бога Эшмуна.
Змѣй Саламбо нѣсколько разъ уже отказывался отъ четырехъ воробьевъ, которыхъ давали ему въ каждое новолуніе и полнолуніе. Красивая кожа его, усѣянная, какъ твердь небесная, золотыми пятнами по черному полю, пожелтѣла, стала вялою и сморщилась, такъ какъ онъ похудѣлъ; вокругъ головы образовалась плесень, а на концахъ вѣкъ показались красныя пятна, которыя, повидимому, двигались. Время отъ времени Саламбо подходила къ его корзинѣ, плетеной изъ серебряныхъ проволокъ. Она раздвигала пурпуровыя занавѣски, листья лотуса и птичій пухъ, по змѣй продолжалъ лежать, свернувшись клубкомъ, неподвижный, какъ увядшая ліана. И по мѣрѣ того, какъ Саламбо глядѣла на него, она чувствовала, что вокругъ ея сердца обвивался какъ будто другой змѣй и, подымаясь выше и выше, душилъ ее. Она была въ отчаяніи, что видѣла заимфъ, но въ то же время чувствовала особенную радость и гордость. Складки его скрывали какую-то тайну; это было какое-то облако, которое заслоняло собою боговъ; это была тайна всеобщей жизни, и Саламбо, несмотря на свой ужасъ, невольно жалѣла, что не извѣдала этой тайны.
Большую часть времени проводила она въ своей комнатѣ; она сидѣла, обхвативши руками лѣвую ногу, опустя голову и уставя въ одну точку неподвижный взоръ. Съ ужасомъ вспоминала она о своемъ отцѣ. Ей хотѣлось уйдти далеко въ финикійскія горы, въ храмъ Аеака, куда Танита спустилась на землю въ видѣ звѣзды; всѣ возможные призраки влекли ее къ себѣ и приводили ее въ ужасъ; глубокая тишина, царствовавшая вокругъ, и неизвѣстность объ участи отца еще болѣе раздражали ея воображеніе.
Усталая отъ своихъ грёзъ, она вставала и, волоча маленькія сандаліи, которыя при каждомъ ея шагѣ ударяли о подошву, ходила взадъ и впередъ по большой безмолвной комнатѣ. Аметисты и топазы сверкали блестками на потолкѣ, и Саламбо, подымая голову, смотрѣла на нихъ. Иногда она подносила къ устамъ горлышко висячей амфоры, прохлаждала себѣ грудь широкимъ опахаломъ или забавлялась, сжигая корицу на раковинахъ.
На закатѣ солнца Таанахъ открывала черный войлокъ, которымъ были заложены отверстія одной изъ стѣнъ. Тогда показывались голуби, натертые мускусомъ, какъ голуби Таниты. Розовыя лапки ихъ скользили по стеклянному полу, среди ржаныхъ зеренъ, которыя она бросала имъ горстями, какъ сѣятель въ полѣ бросаетъ въ землю сѣмена. Но вдругъ рыданія вырывались изъ груди ея; она бросалась на свое лоз;е изъ бычачьихъ ремней и замирала безъ движенія, повторяя постоянно одно и то же слово, съ открытыми глазами, блѣдная, какъ мертвецъ, холодная и безчувственная, а между тѣмъ въ ея ушахъ только и раздавались, что крики обезьянъ въ пальмовыхъ кустахъ, да вѣчный скрипъ колеса, поставленнаго для подъема воды въ порфировую вазу ея комнаты.
Иногда, впродолженіе нѣсколькихъ дней, она отказывалась отъ нищи. Ей снилось, что подъ ея ногами проходили звѣзды среди тумана. Она призывала Шахабарима; но когда онъ приходилъ, не знала, что ему сказать.
