Ночь.
Армія Карла VIII двигалась вглубь Италіи. Король французскій хотѣлъ поддержать права Анжуйскаго дома на неаполитанскую корону. Его призвалъ сюда миланскій владѣтель Людовикъ, который стремился къ сверженію правившаго Неаполемъ Альфонса Аррагонскаго, своего смертельнаго врага.
Геній Лоренцо, быть можетъ, предотвратилъ бы эту гибельную для всѣхъ войну, но уже некому было спорить съ судьбой. Народъ съ позоромъ изгналъ его сына. Войска французскаго короля, двигаясь къ югу, готовились вступить во Флоренцію.
Народъ, облекшись въ праздничныя одѣянія, толпился около воротъ Санъ-Фредіано, обѣ половины которыхъ были сняты съ петель. Улицы были усыпаны благоуханной травой, всѣ балконы были украшены коврами. На домахъ развѣвались флаги и орифламы съ изображеніемъ лилій и висѣли щиты, на которыхъ по голубому полю золотомъ сдѣланы были привѣтствовавшія короля надписи. На дверяхъ церквей виднѣлись надписи: "Rex, pax et restauratio libertatis". Повсюду были устроены эстрады, съ которыхъ жонглеры произносили декламаціи. Къ несчастью, ноябрьскій день былъ ненадеженъ, и духовенство дрожало за свои ризы, въ которыя обыкновенно оно облачалось только въ день св. Іоанна, покровителя города.
Зазвонили колокола, возвѣщая приближеніе короля. Надъ городомъ пронесся переливчатый мѣдный стонъ. Вотъ остановилась стража короля: то былъ моментъ, въ который надлежало привѣтствовать короля.
Стали падать капли дождя. Священники, спасая свои ризы, бросились подъ ворота, но дождь пересталъ, и шествіе двинулось дальше.
Во главѣ его ѣхали верхомъ триста молодыхъ людей, пышно одѣтыхъ въ шелкъ и бархатъ. Ими начальствовалъ одинъ изъ Медичи, недавно изгнанный, Пьеро, отрекшійся отъ своего опаснаго имени и называвшій теперь себя Пополано. За ними двигались духовныя и свѣтскія братства и корпораціи, швейцарцы, германскіе ландскнехты и гасконцы съ аллебардами. Ихъ было всѣхъ тысячъ десять. Оглушительно звучали трубы и барабаны, какъ будто бы Флоренцію должна была постигнуть участь Іерихона.
Артиллерія внушала флорентинцамъ ужасъ. Привыкнувъ видѣть тяжелыя мортиры, которыя съ трудомъ надо было возить на телѣгахъ, запряженныхъ быками, и которыя могли дать не больше пятидесяти выстрѣловъ въ сутки, народъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на многочисленныя орудія, которыя легко двигались впередъ на подвижныхъ лафетахъ.
За артиллеріей появилась наконецъ французская знать, первая въ мірѣ. Восемьсотъ бароновъ, одѣтыхъ не хуже самого Карла, отличались гордой осанкой и огромнымъ ростомъ. На нихъ красовались ослѣпительно блестѣвшіе воинскіе доспѣхи, а ихъ огромныя лошади казались еще страшнѣе оттого, что имъ нарочно обрѣзали гривы и уши. За баронами ѣхала легкая кавалерія, шотландскіе стрѣлки съ грубыми лицами, по четыре въ рядъ. Послѣдними шли пятьсотъ тѣлохранителей короля.
Подъ золоченымъ балдахиномъ, который несли четыре почетные мужа Флоренціи, еще издали видна была огромная бѣлая шляпа и мантія, голубыми складками падавшая на крупъ великолѣпной черной лошади. Рука, блестѣвшая золотыми украшеніями, держала длинное копье, конецъ котораго упирался въ колѣно -- какъ обыкновенно держали его въ тѣхъ случаяхъ, когда входили въ городъ побѣдителями. Только вблизи можно было разглядѣть человѣка очень небольшого роста, съ огромнымъ крючковатымъ, носомъ, съ рыжеватыми, словно выцвѣтшими волосами. То былъ французскій король.
Вокругъ него ѣхали вельможи: великій конюшій, державшій мечъ правосудія, великій прево, на обязанности котораго лежало разгонять толпу, епископы и кардиналы. Въ сравненіи съ ними онъ казался еще меньше. Но всѣ взгляды неслись къ нему, къ этому королю-карлику, котораго почтительно сопровождали эти грубые сильные колоссы, влачившіе за собой страшныя пушки.
Всѣ старались угадать, что значила не сходившая съ его губъ улыбка. Около узкихъ стѣнъ флорентинскихъ дворцевъ, похожихъ на тюрьмы, съ любопытствомъ и безпокойствомъ толпились многочисленные зрители.
Изъ дома Торриджіани, который стоялъ рядомъ съ воротами Санъ-Фредіано, на пышный кортежъ смотрѣли двое дѣтей: то были Джани и Биче.
Джани носилъ еще трауръ по матери. Послѣ болѣзни онъ поблѣднѣлъ и вытянулся. На его лицѣ виднѣлась какая-то серьезность, Несвойственная его четырнадцати годамъ. Ему было стыдно при видѣ этого короля, котораго называли другомъ и который, однако, въѣзжалъ во Флоренцію съ копьемъ въ рукѣ, какъ побѣдитель.
Стоя возлѣ него, Биче смотрѣла на закованныхъ въ латы бароновъ. Сзади дѣтей помѣстился старый Аверардо Альдобранди. Онъ еще держался бодро и прямо, словно былъ одѣтъ въ боевые доспѣхи, но егб лицо было уже покрыто морщинами, а глаза потеряли былой блескъ. Онъ жестоко страдалъ отъ двухъ несчастій, которыя не могъ простить Провидѣнію. Прежде всего безуміе его сына, который погибъ для родины, а затѣмъ онъ считалъ, что Флоренція подверглась позору.
Для него эти чуждые солдаты были представителями партіи гвельфовъ. Это были соотечественники Готье, герцога Аѳинскаго, который держалъ въ тискахъ Флоренцію, и Карла Анжуйскаго, который черезъ всѣ вѣка понесетъ на себѣ проклятіе Данте. Ему было жаль, что молодость Джани начинается въ такія времена. Онъ какъ-то особенно любилъ внука, который являлся, для него конечнымъ звеномъ всего рода.
Между тѣмъ шествіе подвигалось впередъ. Триста всадниковъ Пополани поднимались уже на Старый мостъ. Достигнувъ площади Сеньоріи, они остановились и, поднявъ трубы, затрубили. Имъ въ отвѣтъ загудѣли колокола.
Въ кварталѣ возлѣ воротъ Санъ-Фредіано все стихло. Наступалъ уже вечеръ, и гости Торриджіани отошли отъ оконъ.
Свѣжая ноябрьская ночь окутывала Флоренцію. Передъ соборомъ остановилась тріумфальная колесница, на которой красовалась гигантская лилія, окруженная оливковыми и пальмовыми вѣтвями. Карлъ VIII сошелъ съ этой громоздкой колесницы и на землѣ сталъ еще меньше. Онъ вошелъ въ соборъ. Церковь была такъ полна молящихся со свѣчами, что онъ съ трудомъ могъ проложить себѣ путь среди этихъ свѣтильниковъ. Даже въ алтарѣ слышенъ былъ крикъ: "Да здравствуетъ Франція!"
