Приключение Кренкбиля
З еленщик Жером Кренкбиль ходил по городу, подталкивая тележку, и кричал: "Капуста! Репа! Морковь!" А когда у него был лук-порей, он кричал: "Спаржа! Спаржа!* -- потому что порей -- это спаржа бедняков. И вот 20 октября, в полдень, когда Кренкбиль спускался по улице Монмартр, г-жа Байяр, хозяйка башмачной мастерской, вышла из своей лавочки и подошла к тележке с овощами. Она пренебрежительно взяла пучок порея:
-- Не больно-то хорош ваш порей. Почем пучок?
-- Пятнадцать су, гражданка. Лучшего не бывает.
-- Пятнадцать су за три скверных луковицы?
И она с отвращением швырнула пучок обратно.
В этот самый момент полицейский No 64 подошел и сказал Кренкбилю:
-- Проходите.
Кренкбиль пятьдесят лет ходил с утра до вечера. Такой приказ казался ему законным и в порядке вещей. Готовый беспрекословно повиноваться, он стал торопить гражданку, чтобы та брала, что ей по вкусу.
-- Дайте же мне выбрать товар, -- раздраженно ответила башмачница.
И она снова перебрала все пучки порея; затем взяла тот, который показался ей самым лучшим, и прижала его к груди, как на церковных картинах святые прижимают пальмовые ветви к груди своей.
-- Красная цена -- четырнадцать су. Да мне еще надо сходить за деньгами в лавку; с собой нет.
И, держа в объятиях луковицы порея, она вернулась в мастерскую, куда перед нею прошла покупательница с ребенком на руках.
В это время полицейский No 64 вторично сказал Кренкбилю:
-- Проходите.
-- Я жду денег, -- ответил Кренкбиль.
-- Я не говорю вам, чтобы вы ждали денег, а говорю, чтобы вы проходили,--возразил полицейский тоном, не допускающим возражений.
Между тем башмачница примеряла в лавочке голубые башмачки полуторагодовалому ребенку, мать которого торопилась. А зеленые головки порея покоились на прилавке.
В течение полувека Кренкбиль возил свою тележку по улицам и привык повиноваться властям. Нo на этот раз он находился в особом положении: с одной стороны -- обязанность, с другой -- право. Кренкбиль не обладал юридическим мышлением. Он не понял, что осуществление личного права не освобождает его от исполнения общественных обязанностей. Он придал слишком большое значение своему праву на получение четырнадцати су и недостаточно проникся сознанием своей обязанности везти тележку и итти, не останавливаясь, все вперед и вперед. Он продолжал стоять.
Полицейский No 64 в третий раз спокойно и без гнева приказал Кренкбилю проходить. В противоположность бригадиру Монтонсьелю, который беспрестанно угрожает и никогда не принимает крутых мер, полицейский No 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола. Таков уж его нрав. Он несколько угрюм, но, тем не менее, прекрасный служака и исполнительный солдат. Храбрый, как лев, и кроткий, как ребенок, он признает только устав.
-- Вы не слышите, что ли, -- я приказываю вам проходить!
Причина, по которой Кренкбиль продолжал стоять, казалась ему вполне уважительной. Зеленщик изложил ее попросту, без затей:
-- Тьфу, пропасть! Я же говорю вам, что жду денег.
Полицейский No 64 ограничился ответом:
-- Вы, видно, хотите, чтобы я составил протокол. Что же,-- за этим дело не станет.
Услышав это, Кренкбиль медленно пожал плечами и бросил скорбный взгляд на полицейского, а потом на небо. Этот взгляд как будто говорил:
"Бог свидетель -- разве я нарушитель законов? Разве я не признаю декретов и правил, предписывающих мне ходить безостановочно? В пять часов я уже на Центральном рынке. С семи часов я натираю себе руки оглоблями, надрываясь от крика: "Капуста! Репа! Морковь!" Мне стукнуло уже шестьдесят. Я устал. А вы спрашиваете меня, не поднимаю ли я черное знамя восстания. Это -- издевательство, и насмешка ваша жестока".
То ли полицейский не заметил выражения этот взгляда, то ли не нашел оправдания неповиновению, но только он отрывисто и грубо спросил, поняли ли его наконец.
И вот как раз в эту минуту на улице Монмартр скопилось множество экипажей. Извозчичьи кареты, дроги, фургоны для перевозки мебели, омнибусы, ломовые телеги, притиснутые друг к другу, казались сцепленными и спаянными. Брань и крики носились в воздухе над этим остановившимся, клокочущим потоком.
Извозчики издали обменивались с мясниками отборными ругательствами, а кондуктора омнибусов, считая Кренкбиля причиной затора, обзывали его "поганым пореем".
Между тем на тротуаре теснились любопытные, привлеченные спором. Полицейский, видя, что на него смотрят, думал только о том, чтобы поддержать свой авторитет.
