С тяжелым сердцем шагал Максим Беркут посреди небольшого отряда тухольских молодцов, шедших выполнить волю общины. С детства Максим рос в глубоком сознании своего единства с общиной и святости общинной воли; оттого и теперь, когда, так некстати для его чувства, на него пал почетный выбор — согнать с общинной земли врага общины, которого видели тухольцы в лице боярина, — и теперь Максим не посмел отказаться от этого поручения, хотя сердце его разрывалось на части при одной мысли, что он должен будет встретиться с Мирославой и с ее отцом, как с врагами, что ему, может быть, придется драться с боярскими лучниками или даже с самим боярином, проливать человеческую кровь на глазах той, за которую он сам готов был отдать до капли свою собственную кровь. Правда, он твердо решил выполнить свое поручение как можно спокойнее и не доводить дела до кровопролития, но кто же мог поручиться за то, что боярин, зная его слабое место, не будет сам искать поводов к этому? Так могло произойти скорее всего.
«Но нет, — думал Максим, — если он захочет моей крови, я не стану защищаться, я добровольно подставлю ему свою грудь, пусть разит! Жизни он не хочет мне дать, так пусть дает смерть! Прощай, моя Тухольщина! Прощай, отец мой, сокол сизый! Прощайте, братья и товарищи мои! Не увидите уже вы больше Максима, а, услышав про мою смерть, погрустите и скажете: он погиб за благо общины! Но вы не узнаете, что я сам желал и искал смерти!»
Так думал Максим, приближаясь к постройкам боярским на холме над Опором. Дом боярина был сложен из толстых четырехгранных, гладко тесанных и на стыках зачищенных рубанком еловых бревен, с выступающими на углах концами, как и поныне еще строят наши сельские хаты. Он был крыт толстыми дранками, обмазанными густым слоем красной, не пропускающей воду, глины. Окна, как и во всех хатах, были обращены на юг: вместо стекол натянуты были на рамы бычьи пузыри, пропускавшие внутрь слабый желтоватый свет. Входные двери с фасада и с задней стороны дома вели в просторные сени, на стенах которых было развешано разное оружие, оленьи и зубровые рога, шкуры кабанов, волков и медведей. Из сеней по обеим сторонам шли двери во внутренние покои — просторные, высокие, с глиняными печами без труб, с деревянными, красиво точеными полками для различной посуды. Одна светлица принадлежала боярину, а вторая, по другую сторону сеней — его дочери. Позади было два больших помещения: в одном кухня, в другом — людская. В светлице боярина стены были увешаны медвежьими шкурами, лишь над постелью висел дорогой заморский ковер, добытый боярином в каком-то походе. Там же висели его луки, мечи и другое оружие. Светлицу же Мирославы, кроме мягких шкур на стенах и на полу, украшали еще цветы, а на стене напротив окон, над ее постелью, висело дорогое металлическое зеркало и рядом с ним деревянный, серебром изукрашенный четырехструнный торбан, любимый наперсник мечтаний Мирославы и ее девичьих дум. Поодаль от дома, на небольшом ровном участке, находились конюшни, хлевы и прочие хозяйственные строения; там же стояла маленькая хатка для скотников. Но пусто и глухо было сегодня в просторном боярском доме. Боярина и Мирославы нет дома, слуг боярин услал, скот велел перегнать в стадо соседнего корчинского поселенца; только лучники и топорники остались в усадьбе, да и те какие-то невеселые, не шумят, не шутят, песен не поют. Видно, какое-то дело поважнее ждет их, потому что берут они луки да стрелы, топоры да копья, и все это молча, угрюмо, словно к смерти готовятся. Почему бы это?
Но вот один из них, который стоял на дороге, словно на страже, вдруг протрубил сигнал, и все дружинники в полном вооружении, подняв копья, натянув тетиву, как перед боем, выстроились в ряд перед боярским домом. На дороге показалась тухольская дружина и, увидев вооруженных людей перед боярским домом, начала в свою очередь готовиться к бою. Тревожным взором окинул Максим вооруженных людей, — нет ли средь них боярина? Но, к счастью, боярина не было. Облегченно вздохнул Максим, словно гора с его плеч свалилась, и смелее начал выстраивать свой отряд. Это отняло не много времени, и молча, с луками наготове, со сверкающими топорами и копьями, тухольцы начали приближаться строем к боярским дружинникам. Не дальше как в пятидесяти шагах от дружинников они остановились.
— Боярин Тугар Волк! — крикнул громко Максим.
— Нет боярина Тугара Волка! — ответили дружинники.
— Тогда вы, верные ему, слушайте, что я скажу вам от имени тухольской общины! Послала нас община, чтобы ушли вы волей или неволей с тухольской земли по приговору общинному. Спрашиваем вас, отступите вы по доброй воле или нет?
Дружинники молчали.