Въ часъ, когда умиралъ въ окнахъ свѣтъ и замолкалъ гулъ печальнаго торжества, а на улицахъ становилось темно, къ кварталу Оньиссанти тихо пробирался какой-то человѣкъ, съ трудомъ волоча за собою ногу. То былъ маэстро Сандро Боттичелли. Ему не было пятидесяти лѣтъ, но онъ уже чувствовалъ свою старость, расшатавъ свое здоровье и растративъ энергію. Свѣтъ факела, горѣвшаго около какого-то дома, освѣтилъ его фигуру, и тогда можно было различить блѣдное, покрытое морщинами лицо и почти посѣдѣвшіе волосы. По этому лицу безпрестанно пробѣгали болѣзненныя судороги, то и дѣло набѣгали морщины и снова расходились. Безпокойство, присущее Сандро, съ годами не только не исчезло, но усилилось еще болѣе.
Настроеніе его становилось мрачнымъ и измѣнчивымъ, такъ что нѣкоторые стали сомнѣваться въ его разсудкѣ. Талантъ его теперь нельзя было узнать.
-- Почему ты пишешь такіе печальные виды?-- спрашивалъ его Леонардо де-Винчи, который любилъ его.
Изображавшіяся имъ лица отличались какой-то вымученной позой, движенія ихъ потеряли свободу и естественность краски, на картинахъ выцвѣли, и, что еще важнѣе, его ангелы и святыя дѣвы утратили свою прежнюю нѣжную душу.
Вотъ наконецъ добрался онъ до своего дома. Онъ вошелъ, зажегъ лампу. По мастерской разлился робкій свѣтъ. На стѣнахъ висѣло множество неоконченныхъ набросковъ, рѣзко выступавшихъ въ полутьмѣ. Два полотна были почти кончены. Одно изображало коронованіе Св. Дѣвы, другое -- положеніе во гробъ.
Послѣднее отличалось мрачнымъ характеромъ. Христосъ былъ изображенъ безбородымъ, но съ длинными волосами. Его мать, постарѣвшая отъ острой боли, откинулась отъ Него въ ужасѣ, поддерживаемая Іоанномъ. У всѣхъ были безумные глаза и перекошенныя отъ страданій лица.
Картина была плоха, но отъ нея вѣяло какой-то дикой силой.
Маэстро Сандро бросилъ вокругъ себя усталый взглядъ, въ которомъ выражались неувѣренность, уныніе, нежеланіе работать и напрасное стремленіе принудить себя къ труду. Онъ сѣлъ на трехногое кресло и вытянулъ болѣвшія ноги. Затѣмъ, облокотившись на ручку кресла и подперевъ голову рукой, онъ закрылъ глаза.
-- Сандро!
Кто-то рядомъ съ нимъ произнесъ его имя дрожащимъ и разбитымъ голосомъ. Артистъ вздрогнулъ, открылъ глаза и узналъ своего отца.
Маріано было теперь уже подъ семьдесятъ лѣтъ, но онъ еще сохранялъ въ себѣ живость своихъ лучшихъ лѣтъ. Онъ измѣнился гораздо меньше, чѣмъ его сынъ.
-- Сандро,-- началъ онъ снова:-- у меня есть хорошая новость для тебя.
-- Въ самомъ дѣлѣ?
-- Да. У меня есть хорошая новость. Правда, за послѣднее время такія новости заходятъ къ намъ рѣдко. Но кто виноватъ? Ты не работаешь больше и тратишь свое время на то, чтобы ходить слушать этого монаха, который вскружилъ тебѣ голову. Будь онъ проклятъ!
-- Отецъ!
-- Я знаю, что ты не любишь, когда съ тобой объ этомъ говорятъ. На этотъ разъ дѣло не въ немъ. Вотъ что я хочу тебѣ сказать. Сегодня утромъ, когда ты ушелъ, къ намъ приходилъ какой-то синьоръ. Онъ пріѣхалъ сюда издалека, чтобы видѣть празднества въ честь французскаго короля. Онъ слышалъ о тебѣ и знаетъ твои работы... Словомъ, дѣло идетъ о заказѣ. Онъ проситъ тебя написать для него одну изъ тѣхъ обнаженныхъ женщинъ, которыя создали тебѣ славу. По его манерѣ держаться я видѣлъ, что онъ можетъ хорошо заплатить. Ахъ, этотъ годъ былъ тяжелъ для насъ. Я уже не могу работать, какъ прежде, а ты съ тѣхъ поръ, какъ погрузился въ благочестіе, ничего не сдѣлалъ путнаго. Ну, теперь я надѣюсь, что ты заработаешь тутъ хорошо. А если ты угодишь заказчику, то, можетъ быть, онъ закажетъ тебѣ еще что-нибудь.
-- Отецъ, я боюсь тебя огорчить, но я долженъ отказаться отъ этого заказа.
-- Что ты говоришь?
-- Я не хочу больше писать такихъ картинъ. Братъ Іеронимо открылъ мнѣ глаза. Теперь я понимаю, что цѣлый рядъ лѣтъ я совершалъ грѣхъ и употреблялъ мой талантъ на то, чтобы удовлетворить своему вредному тщеславію. Но я не повторю уже стараго грѣха.
-- Не во снѣ ли я? Мнѣ такъ и кажется, что я слышу проповѣдь.
-- Не смѣйся надъ проповѣдями, отецъ. Они обратили къ Богу и не такихъ, какъ мы съ тобой.
-- Слышалъ я его, твоего Савонаролу. Это какой-то сумасшедшій.
-- Это святой.
-- Ну, пусть будетъ святой. Дѣло теперь не въ немъ. Дѣло идетъ объ этомъ заказѣ. Неужели ты серьезно хочешь отъ него отказаться?
-- Да, отецъ. Я уничтожилъ всѣ свои картины нечистаго содержанія, конечно, не для того, чтобы начинать новыя. Да если бы я и хотѣлъ, то не могу, отецъ. Я это пробовалъ и когда дьяволъ начиналъ искушать меня, я старался сдѣлаться прежнимъ Сандро, но это уже не удавалось мнѣ.
-- Ты съ ума сошелъ. Художникъ, знающій свое дѣло, какъ ты, можетъ быть, чѣмъ хочетъ. Позволь мнѣ сказать тебѣ, Сандро: ты дурной сынъ. Господь Богъ сжалился надъ нашей бѣдностью и посылаетъ намъ случай заработать деньги, а ты его отвергаешь. Да, ты плохой сынъ и плохой христіанинъ.
Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, махая руками. Сандро остался одинъ и съ грустью сталъ думать о себѣ.
Его фантазія походила теперь на планету, сошедшую съ своей орбиты. Онъ, видимо, потерялъ путь къ красотѣ. И вотъ вмѣсто того, чтобы истощаться въ усиліяхъ постичь убѣгающій отъ него персоналъ, онъ прильнулъ къ величайшему изъ художниковъ Данте-Алигьери. Онъ не писалъ больше картинъ, онъ довольствовался тѣмъ, что дѣлалъ иллюстраціи къ "Божественной" Комедіи, терпѣливо стараясь воплотить при помощи своего искусства величавые образы этой поэмы.
Прошло два года.
Майскій вѣтерокъ тихо колеблетъ красивые кедры въ саду Торриджіани. Изъ земли бьетъ небольшой ручеекъ. Его вода стремится сначала по блестящимъ камешкамъ, покрытымъ мохомъ. Затѣмъ наклонъ внезапно обрывался, и длинными свѣтлыми нитями она падала въ обсаженный цвѣтами водоемъ. Трава кругомъ была такъ нѣжна, словно на райскихъ лужайкахъ Анжелико, на которыхъ кружатся въ танцахъ блаженные и ангелы, держа другъ друга за руки.