-- Ладно,--сказал он и вытащил из кармана засаленную записную книжку и огрызок карандаша.
Кренкбиль не отступался, подчиняясь внутреннему голосу. Впрочем, теперь он и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Колесо его тележки, к несчастью, зацепилось за колесо повозки молочника.
Он закричал, хватаясь за голову:
-- Говорят же вам, я дожидаюсь денег! Вот беда! Пропади я пропадом! Вот напасть-то!
Эти слова, выражавшие скорее отчаяние, чем возмущение, показались полицейскому No 64 оскорбительными. А так как для него всякое оскорбление неизменно облекалось в освященную традицией, установленную и, так сказать, литургическую форму: "Смерть коровам!", то и теперь именно в этой форме он воспринял и осознал слова преступника.
-- А! Вы сказали: "Смерть коровам!" Ладно, следуйте за мной!
Кренкбиль в оцепенении и полном отчаянии вытаращил опаленные солнцем глаза на полицейского No 64 и, скрестив руки на синей блузе, крикнул надтреснутым голосом, выходившим не то из макушки, не то из пяток:
-- Как? Я сказал: "Смерть коровам!"? Я? О!..
Этот арест вызвал хохот приказчиков и мальчишек. Он удовлетворял вкусам толпы, всегда падкой на низменные и жестокие зрелища. Но в это мгновение какой-то старик с грустным лицом, одетый в черное, в цилиндре, протиснулся к полицейскому сквозь толпившийся кругом народ и сказав ему мягко, не возвышая голоса, но очень внушительно:
-- Вы ошиблись. Этот человек не оскорблял вас
-- Не вмешивайтесь не в свое дело, -- ответил ему полицейский, воздерживаясь от угроз, так как говорил с прилично одетым человеком.
Старик настаивал на своем весьма спокойно, но очень твердо. Тогда полицейский объявил, что ему надлежит дать показания комиссару.
Между тем Кренкбиль продолжал кричать:
-- Как? Я сказал: "Смерть коровам!"?.. О!..
В то время как он произносил с удивлением эти слова, г-жа Байяр, башмачница, подошла к нему, держа четырнадцать су. Но полицейский No 64 уже схватил Кренкбиля за шиворот, и г-жа Байяр, рассудив, что незачем платить человеку, которого тащат в кутузку, положила четырнадцать су в карман фартука.
Когда Кренкбиль увидел, что тележка его задержана, что сам он лишился свободы, ему показалось, что пропасть разверзлась под ним и солнце померкло. Он мог только пробормотать:
-- Ну и дела!..
Старик заявил комиссару, что, остановившись из-за скопления экипажей, он был свидетелем происшествия и утверждает, что полицейский не был оскорблен, что это чистейшее недоразумение. Он сообщил свое имя и звание: доктор Давид Матье, старший врач больницы Амбруаз-Паре, кавалер ордена Почетного Легиона. В другие времена комиссар удовлетворился бы таким показанием. Но тогда во Франции ученые считались неблагонадежными.
Арест Кренкбиля был утвержден. Он провел ночь в участке, а утром был перевезен в "корзине для салата" в полицейский арестный дом.
Заключение в тюрьму не казалось Кренкбилю ни тягостным, ни унизительным. Он принял это как должное. Его особенно поразила чистота стен и плит пола. Он сказал:
-- Чистенькое местечко. Ей-же-ей, чистенькое местечко. На полу хоть ешь!
Оставшись один, Кренкбиль хотел подвинуть табурет, но заметил, что тот вделан в стену. Он громко выразил удивление:
-- Чудно! Я уж наверняка такой бы штуки не придумал.
Он уселся и стал перебирать пальцами, продолжая недоумевать. Тишина и одиночество угнетали его. Он скучал и с беспокойством думал о своей тележке, нагруженной капустой, морковью, сельдереем, рапунцелем, салатом. И тревожно спрашивал себя:
-- Куда они девали мою тележку?
На третий день Кренкбиля навестил его адвокат, мэтр Лемерль, один из самых молодых членов парижской адвокатуры, председатель одной из секций "Французской отечественной лиги".
Кренкбиль попытался рассказать ему о своем деле, что было не легко, так как он не привык говорить. Возможно, однако, что он осилил бы эту трудную задачу, если бы адвокат хоть немного помог ему. Но тот недоверчиво качал головой на все, что говорил Кренкбиль, и, перелистывая бумаги, бормотал:
-- Гм! Гм! Ничего этого нет в протоколе...
Затем устало сказал, крутя белокурый ус:
-- В ваших собственных интересах, пожалуй, лучше было бы сознаться. Я нахожу, что ваша система абсолютного отрицания вины весьма неудачна.
С этой минуты Кренкбиль охотно сознался бы, если бы знал, в чем надо сознаться.