— Спрашиваем вторично! — сказал Максим. Дружинники молчали, не опуская луков.
— Спрашиваем в третий раз! — сказал, повышая голос, Максим.
Дружинники молчали, но продолжали стоять неподвижно в воинственных позах. Непонятно было Максиму, что это должно означать, но, не мешкая дольше, он приказал своим молодцам пустить стрелы в дружинников. Стрелы засвистели, как змеи, и, пролетев над головами дружинников, вонзились в стену. В ту же минуту дружинники, словно по данному знаку, бросили оружие на землю и с протянутыми руками пошли навстречу тухольцам.
— Товарищи, братья! — заговорили они. — Не прогневайтесь на нас за наше молчание. Мы дали слово боярину встретить вас враждебно, но мы не давали ему слово проливать вашу кровь, и притом проливать, защищая неправду. Мы присутствовали при общинном суде и знаем, что боярин обидел общину и что общинный приговор справедлив. Делайте, что вам приказано, в если будет милость отцов ваших, мы будем просить их принять нас в свою общину. Не хотим больше служить боярину!
Радость тухольцев, а особенно Максима, когда они услышали эти слова, была безгранична. Сейчас же все побросали оружие в кучу перед боярским домом и с веселыми, шумными возгласами кинулись обнимать и целовать своих новых неожиданных товарищей, с которыми минуту назад собирались вступить в смертельный бой. Максим больше всего радовался тому, что его опасение не оправдалось, что ему не пришлось на глазах Мирославы вступить в бой с ее отцом и изгонять неведомо куда ту, с которой он рад был бы никогда не расставаться. Радость по случаю мирного окончания этого неприятного дела на миг заглушила все его остальные сомнения. В сопровождении веселых боярских дружинников вошли тухольцы в дом боярина, с любопытством оглядывая все вокруг, однако ни к чему не прикасаясь. С сердечным трепетом приближался Максим к светлице Мирославы, надеясь встретить ее там в слезах или в гневе, желая словом участия утешить, успокоить ее. Но Мирославы не было в светлице, и это обеспокоило Максима. «Где она?» — подумал он и немедленно решил спросить об этом дружинников, которые тем временем суетились, готовя на радостях братское угощение для своих тухольских гостей. Но ответы дружинников на его вопрос не удовлетворили и не успокоили Максима. Боярин вчера утром выехал с дочерью, но куда? зачем? когда вернется? — неведомо. Велел им выступать враждебно против тухольцев, но, то ли увидев неохоту на их угрюмых лицах, то ли, может быть, приняв какое-то новое решение, прервал речь и уехал. Вот и все, что узнал Максим от своих новых союзников. Ясное дело, что такие вести должны были сразу замутить его чистую радость, даже бросить тень какого-то подозрения на дружинников. Что это значит? Не кроется ли за этим какая-нибудь измена? Уж не хочет ли боярин поймать их в какую-нибудь ловушку? Однако, не желая громко перед всеми высказывать свои подозрения, Максим шепнул лишь некоторым из своих товарищей, чтобы они держались настороже, а сам принялся зорко и внимательно осматривать весь дом сверху донизу, не пропуская ни одного тайника, ни одной каморки. Нигде не было ничего подозрительного.
— Хорошая постройка! — сказал Максим дружинникам, устанавливавшим столы. — Да что ж, мы должны ее разобрать! Известное дело, мы не станем дом ни разрушать, ни жечь, а сложим все как следует, в кучу, чтобы не боярин, если захочет, мог все это забрать. И все добро его должно быть ему сохранено в целости.
Между тем дружинники вынесли в сени большие дубовые столы из светлиц, накрыли их белыми скатертями и уставили всевозможными яствами и медами. Под веселые возгласы и песни началось угощение. Однако, чем дольше сидели молодцы за столами, чем больше ели и пили, тем больше таяла почему-то их радость и веселье. И хоть пенился мед в точеных деревянных кубках, хоть мясо, жаренное на вертелах, дымилось на деревянных тарелках, хоть искренние, дружеские слова громко неслись от одного конца стола к другому, все же тайной дрожью трепетали почему-то все сердца, словно в ожидании какой-то страшной вести. Странная, непонятная, но всеми ощущаемая тревога повисла в воздухе. Или стены боярского дома давили свободных общинников?..
Вот встал один из боярских дружинников и, поднимая кубок, полный пенного меда, начал речь:
— Братья! Радостен этот день для нас, и пусть же никакое несчастье…
Но не кончил. Вдруг побледнел и задрожал всем телом. Все пирующие стремительно вскочили с мест, бросаясь кто куда, опрокинули стол со всеми кубками и яствами.