Возлѣ этого маленькаго водопада стоятъ двѣ юныя фигуры -- Беатриче Торриджіани и Джани Альдобранди. Уже минуту стоятъ они вмѣстѣ, но не сказали еще ни слова. Кажется, они боятся говорить. Это странно. Вѣдь это друзья дѣтства, мысли которыхъ, едва распустившись, становятся общими.
-- Беатриче!-- говоритъ наконецъ Джапи.
Онъ уже не смѣетъ называть ее, какъ прежде, уменьшительнымъ именемъ Биче.
-- Беатриче, я пришелъ проститься съ вами.
-- Вы скоро ѣдете?-- спрашиваетъ она, и голосъ ея, противъ ея воли, дрожитъ.
-- Да, завтра. Мессеръ Аверардо находитъ, что мнѣ давно пора начать занятія въ университетѣ въ Пизѣ. Мнѣ бы очень хотѣлось остаться здѣсь... возлѣ васъ. Я очень просилъ его объ этомъ. Но онъ утверждаетъ, что у насъ наука упала и что здѣсь я ничему не научусь. Нужно ѣхать. И надолго.
-- На нѣсколько лѣтъ?-- спрашиваетъ она съ волненіемъ.
-- Да. Время отъ времени я буду пріѣзжать. Разстояніе не велико. Да еслибъ и было велико...Я не могу жить, цѣлые мѣсяцы не видя васъ, Беатриче!
Онъ смолкаетъ, сдавленный тѣми рыданіями безъ слезъ, въ которыхъ выражается горе мужчины. Да, Джани уже мужчина.
Она беретъ его за руку, но не долго держитъ ее въ своей и выпускаетъ.
-- Беатриче, если бъ вы знали, какъ я люблю васъ!
Сколько разъ, будучи дѣтьми, говорили они такъ другъ другу!
Но теперь они избѣгали этого слова и оттого оно кажется имъ новымъ, полнымъ сладкой опасности, которой они не въ силахъ противостоять.
-- Джани!-- отвѣчаетъ она кратко, отвертываясь.
Онъ чувствуетъ ея слабость, и это его ободряетъ. Онъ беретъ ее за руку.
-- Взгляните на меня, Беатриса! Я люблю васъ съ того времени, когда начинаешь любить, самъ того не замѣчая. Помните... когда мы были дѣтьми -- наши игры... цвѣтокъ, который я спрашивалъ, любите ли вы меня, и который далъ мнѣ такой жестокій отвѣтъ.
Несмотря на свое смущеніе, Беатриса улыбается при воспоминаніи объ этомъ коварствѣ, въ которомъ уже сказывалась женщина.
-- Беатриса, у меня никого нѣтъ, кромѣ васъ. Я одинъ, и буду еще болѣе одинокимъ. Моя мать умерла, а отецъ схоронилъ себя заживо. Я уѣзжаю. Черезъ два дня я уже буду далеко отъ васъ и долго-долго не увижу васъ. Позвольте мнѣ уѣхать съ увѣренностью въ одномъ, въ томъ, что для меня дороже жизни...
На минуту онъ останавливается. Беатриса, у которой сильно бьется сердце, не сдерживаетъ его. Ей нетрудно понять, о чемъ онъ говоритъ.
-- Любите ли вы меня?-- спрашиваетъ наконецъ Джани.
Она отвѣчаетъ не вдругъ. "Да", которое она не смѣетъ произнести, наполняетъ его такою радостью, что сердце его, кажется, готово лопнуть. Между чувствомъ и словомъ стало препятствіе: стыдливость женщины-дѣвочки.
-- Почему вы сомнѣваетесь во мнѣ, Джани? Это. дурно. Мы выросли вмѣстѣ. Мы не обмѣнялись ни однимъ словомъ, когда насъ предназначили другъ другу. Съ тѣхъ поръ ничто не перемѣнилось, какъ извѣстно. Я знаю, что я должна быть вашей женой.
Ея щеки пылали. Но Джани былъ недоволенъ.
-- Что намъ за дѣло до замысловъ нашихъ родителей!-- вскричалъ онъ.-- Развѣ это доказываетъ, что вы меня любите, Беатриса? Поймите, что я долженъ быть увѣренъ въ этомъ! Когда я буду тамъ, далеко, то могу ли сказать себѣ: она думаетъ обо мнѣ? Когда я возвращусь, могу ли я вернуться безъ боязни? Беатриса,-- продолжалъ онъ умоляющимъ тономъ:-- я буду очень несчастенъ вдали отъ васъ? Скажите, что вы меня любите, если вы можете это сказать, не совершая великаго грѣха лжи.
-- Хорошо. Я люблю васъ, Джани.
Онъ наклонился къ ней и сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ. Имъ казалось, что существа ихъ растворятся въ весеннемъ воздухѣ и исчезнутъ, какъ паръ.
Городъ, изъ котораго уѣзжалъ Джани, постепенно исчезалъ въ дали равнины. Это не была уже веселая Флоренція, въ которой онъ выросъ. На ея мраморномъ челѣ лежалъ уже не легкій сумракъ, сгустившійся около потухавшаго величія Медичи: теперь тяжелыми волнами опускалась на него глухая ночь.
Послѣ безсмысленной тираніи Пьеро Медичи не было ничего устойчиваго. Однажды Савонарола крикнулъ народу съ высоты своей проповѣднической каѳедры:
-- Хотите ли вы имѣть королемъ Христа?
-- Да, да,-- загремѣли голоса.-- Пусть Господь Іисусъ Христосъ будетъ королемъ Флоренціи.
Надпись на фасадѣ Стараго дворца увѣковѣчила этотъ вотумъ.
Но Савонарола оказался безсильнымъ дать Флоренціи свое государственное устройство, и Сеньорія, вѣря въ его сверхчеловѣческую мудрость, напрасно обращалась къ нему. Мистицизмъ былъ его единственной потѣхой, его тираніей, столь же жестокой, какъ и тиранія Медичи.
Казалось, вся Флоренція облачилась въ монашеское одѣяніе. Все, что напоминало о тщеславіи, "противномъ простотѣ христіанской жизни", гибло въ огнѣ: поэмы, статуи, картины, философскія творенія -- все дѣлалось добычей пламени. Игроковъ ждала пытка, богохульниковъ -- раскаленное желѣзо, которымъ пронзали языкъ. Гостиницы запирались въ шесть часовъ вечера, женщины легкаго поведенія сгонялись при звукахъ трубъ къ Сеньоріи и затѣмъ изгонялись изъ Флоренціи. Женщины, носившія нескромные туалеты, подвергались ударамъ веревкой, а если этого оказывалось недостаточно, онѣ осуждались въ тюрьму. Тайцы были запрещены даже въ деревняхъ, которыя не знали другого развлеченія. Въ праздники даже самыхъ малоизвѣстныхъ святыхъ купцы должны были запирать свои лавки. Въ воскресенье только два-три аптекаря могли продавать самыя необходимыя лекарства. Постоянно соблюдался самый строгій постъ, и цѣны на мясо пали. Приданое за патриціанками было ограничено пятьюстами дукатами. Въ городѣ, гдѣ большинство ремесленниковъ было артистами, почти не было работы.