Она не могла существовать, не развлекаясь его посѣщеніями. Внутренно она возмущалась противъ этого господства, чувствовала къ жрецу и страхъ, и досаду, и ненависть и въ то же время питала къ нему какую-то особенную любовь, какъ-бы въ благодарность за то неизъяснимое упоеніе, которымъ наслаждалась въ его присутствіи. Шахабаримъ, зная всѣ болѣзни, которыя насылаются богами, видѣлъ въ состояніи Саламбо вліяніе Таниты. Чтобы излечить Саламбо, онъ окроплялъ комнату ея растворомъ желѣзняка и руты; каждое утро вкушала она мандрагоры и во время сна клала подъ голову подушку, наполненную благовоніями по выбору жреца. Употребилъ онъ даже и баарасъ, корень огненнаго цвѣта, который отгонялъ въ полуночныя страны злыхъ духовъ. Потомъ, обратившись къ полярной звѣздѣ, онъ трижды шепталъ таинственное имя Таниты; но ничего не помогало, и Паламбо страдала все болѣе и болѣе.
Никто въ Карѳагенѣ не былъ такъ ученъ, какъ Шахабаримъ. Въ юности они учился въ Вавилонѣ, потомъ посѣтилъ С.амофракію, Нессинунтъ, Эфесъ, Ѳессалію, Іудею и набаѳейскіе храмы, терявшіеся въ пескахъ. прошелъ по берегу Нила отъ пороговъ и до моря. Онъ спускался въ пещеры Прозерпины; онъ видѣлъ, какъ вращались колонны лемносскаго лабиринта и сіяла тарантская канделябра, имѣвшая на своихъ развѣтвленіяхъ столько свѣтильниковъ, сколько дней въ году; не разъ проводилъ онъ ночи въ бесѣдахъ съ пришельцами греками. Устройство вселенной занимало его не менѣе природы боговъ; онъ наблюдалъ равноденствіе въ кольца, находившіяся въ знаменитомъ портикѣ Александріи, и сопровождалъ до Карены египетскихъ астрономовъ, которые измѣряли небесныя пространства числомъ своихъ шаговъ. Изъ всего этого у него образовалась совершенно особенная религія безъ всякой опредѣленной формы, полная горячечныхъ химеръ. Такъ, онъ не вѣрилъ, подобно другимъ карѳагенянамъ, что земля имѣетъ форму сосновой шишки; онъ представлялъ себѣ ее круглою, и думалъ, что она вѣчно падаетъ въ безконечномъ пространствѣ съ такою неизмѣримою скоростью, что нѣтъ никакой возможности замѣтить это паденіе.
Изъ положенія солнца надъ луною жрецъ выводилъ заключеніе о господствѣ Ваала, такъ-какъ солнце было его подобіемъ и отраженіемъ, и кромѣ того все, что онъ видѣлъ на землѣ, говорило ему о преобладаніи мужскаго разрушительнаго начала. И Шахабаримъ тайно обвинялъ Таниту въ несчастій своей жизни: не въ ея ли честь нѣкогда первосвященникъ лишилъ его мужеской силы? И печальнымъ взоромъ слѣдилъ Шахабаримъ за людьми, которые скрывались со жрицами въ терпентинныхъ лѣсахъ.
Дни его проходили въ надзорѣ за курильницами, золотыми сосудами, щипцами, лопаточками, которыми сгребался жертвенный пепелъ, и всѣми возможными одеждами истукановъ.
Въ положенные часы раздвигалъ онъ большія занавѣсы извѣстныхъ дверей и оставался съ простертыми руками въ одномъ и томъ же положеніи. На извѣстныхъ плитахъ повергался онъ ницъ, въ то время, какъ толпа жрецовъ сзади него мелькала съ обнаженными ногами но тайнымъ переходамъ, исполненнымъ вѣчнаго сумрака.
Среди этой сухой жизни, Саламбо была для Шахабарима какъ цвѣтокъ въ разсѣлинѣ гробницы; но въ то же время жрецъ былъ къ ней жестокъ, по щадилъ для нея испытаній и горькихъ упрековъ. Положеніе его утверждало между ними нѣкоторую общность половъ, и Шахабаримъ не столько сокрушался о невозможности обладать Саламбо, сколько желалъ видѣть ее постоянно такою же чистою и прекрасною. Часто замѣчалъ онъ, что она ослабѣвала, не въ силахъ будучи слѣдить за его бесѣдой. Тогда печальный возвращался онъ къ себѣ и чувствовалъ себя оставленнымъ и одинокимъ и проникался пустотою своей жизни.