— Что это? Что это? — крикнули все сразу и кинулись к дверям. Пусть мелок на первый взгляд и малозначителен был повод — глухой стук конских копыт, — а все же какой страшный переполох произвел он в боярском доме! С минуту в сенях был настоящий ад: один бежал туда, другой сюда, этот искал одно, тот — другое; но все смешались и толпились в беспорядке, наступая на кубки и кушанья, на белые скатерти и перевернутый дубовый стол. Максим первым вырвался во двор из этой сумятицы и, бросив один единственный взгляд вокруг, сразу понял всю величину грозящей опасности.
— К оружию, братья, к оружию! Монголы! Монголы! Этот крик был подобен внезапному раскату грома. се точно помертвели, беспорядочная сумятица сменилась столь же беспорядочным оцепенением. Однако и это продолжалось лишь миг. Конский топот слышался все ближе и ближе, и неминуемая опасность мгновенно пробудила всех от мертвого оцепенения. Ведь все они были смелые, сильные, молодые! Ведь каждый из них не раз в своих детских и юношеских снах видел себя посреди битвы, посреди опасностей, в кровавой борьбе с врагом, и желал, молил лишь об одном, — чтобы сон его превратился в действительность, чтобы привелось ему когда-нибудь стать грудью на защиту своей страны. И вот эта минута настала — им ли было ее страшиться? Лишь на миг оглушила их страшная весть, страшное слово «монголы», — в следующее мгновение они уже были такими, как всегда, уже каждый держал в руках оружие, стоя в строю рядом с другими, готовый к кровавому бою.
— Главное дело наше, товарищи, держаться этих стен! Пока враг не отгонит нас от этого дома и не окружит в чистом поле, до тех пор нам нечего бояться! Дом этот будет нашей крепостью!
И Максим расставлял лучников у окон и дверей, по двое и по трое, в зависимости от важности и защищенности места. Некоторые должны были находиться внутри дома, чтобы подавать из боярского склада лучникам стрелы и рогатины, главная же часть отряда должна была стоять у входных дверей, чтобы в случае надобности прорвать ряды нападающих и отогнать их от дома.
А тем временем монголы на песчаном берегу Опора остановились, спешились и, разделившись на три отряда, двинулись к холму тремя тропинками. Очевидно, вел их кто-то, хорошо знающий все тропки и дорожки, потому что весь этот маневр был произведен быстро, без колебаний и лишних проволочек. Маневр этот показывал ясно, что монголы хотели со всех сторон сразу обойти и окружить дом.
Но кто это выступает так настойчиво во главе среднего, главного отряда монголов? Смотрят молодцы и глазам своим не верят. Это не кто иной, как сам владелец этого дома, гордый боярин Тугар Волк.
— Наш боярин! Наш боярин! — крикнул кое-кто из дружинников, которых Максим, не доверяя их искренности, поставил в строй вперемежку с тухольцами.
— Да, ваш боярин, монгольский слуга, предатель своей отчизны! Неужели вы и теперь еще захотите сохранить ему верность?
— Нет, нет! — вскричали дружинники единодушно. — Смерть изменнику! Разобьем вражью шайку или сама погибнем, защищая родной край!
Обрадованный этими — словами, сказал Максим:
— Простите, братья! Одно мгновенье я несправедливо судил о вас, думая, что вы в сговоре со своим боярином. Но теперь вижу, что обиду чинил вам. Будем же держаться вместе, у стен, так, чтобы не могли нас окружить, и постараемся нанести им возможно больший урон! Монголы, как я слышал, не умеют вести правильной осады, да еще такими незначительными силами. Авось нам удастся отбить их нападение!
Бедный Максим! Он старался в других пробудить надежду, которая у него самого стала исчезать с той минуты, как только он увидел монголов, а теперь и вовсе исчезла, когда их превосходящая сила полностью развернулась перед глазами осажденных. Но все-таки его слова много значили для его товарищей, которые не раз уже имели случай убедиться в том, что Максим сохранял присутствие духа и осторожность в минуты самой грозной опасности. Слепо повинуясь его словам и распоряжениям, каждый думал лишь о том, чтобы защищать свое место до последней возможности, твердо зная, что и соседнее место будет также защищено.
Но вот монголы широким тройным кругом обложили уже дом боярский и уже накладывали на свои луки каменные стрелы, прицеливаясь в отважных осажденных молодцов. Только начальник не подал еще знака к бою. Начальник, видимо, хочет прежде попробовать уговоры, так как вот он выступил из рядов, прямо перед главным отрядом осажденных, и говорит:
— Рабы неверные! Поганые смерды! Неужели дерзость ваша так же безгранична, как и ваша глупость, и вы хотите поднять оружие против войска великого Чингис-хана, ныне непререкаемого властителя всея Руси! Сдайтесь ему без боя, и он помилует вас. Те же, кто попытается противиться его силе, будут беспощадно раздавлены, как червяки под колесами телеги!
