Белые колонны храма богини Афины, стоявшего на вершине мыса Суния, виднелись далеко с моря. Их отражение в воде доходило до корабля шедшего вдоль берега и, купаясь в волнах, тонуло в золотистых лучах яркого солнца. С корабля хорошо была видна часть берега, пестревшая полускрытыми в зелени сосен домиками, ютившимися по берегам защищенных грядами скал узких заливчиков, по которым сновали рыбачьи лодки.
Ветра не было, кормчий приказал убрать паруса, и гребцы, налегая в такт флейты на длинные весла, медленно подвигали судно вперед. Несмотря на радость, испытываемую при виде родных мест, они не торопились. А между тем, это были те самые люди, которые всего несколько месяцев тому назад возвращались вместе со всем флотом на кораблях, украшенных цветами, под торжественные звуки труб. Земля, вдоль которой они шли, была их землей, эти рыбачьи лодки и эти домики на берегу, были их лодки и их дома. Они и на этот раз возвращались победителями. Их галера все еще оставалась священной галерой; развевавшийся на мачте пурпурный флаг все еще владычествовал на море. Удары бронзовых таранов, правда, сильно повредили борта; сирена, укрепленная на форштевне, лишилась обеих рук; наскоро прибитые доски закрывали повреждения палубы. Но зато, флот Калликратидаса спал мертвым сном в глубинах Лесбосского моря.
Несмотря на победу у всех, начиная со стратега и до последнего гребца, душу тяготило сознание не исполненного священного долга. Там, между дикими скалами Аргинузских островов, волны бросали из стороны в сторону тела погибших и над их уже посиневшими ужасными трупами кружились морские птицы. И теперь много безутешных душ, наталкиваясь на безжалостные скалы, бродили по берегам огненной реки, разделенные ее быстрым течением от зеленых Елисейских полей [Елисейские поля, элизиум -- местопребывание праведных, рай.].
В Кумах, где они отдыхали, до них дошел невероятный слух: афиняне украсили венками и заковали в цепи участников сражения, пришедших в гавань раньше их; цветами они наградили их за победу, а цепями за их преступление! Начальники получили цикуту, которую поднес им в кубке служитель одиннадцати...
Несмотря на неторопливую работу гребцов, священная галера подвигалась вперед. Уже стал виден Фалеронский мыс и белая башня, на вершине которой в безлунные ночи дозорные зажигали огонь. Мол и набережная были покрыты многочисленной толпой, и даже на дороге, которая вела из Афин через поле Аристида, виднелось множество бегущих к гавани людей.
В то время, когда галера, державшаяся еще в открытом море, проходила мимо гавани Мюнихи, остававшейся справа, вдруг появилась лодка, вышедшая из-за Актея.
Это была маленькая лодка, скорее челнок, всего с одним гребцом. На руле сидела женщина под покрывалом, а на носу лодки юноша, размахивавший куском красной материи. Когда лодка подошла ближе, Конон узнал Ксантиаса. Он взмахнул рукой, отдав приказание гребцам. В ту же минуту весла поднялись, и рулевой поставил корабль бортом к лодке.
Женщина под покрывалом, отказавшись от помощи раба, смело поднялась по веревочной лестнице на палубу. Ее длинный плащ распахнулся, и моряки увидели золотую пластинку с изображением символической совы с распущенными крыльями и рубиновыми глазами.
-- Иерофантида, -- тихо произносили вокруг. -- Иерофантида. -- И все благоговейно пали ниц.
Конон еще раньше узнал Эринну, бросился к ней, но вдруг увидел священную эмблему, -- отступил.
-- О, Боги! -- воскликнул он, -- все кончено?!
-- Все кончено, -- отвечала она.
Она с минуту стояла молча, а затем сказала тихим голосом, в котором дрожали слезы:
-- Как ты похудел и как ты бледен!
Конон с печальной улыбкой показал свою левую руку, обернутую складками плаща:
-- Я сражался днем и плакал ночью.
-- Ты плакал, ты, Конон?
-- Да, как женщина... Эринна, помнишь ли ты тот день, когда в лесу Артемиды ты взяла меня за руку и посвятила нас обоих богине?
-- Ты меня спрашиваешь, помню ли я об этом? Я была там с Ксантиасом этой зимой... О, Конон, ты говоришь, что я забыла свои клятвы, зачем же ты, нарушил свою?
-- Это было безумие, безумие! Она дала мне выпить такого напитка, который убивает волю... Ты должна была выслушать меня и простить!