Проходя но улицамъ Флоренціи, можно было подумать, что находишься въ монастырѣ. Безпрестанно встрѣчались женщины, читавшія на ходу молитвенники, какъ дѣлаютъ монахини. Лишившись работы, грамотные ремесленники принялись за Библію или за проповѣди Савонаролы, которыя немедленно отпечатывались. Сидя внизу каѳедры проповѣдника, нотаріусъ Виволи,-- лицо, не послѣднее въ городѣ, на лету схватывалъ вызывающую рѣчь и записывалъ ее. Благочестивые разговоры чередовались съ духовно-нравственнымъ чтеніемъ. Въ деревняхъ, какъ и въ городѣ, друзья собирались лишь для того, чтобы распѣвать Молитвенные гимны, или же начинали сами проповѣдывать, увлеченные примѣромъ учителя. Во Флоренціи и по всей Тосканѣ народъ слушалъ его съ замираніемъ сердца. Чтобы послушать его, народъ ночью стекался изъ самыхъ отдаленныхъ деревень. Люди богатые добровольно давали у себя пріютъ этимъ пилигримамъ, жаждавшимъ ученія Савонаролы. Они сами ходили среди богомольцевъ, несмотря на ночной мракъ. Ихъ сопровождали слуги съ факелами. Такія процессіи виднѣлись по всему городу, словно извивающіяся змѣи.
Когда Савонарола проповѣдывалъ, храмъ оглашался криками и рыданіями. Самъ маэстро Виволи, затуманенный слезами, долженъ былъ останавливаться и переставалъ записывать. Любимыми слушателями Савонаролы были дѣти. Онѣ стекались къ нему въ такомъ количествѣ, что для нихъ понадобилось устроить особую эстраду. Въ одинъ прекрасный день она обрушилась, но въ силу Божественнаго Промысла никто изъ нихъ не пострадалъ, и Савонарола, остановившись на минуту, затѣмъ спокойно сталъ продолжать свою проповѣдь съ того мѣста, на которомъ остановился.
Пришлось расширить монастырь св. Марка. Въ него хлынула масса людей знаменитаго рода или прославившихся своимъ талантомъ, которые вступили въ число братіи. Такъ поступили Аччіэюли, считавшіе въ числѣ своихъ предковъ воинскихъ королей, и шесть братьевъ Строцци. недавнихъ владѣльцевъ одного изъ красивѣйшихъ дворцовъ во Флоренціи. Представители гуманизма, который Савонарола такъ жестоко осудилъ во имя оскорбленной христіанской вѣры и чистоты, сбѣгались толпой для торжественнаго покаянія, выпрашивая у него постригъ, какъ милость.
Слушая Савонаролу, ученый и ремесленникъ чувствовали въ себѣ одинаковую душу. Богатымъ становились противны ихъ богатство и ихъ наслажденія, художникамъ ихъ чувственныя мечты. Флоренція, ставшая уже нѣсколько лѣтъ языческой, очнулась отъ оргіи, пробужденная голосомъ своего пророка. Плоть уступала мѣсто духу.
Вѣтеръ мистицизма превратился въ бурю, сметавшую на своемъ пути цѣлое поколѣніе.
Какъ красивъ былъ монастырь св. Марка, съ его садами и фресками. Какъ онъ притягивалъ къ себѣ всякаго, кто шелъ по дорогѣ.
Въ монастырѣ св. Марка Савонарола сдѣлался другимъ человѣкомъ. Возлѣ своихъ юныхъ учениковъ онъ самъ сталъ воплощеніемъ кротости и простоты. Онъ уводилъ ихъ въ садъ и здѣсь собиралъ вокругъ себя подъ фиговымъ деревомъ.
Въ Вербное воскресенье, когда Іисусъ Христосъ былъ объявленъ царемъ Флоренціи, Савонарола собралъ въ монастырѣ св. Марка дѣтей -- дѣвочекъ и мальчиковъ -- въ числѣ болѣе восьми тысячъ. Всѣ они были одѣты въ бѣлое. Каждому ребенку онъ далъ красное растеніе. Дѣти двинулись въ путь съ оливковой вѣтвью въ рукѣ и съ оливковымъ вѣнкомъ на головѣ. Процессія должна была служить напоминаніемъ входа Господня въ Іерусалимъ. Нѣкоторые несли особую сѣнь, гдѣ находилось изображеніе Іисуса Христа, сидящаго на ослѣ. Передъ этой сѣнью танцовали, какъ Давидъ передъ скиніей Завѣта, старцы, одѣтые въ бѣлое платье.
Вотъ что представлялъ собою городъ, въ который впервые послѣ своего отъѣзда возвращался Джани Альдобранди. Стояла какъ разъ пора карнавала, и Савонарола своими благочестивыми выдумками старался отбить память о прежнихъ нечестивыхъ маскарадахъ. Не успѣлъ молодой человѣкъ подъѣхать къ воротамъ Флоренціи, какъ его слухъ былъ пораженъ шумомъ толпы, похожимъ на гулъ отдаленнаго моря.
Джани ѣхалъ, волнуясь противоположными чувствами. Онъ мысленно уже видѣлъ себя мужемъ Беатрисы, которая внесетъ веселье въ старый дворецъ Альдобранди, ставшій такимъ мрачнымъ со времени отъѣзда его отца Марко и смерти бабки. Но, съ другой стороны, какое-то тяжелое чувство сжимало ему грудь. Ему вдругъ пришло въ голову, что Беатриса больна или же забыла его.
Въ тотъ моментъ, когда Джани въѣзжалъ въ городъ, навстрѣчу ему попался какой-то всадникъ. Это былъ Николо Ридольфи, старинный другъ его отца.
-- А, вотъ и ты!-- вскричалъ онъ.-- Очень радъ, что мнѣ пришлось первому поздравить тебя съ пріѣздомъ.
-- Спасибо, мессеръ Николо,-- отвѣчалъ Джашг, пожимая ему руку.-- Какъ ваше здоровье?
-- Отлично чувствую себя, во всякомъ случаѣ здоровѣе, чѣмъ Флоренція. Ты увидишь, что нашъ городъ превратился въ монастырь
-- Какъ? Вотъ такъ новость!-- вскричалъ молодой человѣкъ съ тревогой.
Ридольфи пожалъ плечами.
-- Новость? Ну, нѣтъ. Просто -- усиленіе того зла, которое уже существовало. Тиранія этого монаха стала нестерпима. И еще смѣютъ говорить о тираніи Лоренцо или Пьеро! Изгнать принца и его сыновей только для того, чтобы переносить неистовства этого безумца въ рясѣ! Но еслибъ только меня кто-нибудь подслушалъ!.. Его поклонники были бы способны повѣсить насъ обоихъ! Я поѣду съ тобой до Соборной площади, и дорогой мы потолкуемъ.
Они двинулись въ дорогу. Джани было не по себѣ.
-- Вообрази себѣ, Джани,-- продолжалъ Ридольфи: что этотъ Іеронимо, который запрещаетъ заниматься политикой, на самомъ дѣлѣ управляетъ всѣми дѣлами Флоренціи. Если бъ ты зналъ, какъ смѣются надъ нами въ Римѣ! Сдѣлана даже была попытка избавить насъ отъ него, и святой отецъ запретилъ этому сумасшедшему человѣку всходить на каѳедру и даже подвергъ его отлученію. Но ничто не помогаетъ. Эдотъ отлученный самъ подвергаетъ другихъ отлученію. Его вѣдь поддерживаютъ, и Сеньорія прежде, чѣмъ онъ всходитъ на каѳедру, всегда условливается съ нимъ, о чемъ онъ будетъ говорить.
Въ этотъ моментъ проходившій мимо piagnole остановился и посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Инстинктивнымъ жестомъ его рука скользнула подъ одежду. Ученики пророка, который сравнивалъ святого съ покорной ослицею, осыпаемой ударами палки, сами предпочитали проявлять свою вѣру ударами ножа.. Когда святоша былъ далеко, Ридольфи возобновилъ разговоръ.