На такую речь громко и смело ответил Максим:
— Боярин! Больно не в пору назвал ты нас, сынов вольной общины, рабами! Ты погляди на себя! Может быть, тебе это название больше пристало, чем нам. Ведь до вчерашнего еще дня ты был рабом князя, а нынче ты уже раб своего Чингис-хана и, верно, полизал молоко, разлитое на хребте коня{22} какого-нибудь бегадыра. Если оно тебе пришлось по вкусу, из этого еще не следует, чтоб и мы были лакомы к нему. Большой силы великого Чингис-хана мы не боимся. Она может превратить нас в трупы, но не сделает нас рабами. А тебя, боярин, вся сила Чингис-хана не сделает уже ни свободным, ни честным человеком!
Сурова и резка была отповедь Максима. В другое время он бы посчитался с тем, что перед ним отец Мирославы, но теперь он видел только врага — нет, предателя, человека, который сам растоптал свою честь, ни на какую честь, впрочем, не имея права. Речь Максима вызвала шумное одобрение его товарищей. А боярин прямо клокотал от злости.
— Холоп поганый! — кричал он. — Погоди, я тебе покажу, что ты преждевременно хвастал своей вольностью! Сегодня еще оковы зазвенят на твоих руках и ногах! Еще сегодня ты будешь валяться в пыли перед начальником монгольского войска!
— Лучше погибнуть! — ответил Максим.
— А вот и не погибнешь! — крикнул боярин. — Гей, дети! — обратился он к монголам на их языке, — вперед! Только этого обходите, этого мы должны взять живьем!
И он подал знак к началу боя. Разнесся по горам и лесам звук рогов и оборвался. Стало тихо у боярского дома, но это была страшная тишина. Как змеи, просвистели монгольские стрелы, градом осыпая боярское жилище. Правда, нападающие были на слишком далеком расстоянии, чтобы их стрелы могли попадать в защитников, а попав, серьезно ранить их. Поэтому Максим крикнул своим, чтобы они пока не стреляли и вообще берегли и стрелы, и оружие, применяя их лишь тогда, когда можно будет наверняка поражать врагов и одним ударом нанести им значительный урон. А чтоб не сразу допустить нападающих к стенам дома, он с отборными товарищами расположился во дворе, шагах в двадцати от входа, за крепкой дощатой стеной — частью недостроенного забора. Забор был как раз высотой в человеческий рост, и стрелы монголов не попадали в молодцов. Зато меткие, хоть и редкие стрелы тухольцев разили насмерть монголов, сдерживая их натиск. Страшно рассвирепел Тугар Волк, увидев это.
— На приступ! — крикнул он, и сгрудившаяся толпа монголов под его предводительством бросилась бегом, с an громкими криками, к дощатой стене. За стеной было тихо, словно все там вымерло. Вот-вот монголы добегут, вот-вот своим напором опрокинут стену — как вдруг над стеной взметнулся, точно из-под земли вырос, ряд голов и могучих плеч — и свистнула туча железных стрел — и взревели от боли раненые монголы страшными голосами. Половина их упала, как подкошенная, а другая половина побежала назад, не обращая внимания на крики и проклятия боярина.
— Ура, молодцы! Ура, Максим! Ура, Тухольщина! — закричали защитники, воспрянув духом. Но боярин, не помня себя от злобы, собирал уж следующий отряд для наступления. Он учил монголов, как надо вести наступление и не рассыпаться от первого удара противника, а бежать вперед по трупам. Тем временем и Максим объяснял своим людям, что им делать, — и с поднятым оружием дожидались они нападения монголов.
— Вперед! — крикнул боярин, и сперва монголы метнули целую тучу стрел в неприятеля, а потом снова кинулись всею толпой атаковать стену.
Снова встретили их осажденные меткими стрелами, и снова часть нападающих со страшным криком рухнула на землю. Но остальные уже не метнулись назад, а с оглушительным криком бежали дальше и достигли стены. Страшная была минута. Тонкая дощатая стена разделяла смертельных врагов, которые, хоть и были совсем близко, а все же не могли коснуться друг друга.
С минуту молчали те и другие; лишь жаркое частое дыхание слышалось по обе стороны стены. Вдруг, словно по данному знаку, загремели монгольские топоры по стене, но в ту же минуту тухольские молодцы, подсунув крепкие палки под стену, подвинули ее плечами и обрушили на монголов. А в тот миг, когда упала стена, придавив своей тяжестью передние ряды монголов, ринулись вперед тухольские молодцы, вооруженные топорами на длинных топорищах, дробя ими монгольские черепа. Брызнула кровь, раздались крики и стоны врагов — и вновь рассеялась толпа нападающих, оставив на месте боя трупы и раненых. И снова радостными криками приветствовали осажденные победу товарищей, и снова ответили на этот крик монголы градом стрел, а боярин — злобными проклятиями. Но тухольцам пришлось теперь оставить свою выдвинутую вперед позицию; с огорчением покидали они место, где с таким успехом отразили первый натиск монголов. Без потерь, без раненых, в полном вооружении и в полном порядке, лицом к врагу, молодцы отступили к стенам боярского дома.