Эринна раздумывала с минуту, затем сказала:
-- Я бы простила тебя. Почему же я ничего не знала об этом? Почему же я узнала только о том, что ты совершил? Почему иерофонт не допустил тебя? Боги избрали меня для служения им... Теперь уже нельзя ничего изменить... я принадлежу храму и не могу его покинуть, а если я сегодня и пришла к тебе...
-- Не оправдывайся; ты пришла, потому что все еще любишь меня!
-- О, да! Потому что я люблю тебя и должна спасти тебе жизнь!
Триера тихо покачивалась на синих, спокойных волнах.
Эринна подошла к фок-мачте и обернулась к морякам. Она откинула складки своего покрывала и рассказала о том, о чем они знали уже по слухам... Она рассказала о смерти Диомедона, Перикла и других начальников. Она рассказала, как несправедливый гнев народа обрушился на людей, которые одержали величайшую морскую победу, как голоса лучших граждан были заглушены криками озлобленной толпы...
-- Уходите, -- говорила Эринна, -- уходите, моряки. Спасите жизнь тому, с кем вы столько раз побеждали врагов. Уходите, пока еще не поздно!
-- Уходим, -- воскликнул Конон, сияющее счастьем лицо которого, вдруг преобразилось, -- уходим! Будем искать на берегах Ионийского моря более гостеприимную гавань...
Кормчий отдал приказание. Гребцы безропотно налегли на весла. Судно, повинуясь рулю, стало поворачиваться кормой к берегу.
-- Прощай, Конон, -- сказала Эринна, и подала знак рабу, собираясь спуститься в лодку.
-- Как, прощай? Будущее принадлежит нам! Ксантиас, взбирайся на палубу... -- Конон вдруг все понял: он понял, что жрица явилась не затем, чтобы разделить его судьбу, а чтобы спасти его от гнева раздраженного народа.
-- Здесь распоряжаюсь только я, -- крикнул он громовым голосом. -- Гребите!
Эринна подошла к борту.
-- Моряки, -- воскликнула она. -- Я хочу объявить вам волю богов. Вот глиняные дощечки. Кормчий, прочти то, что сама Атенайя объявила сегодня утром верховному жрецу.
Кормчий взял дощечки и прочитал:
"Они поведут мою галеру к гаваням Ионийского моря: весла им не будут нужны: ветер надует их паруса".
Конон вырвал дощечки из рук кормчего и бросил в море.
-- Весла на воду! -- крикнул он.
Но в первый раз никто не послушался его приказания. Поднятые весла не опустились.
-- Ах, так! -- воскликнул он, -- твоя власть сильнее моей! Идем в Афины! На что мне жизнь вдали от тебя?
-- Умоляю тебя, не говори так. Я посланница богов и пришла к тебе не по своей воле, меня послала к тебе богиня-покровительница. Не противься ее воле. Мы должны повиноваться богам даже когда их воля разбивает наше счастье...
-- Так брось своих ненужных богов. Их жестокая воля во второй раз отнимает тебя у меня. Слушай, я не приказываю: я тебя умоляю. Послушайся голоса своего сердца, а не своего жестокого рассудка... Я не все сказал тебе... Я ранен. Я умру, я умру вдали от тебя, если тебя не будет там, чтобы перевязывать мои раны...
Он высвободил руку из плаща и сорвал повязку. Глубокая рана проходила по всей руке от плеча до локтя.
-- У тебя кровь! -- воскликнула молодая девушка. -- Атенайя, Атенайя, мать моя! -- молила она едва слышным голосом, -- тяжелый выпал мне жребий, поддержи меня, я колеблюсь!
-- Едем, -- крикнул, просияв Конон. -- Гребите, я дам вам десять талантов золотом.
Но Эринна покачала головой:
-- Я не могу... я не могу. Пожалей меня!., я не могу, не могу!
Конон хотел сказать что-то... Но вдруг побледнел и, лишившись сознания, упал возле мачты.
Эринна наклонилась к нему, сняла с себя покрывало, разорвала его и перевязала сочившуюся рану.
Потом наклонилась еще ниже и поцеловала его влажный лоб.
-- За неблагодарные Афины! -- прошептала она.
С минуту лодка держалась у борта священной галеры. Но скоро волны разделили их. Стоявшая на корме Эринна, казалось, шла вдали по катившимся длинными валами волнам... Гребцы, позабыв о веслах, смотрели на нее.
Поднявшийся попутный ветер уносил Конона в изгнание...