Странныя слова срывались иногда съ языка его, и они были для Саламбо молніями, озарявшими бездны. Часто но ночамъ они сидѣли вдвоемъ на терассѣ и смотрѣли на звѣзды, между тѣмъ какъ внизу подъ ними громоздился Карѳагенъ, а далѣе виднѣлся заливъ и открытое море неопредѣленно терялось во мракѣ.
Шахабаримъ излагалъ передъ Саламбо ученіе о томъ, какъ души людей спускаются на землю и слѣдуютъ по тому же пути знаковъ зодіака, по которому движется солнце. Простирая руку, онъ показывалъ ею на знакъ Окна, какъ на дверь, изъ которой выходитъ родъ людской, и на знакъ Козерога -- какъ на дверь, которою онъ возвращается къ богамъ. Саламбо, понимая въ буквальномъ смыслѣ эти представленія, старалась разглядѣть созвѣздія; она принимала за живую дѣйствительность символы и даже отдѣльныя выраженія жреца, которыя не всегда были ясны для него самого.
-- Души умершихъ, говорилъ Шахабаримъ: -- разлагаются на лупѣ, какъ трупы на землѣ. Слези ихъ составляютъ влажность луны. Это -- мрачное обиталище, полное грязи, обломковъ и бурь.
Саламбо спрашивала у Шахабарима, что съ ней станется но смерти.
-- Сначала ты будешь томиться -- легкая, какъ паръ, колеблющійся надъ волнами, а потомъ, послѣ многихъ испытаній и скорбей, ты вознесешься на очагъ солнца, въ источникъ всевѣдѣнія.
Между тѣмъ, Шахабаримъ ни слова не говорилъ ей о Танитѣ. Саламбо думала, что онъ стыдился побѣжденной богини, и называя ее общимъ именемъ, означавшимъ луну, она разсыпалась въ благословеніяхъ этому плодородному и кроткому свѣтилу. Но наконецъ Шахабаримъ воскликнулъ:
-- Нѣтъ, нѣтъ!... Она отъ другаго заимствуетъ все свое плодородіе. Развѣ ты не видишь, что она слѣдуетъ за нимъ, какъ влюбленная женщина, что бѣжитъ по полю за мужчиной!
И Шахабаримъ постоянно превозносилъ доблесть свѣта. Но вмѣсто того, чтобы подавлять въ Саламбо мистическія желанія, онъ еще болѣе разжигалъ ихъ. Онъ приводилъ ее въ отчаяніе откровеніями своего безжалостнаго ученія и это, повидимому, доставляло ему наслажденіе. Чѣмъ болѣе онъ сомнѣвался въ Танитѣ, тѣмъ сильнѣе хотѣлось ему вѣрить въ нее. Его удерживало какое-то угрызеніе, подымавшееся изъ глубины души. Онъ чувствовалъ необходимость въ какомъ нибудь испытаніи, какомъ нибудь проявленіи божества, и въ надеждѣ достигнуть этого онъ придумалъ средство, которое могло бы спасти разомъ и его отечество, и его вѣру.
Съ этихъ поръ онъ началъ оплакивать передъ Саламбо оскверненіе святыни и бѣдствія, которыя послѣдовали за тѣмъ и простерлись даже до небесныхъ странъ. Потомъ онъ внезапно объявилъ ей о близкой гибели суффета, окруженнаго тремя войсками подъ предводительствомъ Мато, который, какъ похититель заимфа, казался для карѳагенянъ царемъ варваровъ; наконецъ Шахабаримъ прибавила, къ этому, что спасеніе республики и отца Саламбо зависитъ отъ нея одной.
-- Отъ меня!... вскричала Саламбо: -- какъ же я могу...
-- Конечно, ты никогда не согласишься! прервала, ее жрецъ съ улыбкой презрѣнія.
Саламбо начала умолять его. Тогда Шахабаримъ сказала,:
-- Тебѣ слѣдуетъ идти къ варварамъ и принести оттуда заимфъ.
Она опустилась на скамейку изъ чернаго дерева и осталась безъ движенія, опустивъ руки между колѣнами, дрожа всѣмъ тѣломъ какъ жертва, обреченная на закланіе и лежащая у подножія жертвенника. Въ головѣ у нея шумѣло, въ глазахъ мелькали огненныя пятна, и въ онѣменіи своемъ она сознавала одно, что ей скоро придется умереть.