В то время как на южной стороне двора тухольцы так удачно отражали нападение монголов, на северной стороне шла упорная, но не столь счастливая для осажденных борьба. И здесь монгольские стрелы просвистели, не нанося вреда осажденным. Но здесь монголы сразу пошли на приступ, и осажденным пришлось очень круто. Они бросились всей кучкой на монголов, но встречены были стрелами и вынуждены были отступить, потеряв троих ранеными, которых монголы тут же изрубили в куски.
Первым делом Максима было теперь — обойти все позиции и хорошо разобраться в положении. Живой цепью обступили монголы дом и без перерыва осыпали его градом стрел. Осажденные тоже стреляли, хоть и не так часто. Максим сразу понял, что нападающие стремятся загнать их внутрь дома, откуда бы они не так часто могли стрелять, и таким образом, победа над ними была бы легка. Значит, главное для защитников было — держаться снаружи, у стен дома. Но здесь их ряды были открыты для монгольских стрел. Чтобы найти хоть некоторую защиту от них, Максим приказал сорвать двери, снять доски со столов и поставить их перед бойцами, как большие щиты. Из-за этих щитов, находясь в безопасности, метко стреляли молодцы в монголов, издеваясь над их стрелами. А Максим переходил от одной группы к другой, придумывал новые способы обороны и поддерживал товарищей словом и примером.
— Будем держаться, товарищи! — говорил он. — Скоро в Тухле услышат крики или кто-нибудь увидит, что здесь творится, и к нам прибудет подмога!
Полчаса уже продолжалась осада. Монголы стреляли, проклиная «русских псов», которые не только не сдавались, но еще смели так упорно и удачно защищаться. Тугар Волк созвал наиболее именитых монгольских вожаков на совет, чтобы наметить общий решительный удар.
— На приступ итти! — говорил один.
— Нет, на приступ трудно, а стрелять, пока всех не перестреляем, — предлагал другой.
— Погодите, — сказал Тугар Волк, — всему настанет время. Теперь же дело в том, чтобы согнать их с их позиций. Соедините главные каши силы, как бы для приступа, чтобы отвлечь их внимание, а тем временем пусть малые отряды двинутся с обеих сторон к боковым, неохраняемым стенам. Стены эти, правда, без окон, но все же, когда наши люди станут под ними, они смогут нанести врагу большой урон.
Вожаки приняли это предложение, так как, будучи неопытны в подобных маневрах, они не смогли бы и такого придумать. Зашевелилось монгольское войско, раздался лязг оружия, засверкали на солнце мечи и топоры, и тухольские молодцы смело стиснули в руках свое оружие, готовясь к тяжкому бою. Но пока монголы совещались и готовились к мнимому приступу, Максим тоже не дремал. Счастливая мысль пришла ему в голову. В дощатой крыше боярского дома были с четырех сторон проделаны небольшие окна, и вот у каждого из этих окон Максим поставил по двое из более слабых своих людей, чтобы те наблюдали оттуда за всяким движением врага, а также старались бы, со своих безопасных позиций, наносить ему урон стрелами или камнями. Пока один стоял у окна, другой был наготове, чтобы доставить ему все, что требовалось, а еще один должен был передавать от них вести товарищам внизу.
Заиграли трубы, и завыли дикими голосами монголы, бросаясь на неприятеля. Но они и не думали подходить вплотную, а, пробежав половину расстояния, вдруг остановились и пустили стрелы в осажденных. Когда же и осажденные, готовые к последней, решительной битве, приветствовали их градом стрел и причинили им большие потери, вся линия монгольских войск сразу подалась назад. Громкими насмешками приветствовали тухольцы это отступление.
— А что, боярин, — крикнул Максим, — у войска великого Чингис-хана, видно, сердце-то заячье: разгонится — и отступит! И не стыдно тебе, старому рыцарю, командовать такими трусами, что только в стаде смелы, как бараны, а в одиночку ни один из них и полчеловека не стоит?
Боярин ничего не отвечал на эту насмешку; он хорошо знал, что Максим смеялся преждевременно. И сам Максим вскоре понял это.
Радостный крик монголов раздался совсем рядом, за боковыми стенами дома, и справа, и слева одновременно. Во время мнимого монгольского приступа они двинулись к этим стенам: это были стены без окон и дверей, поэтому тухольцы не слишком следили за ними. Правда, поставленные на чердаке люди увидели подступающих с двух сторон монголов, и несколько метких стрел было пущено из чердачных окон в них, но это не остановило врагов, тем более что, стоя у самых стен, монголы были защищены навесом от всякой опасности сверху.
Максим побледнел, услыхав рядом с собой зловещие крики и узнав от дозорного с чердака, что они означают.