-- А знаешь, что всего хуже? Этотъ монахъ сдѣлалъ своими шпіонами цѣлую массу ребятъ, которые осыпаютъ насъ ругательствами и даже грабятъ. Теперь нѣтъ правленія Савонаролы, а есть только правленіе ребятъ.
Онъ разгорячился и сталъ говорить громче.
-- Однажды моя жена, переходила черезъ площадь с-в. Креста. На пои было красивое ожерелье, такъ какъ она шла въ гости къ одной подругѣ. И вотъ одинъ изъ этихъ негодяевъ подошелъ къ ней и сказалъ кротко, какъ обыкновенно говорятъ эти лицемѣры: "Мадонна, отъ имени святой Дѣвы, нашей покровительницы, позвольте мнѣ васъ предупредить, что если вы будете носить эту тщету, то васъ постигнетъ болѣзнь". Женщины изъ простонародья, стоявшія недалеко, такъ и покатились со смѣху. Этой дряни всегда доставляетъ удовольствіе зубоскалить насчетъ знатной дамы.
-- Неужели такія вещи творятся?
-- Они выкидываютъ штуки и получше. Они проникаютъ къ намъ въ домъ подъ именемъ инквизиторовъ, подслушиваютъ за дверьми, не слышно ли гдѣ-нибудь богохульства. Они устраиваютъ обыски и требуютъ, чтобы имъ выдавали вещи, на которыя тотъ монахъ кладетъ анаѳему: карты, кости, лютни, арфы, книги. Они -- наши судьи, наши цензора, наши наставники. А имъ всего лѣтъ по пятнадцати!
-- Неужели у тѣхъ, у кого они производятъ обыски, не найдется хорошаго кнута?
-- Тронуть дѣтей! Да это значитъ рисковать своей жизнью. Тотъ, на кого они принесли бы жалобу, былъ бы казненъ. Впрочемъ, для ихъ защиты монахъ далъ имъ конныхъ стражниковъ. Да, мой бѣдный Джани, ты видишь, что Флоренція сильно измѣнилась! Наши семьи съ тѣхъ поръ, какъ городъ управляется небомъ, стали адомъ. Рабы, которые доносятъ на своихъ господъ, обвиняя ихъ въ игрѣ или богохульствѣ, отпускаются на свободу, а если это будутъ слуги, то они получаютъ награду. А хуже всего то, что въ семьяхъ происходитъ расколъ. Отецъ-язычникъ,-- такъ теперь называютъ разумныхъ христіанъ,-- видитъ, какъ противъ него возстаетъ сынъ-ханжа. Жены убѣгаютъ изъ дома мужей, чтобы не быть рабынями плоти, невѣсты отказываются отъ даннаго слова, чтобы сохранить свою дѣвственность!
Джани вздрогнулъ при этихъ словахъ. Мессеръ Николо далъ только опредѣленное выраженіе тѣмъ страхамъ и предчувствіямъ, которые его волновали.
-- Я полагаю, однако, что такъ будетъ продолжаться не долго,-- продолжалъ мессеръ Николо.-- У насъ тутъ не мало твердыхъ и рѣшительныхъ юношей, которыхъ святоши называютъ "дурной компаніей". Они не упускаютъ случая раздѣлаться со святошами... Но, кажется, я ужъ черезчуръ разболтался. До свиданія, мой милый, ты почти уже на мѣстѣ.
Въ самомъ дѣлѣ они подъѣхали уже къ Бадіи, и дворецъ Альдобранди находился въ нѣсколькихъ шагахъ.
-- Не забудь поклониться отъ меня мессеру Аверардо,-- сказалъ
Ридольфи, пожимая руку молодому человѣку,-- Надѣюсь, онъ здоровъ. Я не видалъ его уже съ мѣсяцъ.
Эти слова нѣсколько успокоили Джани: его спутникъ, очевидно, ничего не впалъ о Беатриче.
-- Прощайте, мессеръ Николо,-- отвѣчалъ онъ.
Минуту спустя онъ уже увидѣлъ свой дворецъ, сохранявшій все тотъ же прежній строгій видъ. Онъ быстро въѣхалъ въ ворота и, очутившись на внутреннемъ дворѣ, бросилъ поводъ лошади подбѣжавшему слугѣ. На верху лѣстницы показался мессеръ Аверардо, видимо, поджидавшій внука. Онъ хотѣлъ бы броситься ему на шею, по строго соблюдаемый обычаи не позволилъ ему умалять свое достоинство.
Джани быстро поднялся по ступенькамъ и бросился въ объятія дѣда.
-- Вотъ и я батюшка!-- вскочилъ онъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ Марко покинулъ его, онъ сталъ называть старика батюшкой.
Мессеръ Лверардо крѣпко держалъ внука въ объятіяхъ, какъ бы желая охранить его отъ какой-то опасности. Джани стало страшно.
-- Дитя мое,-- заговорилъ наконецъ старикъ.-- Богу не угодно было, чтобы я встрѣтилъ тебя въ радости. Едва ты переступилъ порогъ родного дома, какъ я долженъ причинить тебѣ большое горе.
-- Беатриса?-- невольно вырвалось у Джанни.
-- Теперь это уже не твоя невѣста. Сна скоро будетъ невѣстой Христа. Ея родители еще сопротивляются, но нѣтъ надежды измѣнить ея рѣшеніе. Монахъ разрушилъ всѣ наши планы.
-- А, я уже догадывался объ этомъ!
Однимъ порывомъ онъ освободился отъ дѣда и стоялъ неподвижно, какъ изваяніе, закрывъ лицо руками.
-- Итакъ,-- сказалъ онъ, отрывая наконецъ лицо:-- надежды нѣтъ.
Онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ говорятъ раненые въ лихорадочномъ бреду.
Старый Аверардо покачалъ головой.
-- Увы! Надежды нѣтъ. Беатриса послѣдовала совѣту, который Савонарола давалъ своимъ ученикамъ. Она стала безумной отъ любви къ Богу.
-- Но какъ же это могло случиться?
-- Какъ это случается, когда люди заражаются чумой отъ прикосновенія. Савонарола отнялъ у меня сына, у тебя невѣсту. Моя старость и твоя юность -- теперь одиноки.
-- Мой отецъ былъ въ отчаяніи, но она?..
-- Что прикажешь дѣлать. Это, видишь ли, особая благодать Божья. Впрочемъ, братъ Савонарола можетъ тебѣ объяснить это лучше. У Беатрисы есть родственница, которая въ прошломъ году также отказалась отъ замужества. Сначала онѣ было потеряли другъ друга изъ виду, но теперь, къ сожалѣнію, случаи свелъ ихъ вмѣстѣ. И вотъ молодая дѣвица напѣла Беатрисѣ въ уши тотъ же вздоръ, которымъ была наполнена ея собственная голова. Теперь Беатриса относится къ браку съ ужасомъ, какъ всѣ, которыя наслушались проповѣдей этого монаха. Въ настоящее время природа предается проклятію.
Джани поникъ головою.
-- Но я все-таки думаю, что она тебя любитъ,-- прибавилъ старикъ.
-- Я долженъ повидаться съ ней,-- промолвилъ онъ вслухъ.
-- Какъ хочешь. Но прежде всего отдохни. У тебя еще будетъ время для того, чтобы страдать. Оставайся пока со мной. Мы вѣдь такъ одиноки съ тобой, Джани.