"Но, если Танита восторжествуетъ", думать между тѣмъ жрецъ: "если заимфъ будетъ возвращенъ, и Карѳагенъ освободится, то что значить въ такомъ случаѣ смерть одной женщины. Къ тому же она можетъ выручить покрываю и тогда не погибнетъ".
Три дня не приходилъ онъ къ Саламбо; вечеромъ на четвертый день она послала за нимъ.
Для того, чтобы сильнѣе возбудить въ ней рѣшимость, Шахабаримъ разсказалъ ей, какими порицаніями осыпаютъ Гамилькара въ совѣтѣ, и говорилъ ей, что она согрѣшила и потому должна загладить свое преступленіе, что жертву эту требуетъ сама богиня. Между тѣмъ раздались громкіе, почти оглушительные крики; Шахабаримъ и Саламбо поспѣшно вышли, и съ вершины ростральной лѣстницы они увидѣли, что случилось.
Толпа на площади Камона кричала, чтобъ ей роздали оружіе; но старшины не почли за нужное удовлетворить этимъ требованіямъ, считая ихъ совершенно безполезными. Толпѣ приказали расходиться, и вотъ она, желая воздать честь Молоху и также изъ смутной жажды разрушенія, вырыла изъ храмовыхъ рощъ нѣсколько большихъ кипарисовъ, зажгла ихъ о свѣтильники храма и начала носить но улицамъ, сопровождая это шествіе дикимъ пѣніемъ. Чудовищное пламя двигалось и слегка колебалось. Оно задѣвало за стеклянные шары на верхахъ храмовъ, за украшенія Колосовъ, за носы судовъ; казалось, нѣсколько солнцъ каталось но городу.
-- Готова ли ты? вскричалъ Шахабаримъ: -- или прикажешь имъ сказать отцу твоему, что ты оставляешь его?
Саламбо скрыла свое лицо подъ покрываломъ. Неопредѣленный страхъ удерживалъ ее. Она боялась Молоха, боялась Мато. Этотъ человѣкъ гигантскаго роста, обладатель заимфа, господствовалъ надъ Танитой такъ же какъ и богъ, и въ глазахъ ея онъ былъ окруженъ такимъ же блескомъ. Притомъ души боговъ вѣдь принимаютъ иногда человѣческіе образы. Недаромъ же Шахабаримъ, говоря о Мато, твердилъ ей, что она должна побѣдить Молоха. Такимъ образомъ Саламбо смѣшивала въ своемъ воображеніи Молоха и Мато, и оба одинаково преслѣдовали ее.
Ей захотѣлось узнать будущее, и потому она подошла къ змѣю: по положенію колецъ его можно было опредѣлить, что съ нею случится. Но корзинка была пуста. Это смутило Саламбо.
Змѣй своимъ хвостомъ обмотался вокругъ серебряной рѣшетки своей висячей постели и терся объ нее, чтобы выйти изъ своей старой пожелтѣвшей кожи; свѣтлое тѣло его блестѣло, какъ мечъ, на половину вынутый изъ ноженъ.
Потомъ въ слѣдующіе дни, по мѣрѣ того, какъ Саламбо все болѣе и болѣе склонялась послужить Танитѣ, Пиѳонъ сталъ выздоравливать и входить въ тѣло; онъ замѣтно оживалъ.
Тогда въ душѣ Саламбо утвердилось сознаніе, что Шахабаримъ возвѣстилъ ей волю боговъ. Однажды утромъ она пробудилась въ твердой рѣшимости и спросила, что нужно ей дѣлать, чтобы Мато возвратилъ покрывало.
-- Потребовать у него, сказалъ Шахабаримъ.
-- Но, если онъ откажетъ? возразила Саламбо.
Жрецъ посмотрѣлъ на нее пристально, съ улыбкой, которую она никогда прежде у него не замѣчала.
-- Да, что тогда дѣлать? продолжала Саламбо.
Шахабаримъ вертѣлъ въ своихъ пальцахъ концы повязки, которая ниспадала на его плечи съ тіары. Глаза его были опущены; онъ стоялъ недвижимо. Наконецъ, видя, что она не понимаетъ, онъ сказалъ:
-- Ты останешься съ нимъ одна.