«Пропали мы, — подумал он. — О спасении не может быть и речи. Теперь остается лишь бороться не на жизнь, а насмерть».
Да и Тугар Волк, увидев успех своего замысла, шумно обрадовался ему.
— А что, холопы! — крикнул он, — посмотрим, надолго ли хватит вашей гордости. Смотрите, мои воины уже под вашими стенами. Огня под стены! Живо мы выкурим их из этого гнезда, а в чистом поле они против нас, что мышь против кота!
Видит Максим, что круто приходится, созывает всех своих товарищей, так как не к чему уже теперь защищаться каждому отдельно, когда под боковыми стенами монголы огонь раскладывают.
— Братья, — говорит он, — видно, придется нам погибать; на спасение мало надежды, а монголы — это знайте наперед — не пощадят никого, кто попадет им в руки, как не пощадили они наших раненых товарищей. А если погибать, так погибнем, как подобает мужам, с оружием в руках! Как думаете: стоять ли нам здесь и защищаться до последнего вздоха, хоть несколько прикрытым этими стенами, или же разом ударить на монголов, может быть, нам все же удастся" прорвать их ряды?
— Да, да, ударим, ударим на монголов! — закричали единодушно все. — Мы не лисицы, которых охотник выкуривает из норы!
— Ладно, коли такова ваша воля, — сказал Максим. — Становитесь же в три ряда, луки и стрелы отбросьте прочь, а топоры и ножи — в руки, и за мной!
Подобно громадному камню, пущенному из исполинской пращи в стены твердыни, ударили наши молодцы на монголов. Правда, прежде чем добежали они до монголов, были они встречены градом стрел, — но только стрелы те не причинили им вреда, ибо первый ряд тухольцев нес перед собой вместо щита доску стола, поднятую на двух копьях, и в эту доску и вонзились монгольские стрелы. Однако, приблизясь к монголам, первый ряд отбросил прочь свой деревянный щит — и весь отряд бросился на врага с безумной отвагой. Монголы тотчас смешались и стали разбегаться в стороны, но Тугар Волк был уже тут со своим отрядом и окружил удальцов со всех сторон, как охотники сворой псов окружают разъяренного вепря. Началась страшная резня. Целыми десятками валили храбрые молодцы монголов, — но Тугар Волк посылал против них все новые и новые отряды. Кровь била фонтаном, бешено метались люди. Стоны раненых, вопли умирающих, безумные крики убийц — все это слилось в какую-то адскую симфонию, которая резала слух и сердце, разносясь под этим улыбающимся, ясным солнцем, на фоне яркой зелени пихтовых лесов, под неугомонный шум студеных потоков.
— Вправо, товарищи! Все вместе, дружно нажмем на них! — кричал Максим, отбиваясь от трех монголов, пытавшихся выбить оружие из его рук. Напрягая все силы, устремились дружинники вправо, где линия монголов была слабее всего и где легче было прорваться. После короткого сопротивления монголы отступили.
— Вперед, вперед, гоните их перед собой, — крикнул Максим, бросаясь со своим окровавленным топором на отступающих монголов. Товарищи последовали за ним, и отступление монголов быстро превратилось в беспорядочное бегство. А удальцы гнались за ними, опрокидывая задних, одного за другим, наземь. Перед удальцами чистое поле, а неподалеку темный лес. Если бы им удалось добежать до него, они были бы спасены; никакая монгольская сила не смогла бы им там ничего сделать.
— Вперед, товарищи, вперед, к лесу! — кричал Максим, и без передышки, молча, окровавленные и страшные, точно и вправду дикие звери, гнали дружинники перед собой убегающих монголов по направлению к лесу. Тугар Волк одним взглядом оценил положение и захохотал.
— Счастливой дороги! — крикнул он вслед удальцам. — На этой дороге мы еще встретимся!
— И он быстро отделил часть войска и послал ее вверх, на тухольскую дорогу, чтобы выйти дружинникам на встречу со стороны леса. Он знал хорошо, что посланные им монголы но-время поспеют. А сам с остальной частью отряда бросился вдогонку за тухольцам».
Три облака пыли плыли в поле над Опором; три кучки людей гнались одна за другой по этому полю. Впереди бежала кучка, перепуганных, разбитых монголов; за ними, догоняя их, наши молодцы во главе с Максимом, а за этими — главные силы монголов под предводительством Тугара Волка. Третий отряд монгольский, посланный Тугаром наперерез, вскоре где-то скрылся и исчез, незамеченный увлеченными погоней удальцами.