И, взявъ подъ руку внука, старикъ повелъ его съ собой. Онъ былъ выше его на цѣлую голову и принужденъ былъ нагибаться, когда говорилъ съ нимъ. Они прошли длинную галерею и вступили въ огромный дворецъ, гдѣ оба были такъ одиноки.
Когда Джани явился во дворецъ Санъ-Фредіано, онъ засталъ тамъ только мать Беатрисы. Отца не было дома. По всей вѣроятности, онъ былъ въ одномъ изъ тѣхъ собраній, гдѣ втихомолку подготовлялось возстановленіе Медичисовъ.
Мадонна Торриджіани встрѣтила Джани съ распростертыми объятіями. Не будь ея лицо такъ блѣдно отъ безсонныхъ ночей, а глаза такъ красны отъ постоянныхъ слезъ, ее все еще можно было бы назвать прекрасной.
Она замѣтила встревоженное лицо молодого человѣка, который, очевидно, не рѣшался сейчасъ же начать свои разспросы.
-- Бѣдный Джани,-- сказала она:-- вамъ уже все извѣстно?
-- Да, я знаю, что Беатриса отказывается отъ брака.
-- Не обвиняйте ее, это было бы жестоко. Беатриса всегда была набожна, и это меня не безпокоило. Но теперь... я просто не знаю, что и подумать. Она какъ-то отправилась на проповѣдь этого монаха и вернулась оттуда неузнаваемой. Она припала ко мнѣ, стала просить прощенія за то горе, которое она мнѣ причиняетъ, и заявила, что она нашла свой путь къ вѣчному блаженству, что она отрекается отъ насъ, отъ всего мірского и поступаетъ въ монастырь и что рѣшеніе ея безповоротно.
Джани испустилъ крикъ, похожій на жалобный вопль какого-нибудь звѣрька.
Не успѣлъ еще стихнуть этотъ крикъ, какъ дверь отворилась и на порогѣ показалась Беатриса.
-- Извините меня, матушка,-- произнесла она:-- по я полагаю, что въ такую минуту я сама должна говорить съ Джани. Позвольте мнѣ остаться съ нимъ одной!
Мадонна Торриджіани сначала были заколебалась, ни затѣмъ поднялась и направилась къ двери.
Молодой человѣкъ впился глазами въ ту, которую уже не могъ назвать своей невѣстой. въ ней замѣтно было что-то аскетическое, что-то прозрачное, какъ будто жаръ души прожегъ внѣшнюю оболочку и выступилъ наружу.
-- Беатриса,-- началъ Джани:-- мнѣ сообщили, что вы разлюбили меня.
Ея взглядъ съ нѣжностью остановился на немъ.
-- Вы ошибаетесь, Джани. Я васъ попрежнему люблю. Христіанская любовь вѣчна и неизсякаема.
-- Христіанская любовь! Вы смѣетесь надо мною, Беатриса. Забудьте на минуту проповѣди. Говорите просто и искренно. Между нами вѣдь все кончено?
Этими сильными словами онъ надѣялся смутить ея спокойствіе, которое такъ раздражало его.
Но она отвѣчала попрежнему спокойно:
-- Вы сердитесь на меня за то, что я люблю васъ, какъ брата?
-- Я вѣдь былъ вашимъ женихомъ, Беатриса.
-- У меня теперь только одинъ женихъ -- женихъ Небесный. Я храню къ вамъ глубокую нѣжность -- чувство, опасное для моего спасенія. Богъ запрещаетъ всякія чувственныя привязанности.
-- Оставьте эти фразы! Вы это говорите или тотъ фанатизмъ, который отравилъ вашу душу?
Мягкимъ жестомъ она остановила его.
-- Не кощунствуйте, другъ мой. Это было бы ненужнымъ грѣхомъ. Вамъ не оторвать меня гнѣвными и оскорбительными словами отъ этого апостола.
Гнѣвъ Джани вдругъ пропалъ.
-- Хорошо,-- сказалъ онъ.-- Хотите, я отдамъ этому апостолу не только мою жизнь, но и еще болѣе рѣдкую вещь -- вѣру?
-- Что же нужно для Этого сдѣлать?
-- Вамъ стоитъ только сказать: я ваша навѣкъ. И вы увидите, что я стану ярымъ приверженцемъ этого человѣка и его ученія. Подумайте: для реформатора наступаютъ плохія времена. Его ненавидятъ и лично и за дѣла его. Та слѣпая преданность, которую я предлагаю, можетъ весьма пригодиться для него.
Беатриса долго молчала. Она не предвидѣла такого приступа.
-- Итакъ,-- съ тоскою спросилъ Джани,-- что же скажете вы мнѣ, Беатриса?
Впервые она взглянула на него со скорбью и тихо промолвила:
-- Прощайте.
Джани былъ ошеломленъ и стоялъ, какъ будто не понимая этого слова.
-- Прощайте, Джани. Будьте воиномъ Христовымъ, воиномъ правды, не для того, чтобы нравиться мнѣ, а ради любви къ истинѣ и вѣчнаго спасенія. Будьте счастливы съ другой. Желаю вамъ этого отъ всей души.
Джани бросился къ ней.
-- Клянусь Богомъ, я отомщу за себя и за всѣхъ тѣхъ, счастье которыхъ разбилъ этотъ сумасшедшій обманщикъ. Я отомщу ему и всѣмъ этимъ негодяямъ, которые его окружаютъ. Прощайте, Беатриса.
И онъ выскочилъ изъ комнаты.
Оставшись одна, Беатриса опустилась на колѣни по серединѣ комнаты, хотя тамъ и не было иконы: вѣрующая душа видитъ Бога всюду.
Между тѣмъ Джани, быстро шагая, скоро достигъ площади Сеньоріи. Площадь была полна народу, и конная стража охраняла всѣ выходы съ нея. Посрединѣ возвышалась огромная пирамида съ пятнадцатью ступенями. На этихъ ступеняхъ были навалены всевозможныя вещи, ярко блестѣвшія на солнцѣ: матеріи, книги, рукописи, музыкальные инструменты.
Джани, знавшій объ этихъ сожженіяхъ только по наслышкѣ, понялъ, что дѣло идетъ объ abbrucimento. Предстояло жечь всю эту "суету", конфискованную клевретами Савонаролы въ частныхъ домахъ. Въ прошломъ году такимъ образомъ- сожгли сокровища, за которыя торговецъ-еврей предлагалъ двадцать тысячъ дукатовъ и которыя стоили втрое дороже. Савонарола отвергъ предложеніе и велѣлъ сжечь изображеніе этого еврея.
Прижатый въ уголъ, Джани видѣлъ, какъ прибыла цѣлая армія дѣтей, одѣтыхъ въ бѣлое. Въ правой рукѣ они держали красное распятіе, въ лѣвой -- оливковую вѣтвь. Савонарола расположился въ ложѣ Орканьи, гдѣ обыкновенно Сеньорія присутствовала на празднествахъ. Съ ненавистью глядѣлъ Джани на это лицо, напоминавшее въ профиль голову козла. Едва отросшая за недѣлю борода придавала ему неряшливый видъ.
Палачъ приблизился къ пирамидѣ и подложилъ подъ нее огонь. Загремѣли фанфары, зазвенѣли колокола. Дѣти запѣли псалмы. Струйками поднимался дымъ кадильный.
Вдругъ толпой овладѣлъ какой-то приступъ безумія. Доминиканцы, присутствовавшіе на площади, разомъ схватили мальчиковъ за руки и закружились съ ними въ вихрѣ танца. Духовенство и старцы пустились имъ подражать. Образовались три концентрическіе круга танцующихъ, которые въ то же время пѣли священные гимны..