-- А потомъ? сказала Саламбо.
-- Одна въ его шатрѣ.
-- Ну, и что жь тогда?
Шахабаримъ кусалъ губы. Онъ искалъ какого нибудь слова, выраженія.
-- Если тебѣ суждено умереть, то это произойдетъ позже, сказалъ онъ:-- позже! Не бойся ничего! Что бы онъ ни вздумалъ дѣлать, не кричи о помощи, не пугайся! Ты будешь унижена, ты должна быть покорна его желаніямъ, въ нихъ -- воля небесъ!...
-- Но покрывало?
-- Боги позаботятся о немъ.
Саламбо прибавила:
-- О, еслибы ты пошелъ со мною!
-- Нѣтъ.
Онъ велѣлъ ей встать на колѣни и, поднявши лѣвую руку вверхъ, правую простеръ надъ нею и началъ произносить за нее клятву въ томъ, что она возвратитъ въ Карѳагенъ покрывало Таншгы. Въ страшныхъ заклинаніяхъ Саламбо посвящала себя богамъ и каждый разъ, когда Шахабаримъ произносилъ слово, повторяла его за нимъ въ изнеможеніи.
Онъ повелѣлъ ей всевозможныя очищенія и посты и научилъ ее, какимъ образомъ проникнуть къ Мато. Она должна была идти въ сопровожденіи человѣка, знающаго всѣ пути.
Тогда она почувствовала, будто съ нея свалились какія цѣни. Она стала думать объ одномъ -- о счастіи увидѣть снова заимфъ, и благословляла Шахабарима за его увѣщанія.
Все это происходило въ ту самую эпоху, когда карѳагенскіе голуби улетѣли въ Сицилію на гору Эриксъ, къ храму Венеры. Впродолженіе нѣсколькихъ дней они искали други друга и кричали, чтобы слетаться всѣмъ къ одному мѣсту; наконецъ вечеромъ они тронулись, вѣтеръ увлекъ ихъ, и бѣлымъ облакомъ высоко поднялись они надъ моремъ.
Небосклонъ сіялъ кровавымъ заревомъ. Голуби, казалось, спускались мало но маяу къ морскимъ волнамъ-и наконецъ исчезли, словно всѣ попадали въ пасть солнцу и были поглощены имъ. Саламбо, смотрѣвшая на ихъ удаленіе, опустила голову; тогда Таанахъ, желая утѣшить ее, сказала ей нѣжнымъ голосомъ:
-- Да вѣдь они вернутся, госпожа.
-- Да, я знаю.
-- И ты ихъ снова увидишь.
-- Можетъ быть, отвѣчала Саламбо, и вздохнула.
Саламбо не хотѣла, чтобы кто нибудь зналъ объ ея намѣреніи, и вмѣсто того, чтобы спросить нужныя ей вещи у управляющихъ, послала Таанахъ купить ей румянъ, благовоніи, льняной поясъ и новыя одежды. Старая невольница изумилась этимъ приготовленіямъ, но не смѣла спросить госпожу о нихъ. Наконецъ, пришелъ день, назначенный Шахабаримомъ для отправленія Саламбо.
Въ двѣнадцатомъ часу она увидѣла подъ сѣнью сикоморъ слѣпаго старца, который держался одною рукою за плечо шедшаго впереди мальчика, а въ другой рукѣ держалъ инструментъ въ родѣ цитры, изъ чернаго дерева. Евнухи, невольники, женщины -- всѣ были заранѣе удалены; никто не могъ проникнуть въ таинство, которое должно было совершиться.
Таанахъ зажгла но угламъ комнаты четыре треножныхъ курильницы. Потомъ она развѣсила на шнуркахъ вдоль стѣнъ вавилонскія занавѣсы, такъ-какъ Саламбо не хотѣла, чтобъ даже и стѣны видѣли ее. Слѣпецъ присѣлъ за дверью и заигралъ на цитрѣ, а мальчикъ стоялъ, держа тростниковую дудочку у своихъ губъ. Вдали затихалъ городской шумъ. Лиловыя тѣни ложились но галлереямъ" храмовъ, а съ другой стороны залива подошвы горъ, оливковыя рощи и широкіе желтые луга волновались неопредѣленными массами въ бѣловатомъ туманѣ. Ненарушимая тишина царствовала вокругъ; что-то тяжелое висѣло въ воздухѣ.