Вдруг убегавшие от тухольцев монголы остановились. Перед ними возникло неожиданное препятствие: глубокий, высеченный в скале проход — начало тухольской дороги. Проход был в этом месте глубиной почти в две сажени; стены его были отвесны и гладки, так что слезть по ним вниз было невозможно, а прыгать крайне опасно — особенно для первого ряда бегущих, которые могли ожидать, что сейчас же вслед за ними на них спрыгнет и второй ряд. В смертельной тревоге, которая и самому трусливому иной раз в последнюю минуту придает храбрости, остановились монголы и повернулись лицом к своим противникам. В: эту минуту у них блеснула неожиданная надежда: за неприятелем увидели они настигающих его своих единоверцев, — и руки их невольно схватились за оружие. Но этот внезапный прилив отваги уже не мог спасти, их. Как разбушевавшийся ураган, обрушились на них тухольские молодцы ломая и громя все преграды, — и столкнули их в пропасть. С воплем повалились те, кто стоял сзади, на дно прохода, в то время как передние погибали под мечами и топорами тухольскими. Теперь молодцы сами оказались у края отвесной стены и затрепетали. Сзади настигает Тугар Волк с монголами, а впереди эта страшная пропасть! Что делать? Минуты раздумья достаточно было для Максима. Вид лежащих на дне прохода изувеченных монголов навел его на удачную мысль.
Задний ряд пусть обернется лицом к монголам и сдержит на мгновение их натиск, а передний, — швыряй трупы монголов в проход и прыгай на них! — крикнул он.
— Ура! — закричали радостно удальцы, выполняя его приказ. Глухо ударялись теплые еще трупы монголов, падая на дно; забрезжила для наших молодцов надежда на спасение. Но уже налетела монгольская погоня, Тугар Волк впереди.
— Нет уж, — кричал он, — на этот раз вы не уйдете из моих рук! — И своим тяжелым топором повалил первого попавшегося противника, который еще вчера был его вернейшим лучником. Охнул смертельно раненный и упал к ногам боярина. Товарищ раненого занес топор над Тугаром, чтоб отомстить за смерть друга, но в этот миг сам был с двух сторон поднят на монгольские пики. Весь первый ряд удальцов полег после короткого сопротивления. Это были самые слабые, раненные в предыдущей битве, которые в погоне бежали самыми последними. Но все же они на минуту сдержали монголов, и их более счастливые товарищи находились уже в безопасности, на дне прохода.
— Стойте! — кричал своим Максим, — стройтесь в ряд и становитесь под стену! Если они захотят преследовать нас, тут мы им устроим кровавую баню.
— Первый ряд, прыгай за ними! — скомандовал в безрассудном увлечении Тугар Волк, и первый ряд монголов спрыгнул "вниз, но уже больше не поднялся, да многие и до дна не долетели живыми, встреченные еще в воздухе топорами тухольцев.
— Ура! — вскричали те торжествуя. — А ну-ка, второй ряд, прыгай и ты!
Но второй ряд стоял над проходом и не торопился прыгать. Тугар Волк увидел свою ошибку и быстро направил сильный отряд ниже, в долину, чтобы замкнуть выход из ущелья.
— Теперь не уйдут от нас пташки, — радовался он. — Вот уже мои ловцы подходят! А ну-ка, детки, вперед, за ними!
Бешеный крик монголов раздался в ущелье, тут же, под ногами Тугара Волка. Это был отряд, посланный им верхней дорогой наперерез дружинникам; снизу он ударил теперь на тухольцев.
— Бежим вниз! — вскричали тухольцы, но с одного взгляда убедились, что вся надежда на спасение рухнула. У входа внизу чернелась уже вторая группа монголов, шедшая навстречу им, чтобы наглухо запереть их в этой каменной клетке.
— Вот когда смерть нам! — сказал Максим, вытирая о кожух убитого, лежащего у его ног монгола свой окровавленный топор. — Товарищи, смело в последний бой!
И как же смело ринулись они! Собрав последние силы, ударили на монголов и, несмотря на неудобную, покатую местность, выгодную для монголов, еще раз смешали их ряды, еще раз нанесли им жестокий урон. Однако монголы силою своего разгона потеснили их вниз и расстроили их ряды. Геройски защищаясь, падали молодцы один за другим, только один Максим, хоть и дрался, как лев, не получил еще ни одной раны. Монголы избегали его, а если и нападали на него, то лишь в надежде выбить оружие из его рук, взять его живым. Таков был ясный приказ Тугара Волка.