А пламя поднималось все выше и выше.
Оно пожирало иллюстрированныя рукописи Боккачьо, творенія Петрарки, украшенныя миніатюрами, статуи и картины. Савонарола думалъ, что, сжигая "суету", онъ уничтожалъ и самое язычество. Но онъ лишь заставлялъ его возродиться изъ пепла.
Джани ушелъ съ площади. Ему казалось, что съ нимъ кошмаръ. Его отчаяніе заглушалось криками несмѣтной толпы..
Между тѣмъ нищета уже спускалась надъ городомъ, гдѣ люди перестали трудиться. Случился неурожаи, за нимъ шелъ голодъ. По улицамъ двигались исхудавшія фигуры, опираясь на стѣны домовъ; и тысячами падали передъ дверьми лавокъ эти жертвы голода. Другіе задыхались въ баракахъ, гдѣ Сеньорія продавала на вѣсъ золота куски дурно испеченнаго хлѣба. Крестьяне, пріѣзжавшіе во Флоренцію за хлѣбомъ, возвращаясь домой, находили своихъ дѣтей мертвыми.
Звѣзда монаха стала закатываться. Флорентинцы, страдавшіе отъ голода, начали сомнѣваться въ своемъ пророкѣ. Ихъ уже не удовлетворяли однѣ проповѣди. Чтобы сохранить за собою довѣріе, нужно было совершить чудо.
Отецъ Францискъ, пріоръ французскаго монастыря во Флоренціи, объявилъ, что онъ готовъ взойти на костеръ для того, чтобы подтвердить, что отлученіе Савонаролы папою Александромъ VI законно и дѣйствительно. Но Савонарола не пожелалъ подчиниться Божьему суду и на мѣсто папы назначилъ своего замѣстителя Буонвичини.
Снова на площади высится костеръ. Онъ сложенъ изъ двухъ стѣнъ бревенъ, политыхъ масломъ. Между ними оставлена только узкая тропинка, усыпанная пескомъ.
Ложа Орканьи раздѣляется перегородками на двѣ части -- по одной для каждаго ордена.
Толпа стоитъ въ ожиданіи.
По площади проходитъ длинный рядъ коричневыхъ фигуръ: это идутъ францисканцы. Piagnoni поднимаютъ ропотъ. Слышны крики:
-- Долой безбожниковъ, лгуновъ, папскихъ ставленниковъ!
-- Смерть врагамъ Савонаролы!
-- Да здравствуетъ Савонарола!
Раздается топотъ скачущихъ лошадей. Пятьсотъ копей, закованныхъ въ желѣзо, заставляютъ землю гудѣть.
Впереди нихъ Доффо Спини съ своими соратниками. Съ другой стороны противъ него съ вызывающимъ видомъ останавливается Маркуччьо Валори, предводитель piagnoni; за нимъ стоитъ триста всадниковъ.
Вотъ идутъ длинной процессіей около двухсотъ доминиканцевъ. Савонарола держитъ св. дары, Буонвичини -- распятіе. Ихъ сопровождаетъ множество свѣтскихъ лицъ съ факелами и распятіями. Они входятъ въ ложу. Передъ алтаремъ, нарочно воздвигнутымъ на этотъ день, Савонарола совершаетъ мессу. Поютъ псалмы и церковныя пѣснопѣнія. Вдругъ пѣніе смолкаетъ. Саванарола и Буонвичини остаются колѣнопреклоненными передъ алтаремъ.
Отца Франческо не видно. Вмѣстѣ съ своимъ намѣстникомъ Рондинелли онъ теперь тамъ наверху, во дворцѣ и совѣщается съ пріорами, которые создаютъ ему одно препятствіе за другимъ.
-- Отцы и братья,-- говорилъ онъ:-- Буонвичипи, очевидно, хочетъ броситься въ огонь въ своемъ священномъ одѣяніи. Пусть онъ сниметъ это одѣяніе. Нужно, чтобы испытаніе было одинаково для обѣихъ сторонъ.
Толпа выражаетъ нетерпѣніе. Слышится ропотъ.
-- Когда же они тамъ кончатъ!
-- Никто изъ нихъ не посмѣетъ подвергнуться испытанію. Всѣ они трусятъ.
-- Тутъ виноваты францисканцы. Они ужъ очень щепетильны.
-- Нѣтъ, виноватъ вашъ Савонарола. Видите, какъ онъ трясетъ головой. Это онъ говоритъ комиссарамъ: -"нѣтъ".
-- Онъ непремѣнно хочетъ, чтобы Буонвичипи взошелъ на костеръ съ крестомъ.
-- Молчи. Савонарола -- святой.
-- Шарлатанъ!
Наконецъ Савонарола соглашается, и Буонвичини взойдетъ на костеръ безъ креста, но съ освященной облаткой.
Новость быстро распространяется въ толпѣ.
-- Слышали? Онъ хочетъ, чтобы сгорѣло тѣло Божье!
-- И вы еще говорите, что это не обманщикъ!
Со стороны горы Морелло поднимается огромная темная туча, которая мало-по-малу заволакиваетъ все небо. Если хлынетъ дождь, то костеръ угаснетъ въ потокахъ дождевой воды, и испытаніе не состоится.
Дождь, призываемый обѣими сторонами, въ самомъ дѣлѣ полилъ, какъ изъ ведра. Никогда Флоренціи не приходилось видѣть такого потопа, даже въ то время, когда городъ подвергся наводненію вскорѣ послѣ убійства Пацци. Струи дождя лились на крыши, словно водопады, съ шумомъ и трескомъ, похожимъ на щелканье бича. Площадь превратилась въ озеро. Публика бросилась искать убѣжища, прыгая черезъ лужи, отчего во всѣ стороны летѣли брызги.
Вскорѣ дождь прекратился, но костеръ уже не годился.
Приверженцы францисканцевъ хотятъ броситься на доминиканцевъ. Мараучьо Сальвіати шпагой очерчиваетъ вокругъ нихъ черту: смерть тому, кто ее переступитъ. Онъ и начальникъ полиціи охраняютъ Савонаролу, а конная стража -- остальныхъ доминиканцевъ, которые возвращаются въ монастырь. Іеронимо идетъ послѣднимъ, съ высоко поднятой головой, устремивъ глаза на св. Дары, которые онъ несетъ передъ собой.
Монахи поютъ:
"Salvum fac populum tuum, Dominer" {Спаси, Господи, люди твоя.}.
Въ толпѣ слышится перебранка:
-- Отлученные!
-- А вы лицемѣры!
-- Злодѣй!-- кричитъ кто-то Савонаролѣ:-- не касайся святыхъ даровъ.
-- На, получи за это,-- отвѣчаетъ стоящій рядомъ приверженецъ пророка и даетъ пощечину кричавшему.
-- Что же мы-то?-- кричатъ conipagnacci.-- Насыплемъ имъ хорошенько!
А Сеньорія все еще совѣщается.
Доминиканцы, не выдержавшіе испытанія, признаются побѣжденными. Согласно условіямъ вызова, они должны закрыть свой монастырь, а Савонарола черезъ двѣнадцать часовъ покинетъ Флоренцію.
Вдругъ вспыхиваетъ мятежъ. Одинъ изъ compagnacci былъ убитъ въ толпѣ. Его товарищи поднимаютъ крики:
-- Къ оружію! Сожжемъ! Къ монастырю св. Марка!
Черезъ всю Флоренцію течетъ людской потокъ. Въ первомъ ряду возбужденной толпы идетъ молодой человѣкъ съ безумными глазами и съ развѣвающимися но вѣтру волосами. То Джани Альдобранди. Онъ нашелъ выходъ изъ своего горя и отчаянія.