Саламбо присѣла на ониксовую ступень, на краю бассейна; подняла свои широкіе рукава выше плечъ и начала совершать омовеніе по всѣмъ правиламъ, священныхъ обрядовъ.
Таанахъ принесла ей алебастровый сосудъ съ какою-то густою жидкостью. Это была кровь черной собаки, задушенной безплодными женами въ зимнюю ночь среди могильныхъ развалинъ. Саламбо мазала ею себѣ уши, пятки, большой палецъ правой руки, и ноготь на этомъ пальцѣ остался окрашеннымъ, какъ будто Саламбо раздавила ягоду.
Поднялась луна. Тогда заиграли разомъ и цитра, и флейта.
Саламбо сняла подвѣски серёгъ, запястья ожерелья и свою длинную бѣлую одежду, распустила волоса но плечамъ и потрясала ими, желая прохладиться ихъ вѣяніемъ. Музыка между тѣмъ продолжалась, она вся состояла изъ трехъ повторяющихся нотъ, быстрыхъ и громкихъ; струны звенѣли, дудка визжала. Таанахъ била тактъ, хлопая въ ладоши, а Саламбо пѣла молитвы, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ и сбрасывая съ себя одежды. Но вотъ тяжелая занавѣсъ поколебалась и изъ-за шнурка, на которомъ она сидѣла, показалась голова Пиѳона. Медленно спустился онъ но занавѣси, какъ капля воды, издающая по стѣнкѣ, проползъ по разбросанными тканямъ и, утвердя хвостъ на полу, поднялся во всю длину свою. Глаза его сверкали, какъ карбункулы; они пронизывали Саламбо. Чувство стыда, смѣшанное со страхомъ холода, заставило ее сначала нѣсколько поколебаться. Но она вспомнила приказанія Шахабарима и подошла къ змѣю. Пиѳонъ повѣсился на ея шею серединою своего туловища, такъ что голова и хвостъ его свѣшивались внизъ, какъ концы разорваннаго ожерелья. Саламбо обмотала змѣя вокругъ персей, рукъ и ногъ, взяла въ ротъ его трехъугольную пасть и, полузакрывши глаза, откинулась въ сіяніи лунныхъ лучей. Бѣлое свѣтило, окруженное серебристымъ туманомъ, бросало влажные лучи на плиты комнаты; звѣзды дрожали въ глубинѣ, воды. Змѣй сжималъ вокругъ Саламбо свои черныя кольца, усѣянныя золотыми блестками. Саламбо задыхалась, сгибаясь подъ его тяжестью; ей казалось, что пришелъ ея конецъ, а змѣй между тѣмъ тихо билъ по ея бедру концемъ своего хвоста. Наконецъ музыка смолкла; змѣй упалъ.
Тогда Таанахъ подошла къ Саламбо и поставила передъ нею двѣ канделябры, которыхъ огонь горѣлъ въ хрустальныхъ шарахъ, наполненныхъ водою; она натерла своей госпожѣ щоки румянами, вѣки сурьмою, а рѣсницы смѣсью камеди, мускуса, чернаго дерева и мышьихъ лапокъ.
Отдавшись на попеченіе своей служанки, Саламбо сидѣла на стулѣ, спинка котораго была изъ слоновой кости. Всѣ эти притиранія, запахъ благовоній, а также испытанія, которымъ подверглась она, раздражили ея нервы. Она сдѣлалась до такой степени блѣдна, что даже Таанахъ, глядя на нее, прекратила свое дѣло.
-- Продолжай! сказала Саламбо и, сдѣлавши усиліе надъ собою, пріободрилась. Въ нетерпѣніи она начала торопить Таанахъ; старая служанка бормотала:
-- Хорошо, хорошо, госпожа!... Вѣдь тебя же никто не ждетъ!
-- Нѣтъ, отвѣчала Саламбо:-- меня ждутъ.