Вот наскочил и второй монгольский отряд снизу: тухольцев стиснули в лишенной выхода каменной клетке, прижали к стене, и перед ними осталось столько свободного пространства, сколько могли они очистить своими мечами и топорами. Но руки тухольцев начинали слабеть, а монголы знай лезут и лезут на них, как волны в половодье. Уже некоторые, потеряв последнюю надежду и видя невозможность дальнейшей борьбы, вслепую бросались в самую гущу монголов и тут же погибали, рассеченные топорами. Другие, шепча молитвы, жались еще к стене, словно она могла оказать им какую-нибудь помощь; третьи, хоть по виду и защищались, но уже бессознательно, машинально взмахивая топорами, и смертельные удары, наносимые монголами, обрушивались уже на их бесчувственные и бездыханные трупы. Лишь небольшая горсточка самых сильных — пятеро их было, — окружив Максима, держалась еще стойко, подобно вершине скалы среди разбушевавшейся стихии. Три натиска монголов отразила эта горсточка воинов, стоя на груде трупов, словно на башне; уже мечи и топоры в руках героев иступились, одежда их, руки и лица были сплошь залиты кровью, — но все еще резко и отчетливо раздавался голос Максима, воодушевлявший товарищей на борьбу. Тугар Волк полусердито, полуизумленно смотрел на удальца сверху.
— Ей-богу, славный молодец! — молвил он сам себе. — Не удивляюсь, что он очаровал мою дочку. И меня самого он мог бы пленить своей рыцарской отвагой!
А затем, обернувшись к своим монголам, стоявшим у края обрыва, он крикнул:
— Вперед, прыгайте на них! Пора кончать эту резню! Лишь этого (указал на Максима) не трогайте!
И все разом, подобно тяжелой скале, обрушились монголы сверху на непобежденную еще кучку героев и повалили их наземь. Еще раз прозвучал бешеный крик, еще раз схватились монголы с тухольцами, но теперь ненадолго. На каждого из героев наваливалась целая толпа монголов — и все удальцы полегли мертвыми. Только один Максим стоял еще, как дуб среди поля. Он рассек голову тому монголу, который наскочил было на него, и уже замахнулся на другого, как вдруг чья-то сильная рука железными тисками сдавила его сзади за горло и швырнула оземь. Упал побежденный коварством Максим, и над ним, багровое от ярости и напряжения, склонилось лицо Тугара Волка.
— А что, смерд? — насмешливо кричал боярин. — Видишь теперь, что я умею держать слово? А ну-ка, дети, закуйте его в железные цепи!
— Хоть и в цепях, я все же буду вольным человеком. У меня цепи на руках, а у тебя на душе, — сказал Максим.
Боярин захохотал и отошел от него приводить в порядок монгольское войско, численность которого сильно уменьшилась после этой кровавой резни. С основной частью уцелевших еще монголов Тугар Волк направился к своему дому; остальным он приказал окружить злосчастный, заваленный трупами проход. Выделив всех здоровых для охраны прохода, он с небольшой кучкой своих и взятым в плен Максимом собрался возвращаться в лагерь.
— Проклятое мужичье! — ворчал боярин, подсчитывая свои потери, — сколько народу попортили! Ну, да к чорту монголов, их не жалко! Если б мне по этим трупам притти к власти, обратился бы и я против них! Но каков поганец этот Максим, вот это воин! А кто знает, может, и он пригодится для моих целей? Надо воспользоваться им, раз он у меня в руках. Он должен служить нам проводником в горах, — чорт его знает, что это за дорога у них и нет ли там каких-либо обходных путей! Теперь, когда он в моих руках, надо привлечь, приласкать его немного: кто знает, для чего еще он может пригодиться?
А между тем монголы уже готовили лошадей к отъезду. Максим, скованный по рукам и ногам тяжелыми цепями, окровавленный, без шапки, в изодранной в клочья одежде, сидел на камне у реки со стиснутыми зубами и с отчаяньем в сердце. Перед ним, на поле и в ущелье, грудами лежали не остывшие еще, изрубленные и кровью забрызганные трупы его товарищей и врагов. Как счастливы были они! Они лежали так тихо, так мирно на своей кровавой постели, не зная ни гнева, ни муки, ни вражды! Они смеялись теперь над всеми цепями, над всею силою жестокого Чингис-хана, между тем как его самого кусок железа сделал бездушной игрушкой дикого произвола, жертвою кровавой мести! Как счастливы были мертвецы! Они, даже изувеченные, сохранили человеческий образ и подобие, — а его эти цепи в одно мгновение превратили в скота, в невольника!
— Солнце праведное! — воскликнул в душевной муке Максим, — неужели такова твоя воля, чтобы я погиб в оковах? Неужели ты затем лишь так часто своей ясной улыбкой освещало дни моего счастья, чтобы сегодня освещать мое бездонное горе? Солнце, неужели ты перестало быть добрым богом Тухольщины и превратилось в покровителя этих жестоких дикарей?
А солнце смеялось! Яркими, жаркими лучами сверкало оно в лужах крови, целовало мертвецов в посиневшие уста и глубокие раны, из которых вытекал мозг и вываливались еще теплые человеческие внутренности. И такими же яркими, жаркими лучами обливало оно зеленый лес, и прекрасные душистые цветы, и высокие горные пастбища, купавшиеся в чистом, лазурном воздухе. Солнце смеялось и своей божественной, безучастной улыбкой еще больнее ранило истерзанную душу Максима.