Толпа хочетъ сжечь монастырь и перебить доминиканцевъ. По дорогѣ ей встрѣчается какой-то набожный человѣкъ, который громко поетъ псаломъ.
-- Смерть лицемѣру!
И бѣдняка пронзаютъ пикой.
Другой несчастный, занимавшійся полировкой оптическихъ стеколъ, вышелъ изъ своей мастерской и, плохо отдавая себѣ отчетъ въ томъ, что творится, вздумалъ проповѣдывать о мирѣ. Шпага кого-то изъ campagnacci размозжила ему голову.
Тѣ самыя дѣти, изъ которыхъ Савонарола дѣлалъ защитниковъ своего дѣла, теперь сбѣгаются цѣлыми толпами съ камнями и рѣзкими голосами кричатъ:
-- Жечь! Къ монастырю!
Монастырь уже приготовился къ осадѣ: въ немъ есть оружіе и даже артиллерія. Валори организуетъ защиту. Шестнадцать монаховъ въ шлемахъ и латахъ, надѣтыхъ поверхъ подрясника, бѣгутъ по монастырскимъ коридорамъ съ бердышами и кричатъ:
-- Къ оружію! Къ оружію!
Отецъ Бенедетто, мирный поэтъ и художникъ-миніатюристъ, вдругъ исполнился воинственнаго духа и, взобравшись на крышу, бросаетъ оттуда камнями въ осаждающихъ.
Сеньорія рѣшается положить конецъ всему этому. Она, осуждаетъ на смерть всѣхъ тѣхъ, кто будетъ захваченъ въ стѣнахъ монастыря. Послѣ этого удаляется даже Валори. Толпа бросается къ его дому. Его жена, показавшаяся въ окнѣ и молившая о пощадѣ, убита стрѣлой. Его ребенокъ задушенъ въ колыбели. Самъ онъ извлеченъ изъ потайной комнаты и отведенъ въ Сеньорію. По дорогѣ Ридольфи и какой-то Торнабуони бросаются на него и убиваютъ его, мстя за своихъ родственниковъ, убитыхъ приверженцами Савонаролы.
Между тѣмъ ревущая толпа тѣснится около монастыря святого Марка.
-- Смерть лицемѣрамъ! Жечь! Выкуримъ этихъ лисицъ изъ поръ!
Пламя начинаетъ уже разгораться. Люди лѣзутъ на стѣну, вотъ они уже въ самомъ монастырѣ. Они врываются въ трапезную, гдѣ накрытъ столъ. Они съѣдаютъ пищу, выпиваютъ вино и острятъ.
-- Пища постная, по вино -- пальчики оближешь!
-- Еще бы, на немъ вѣдь служатъ мессу!
Послѣ этого они разбиваютъ двери въ ризницу и проникаютъ туда, а оттуда бросаются на хоры, гдѣ собрались на молитву монахи. Завязывается борьба. У нападающихъ ножи, шпаги, пики желѣзныя и свинцовыя орудія,-- доминиканцы защищаются желѣзными распятіями и толстыми свѣчами. Въ схваткѣ они поджигаютъ завѣсы. Дымъ идетъ клубами. Можно подумать, что тутъ самый адъ, въ которомъ домиканцы витаютъ, словно бѣлые и черные призраки.
-- На помощь! Помогите!
-- Бей! Бей ихъ!
Дымъ усиливается. Удары сыплются наугадъ. Люди то и дѣло падаютъ на каменный полъ. На нихъ наступаютъ каблуками, затаптываютъ раненыхъ и умирающихъ. Невозможно дольше дышать. Франческо-дель-Пульезе реветъ, какъ быкъ. Какой-то послушникъ, къ счастью, разбиваетъ окно. Дымъ начинаетъ понемногу выходить. Битва продолжается среди проклятій и пѣснопѣній. Время отъ времени звукъ выстрѣла покрываетъ шумъ битвы: это стрѣляетъ изъ аркебуза доминиканецъ изъ нѣмцевъ, братъ Генрихъ, стоя на каѳедрѣ и голося: "Спаси, Господи, люди твоя".
Но вотъ является съ артиллеріей начальникъ полиціи Джожинъделля-Веккіа. Савонаролу должны выдать, иначе монастырь подвергнется бомбардировкѣ. Братія колеблется, но не долго. Братъ Сакраморо, который готовъ былъ взойти на костеръ вмѣсто Буонвичини, первый сталъ говорить:
-- Пастырь долженъ сложить голову за овцы своя!
Прежде, чѣмъ сдаться, Савонарола удалился на минуту въ греческую библіотеку.
Тамъ онъ причастился и произнесъ проповѣдь на латинскомъ языкѣ: теперь онъ долженъ былъ говорить не переставая. Затѣмъ онъ сошелъ внизъ въ сопровожденіи преданнаго Буонвичини.
Вотъ онъ среди шумной, кричащей толпы. Стража образуетъ надъ его головой родъ балдахина изъ шпагъ и щитовъ. Но народная ярость все-таки достигаетъ его: ему крутятъ пальцы, тычатъ въ лицо горящими факелами, даютъ ему пинки сзади, приговаривая:
-- Скажи, пророкъ, кто ударилъ тебя?
Во дворѣ монастыря св. Марка, загроможденномъ трупами, среди тлѣющаго еще пожара стоитъ одинокій монахъ. Онъ высокаго роста, сверхъ монашескаго одѣянія на немъ кольчуга. Опершись на бердышъ, онъ, согнувшись, смотритъ на одинъ изъ распростертыхъ передъ нимъ труповъ, смотритъ съ ужасомъ и тоской. Онъ хотѣлъ бы бѣжать отсюда, но какая-то высшая сила приковываетъ его къ этому мѣсту.
Передъ нимъ трупъ юноши съ кроткимъ, тонкимъ лицомъ, такимъ изящнымъ въ профиль.
Это Марко Альдобранди не можетъ оторваться отъ своего убитаго сына.
Вдругъ страшная мысль прорѣзываетъ его мозгъ.
Въ недавней схваткѣ, гдѣ въ клубахъ дыма удары наносились направо и налѣво, не разбирая кому, онъ самъ ранилъ кого-то своимъ бердышемъ, который еще дымится кровью. И вотъ передъ нимъ мелькаетъ бѣлокурая голова... Знакомое лицо... Да, да, онъ вспоминаетъ... Неужели онъ убилъ собственнаго сына?
Страшное ругательство оглашаетъ монастырскій дворъ. Сжатые кулаки поднимаются къ небу, но вдругъ съ силою падаютъ на кольчугу, которая отвѣчаетъ звономъ. Безумнымъ взглядомъ обводитъ онъ потемнѣвшій дворъ.
Онъ убилъ своего сына изъ любви къ Богу, который послалъ смерть Фьяммѣ. Гдѣ же умиротвореніе, которое было обѣщано ему устами пророка?
Такъ бредилъ братъ Паоло.
Въ наступающемъ сумракѣ монастырская церковь стала величавой и спокойной. Казалось, сами стѣны ея вопіяли: "Азъ есмь воскресеніе и животъ вѣчный И вдругъ Марко Альдобранди сталъ думать о вѣчной жизни своего сына, котораго онъ, можетъ быть, самъ убилъ и который погибъ въ грѣховномъ возстаніи противъ Господа. Онъ упалъ ницъ на церковныя плиты и среди труповъ друзей и враговъ, среди обломковъ и крови, сталъ жарко молиться объ отпущеніи сыновнихъ грѣховъ.