Таанахъ отскочила въ удивленіи, и чтобы узнать еще что нибудь, вскричала:
-- Что ты мнѣ приказываешь, госпожа? Вѣдь если ты уйдешь навсегда...
Саламбо начала рыдать. Служанка продолжала:
-- Ты страдаешь? Что съ тобой? Не уходи!... Возьми меня съ собою? Когда ты была ребёнокъ и начинала плакать, я заставляла тебя смѣяться, давая тебѣ груди... Ты осушила ее до капельки, госпожа!... И она ударяла себя по своей исхудалой груди.
-- Теперь я стара, теперь я для тебя ничто и ты меня не любишь больше, ты скрываешь отъ меня свое горе, ты пренебрегаешь своею кормилицею!...
Слезы горечи и нѣжности потекли но татуированнымъ щекамъ старой Таанахъ.
-- Нѣтъ, отвѣчала Саламбо:-- нѣтъ, утѣшься, я люблю тебя.
Таанахъ снова принялась за дѣло съ улыбкою, похожею на гримасу старой обезьяны. Слѣдуя наставленіямъ Шахабарима, Саламбо приказала одѣть себя какъ можно великолѣпнѣе, и Таанахъ нарядила ее въ варварскомъ вкусѣ, въ которомъ изысканность соединялась съ простотою.
На нижнюю тонкую тунику виннаго цвѣта, Таанахъ надѣла ей другую, вышитую птичьими перьями; широкій поясъ изъ золотыхъ чешуекъ окаймилъ станъ, а изъ-подъ пояса спускались большими складками голубыя шальвары, усѣянные серебряными блестками. Потомъ, Таанахъ надѣла на нее бѣлое платье съ зелеными полосами; на край ея илеча она накинула кусокъ пурпуровой ткани, а наверхъ всего набросила длинный черный плащъ. Тогда, оглядѣвши ее, и гордясь своимъ дѣломъ, Таанахъ не могла не воскликнуть:
-- Ты не будешь красивѣе и наряднѣе даже въ день своей свадьбы.
-- Моей свадьбы, повторила Саламбо, и задумалась, облокотясь локтемь о слоновую спинку стула. Таанахъ поставила передъ нею мѣдное зеркало такой ширины и величины, что Саламбо могла видѣть въ него всю себя съ головы до ногъ. Тогда она встала и концомъ пальца приподняла локонъ волосъ, спустившійся слишкомъ низко.
Волоса ея были усыпаны золотымъ пескомъ; спереди они завивались кудрями, а сзади ниспадали большими локонами, на концахъ которыхъ блестѣло но жемчужинѣ. Блескъ свѣтильниковъ озарялъ румянецъ щоки ея, бѣлизну кожи и золото нарядовъ. Она вся была усѣяна драгоцѣнными камнями, которые сверкали на ея груди, рукахъ и даже на пальцахъ ногъ; казалось, солнце отражало въ зеркалѣ свои лучи. Саламбо сама улыбалась среди этого ослѣпительнаго блеска. Потомъ она начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ въ тревожномъ ожиданіи. Но вотъ раздалось пѣніе пѣтуха. Саламбо набросила покрывало на свои волоса, перекинула черезъ шею шарфъ; на ноги надѣла обувь изъ синей кожи и сказала Таатіахъ:
-- Ступай, посмотри, нѣтъ ли подъ миртами человѣка съ двумя лошадьми.
Едва успѣла Таанахъ возвратиться, какъ уже Саламбо сходила но лѣстницѣ галлереи.
-- Госпожа! закричала кормилица. Саламбо обернулась и приложила палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія и неподвижности;
Таанахъ тихо спустилась на терассу, и вдали, въ глубинѣ кипарисовъ, увидѣла Саламбо. Громадная косая тѣнь слѣдовала за нею но лѣвую сторону. Эдо было предвѣстіе смерти.
Таанахъ возвратилась въ комнату, бросилась на землю, стала царапать себѣ лицо ногтями, рвать волосы на головѣ и вопить изо всей мочи. Наконецъ ей пришло въ голову, что кто нибудь можетъ ее услышать. Тогда она умолкла и начала тихо рыдать, сидя на полу и закрывъ лицо руками.