Следующие дни были полны кошмарным страхом и мраком. Конечно, я не пошел в изгнание, как хотела Руфь. Ведь я же был, наконец, ее другом, и мое место во время опасности было возле нее. Молча, -- хотя с благодарностью, -- бедняжка примирилась с фактом и открыла мне доступ в дом.
Потому что нечего было закрывать глаза. Газетчики выкрикивали новости по всей Флитт-стрит с утра до ночи, у расклеенных на столбах "новостей" собирались толпы зевак, и газеты так и сыпали "возмутительными подробностями".
Правда, прямого обвинения не высказывалось. Но первоначальное известие об исчезновении человека появлялось с комментариями, заставлявшими меня скрежетать зубами от бешенства. Эти ужасные дни останутся у меня в памяти до конца жизни. Я никогда не забуду ужаса, какой я переживал при одном взгляде на расклеенные объявления. А несчастные сыщики, бродившие вокруг Невиль-Коурта, вызывали во мне даже некоторого рода благодарность, потому что они напоминали, что окончательный удар еще не обрушился на мою возлюбленную. Через несколько времени мы даже стали обмениваться взглядами, узнавая друг друга. И мне казалось, что им жалко меня и ее и не особенно приятно исполнять свой долг. Конечно, большую часть свободного времени я проводил в старом доме и старался, хотя и не очень успешно, поддерживать бодрый дружеский разговор, отпуская по-прежнему шуточки и пытаясь даже вступить в спор с мисс Оман. Но этот эксперимент не удался. А когда она вдруг прервала поток моего блестящего красноречия, разразившись истерическими рыданиями на моей груди, я бросил свою попытку и никогда уже не повторял ее.
Весь дом был погружен в какой-то ужасный мрак. Бедная мисс Оман молча и беспокойно ползала по лестнице вверх и вниз, с влажными глазами и трясущимся подбородком, или уныло сидела у себя в комнате над предложением, вносимым в парламент (требовавшим, насколько я помню, назначения Женщины в состав жюри для рассмотрения дел о браках и разводах), и лежавшем у нее на столе, в страстном ожидании подписей, которых оно так и не дождалось. М-р Беллингэм, вначале переходивший от яростного гнева к полной панике, теперь постепенно погружался в нервную прострацию, которую я наблюдал со страхом. Фактически единственным лицом в доме, вполне владевшим собой, была сама Руфь, но и она не могла скрыть следов печали и уныния от надвигавшейся опасности. Обращение ее не изменилось. Или, я сказал бы, она вернулась к тому настроению, какое я замечал раньше, спокойному, сдержанному, скрытному, с оттенком горечи, проглядывавшим в ее приветливости. Когда мы бывали одни, ее холодность пропадала, она была кротка и мила. Но сердце у меня переворачивалось при виде того, как она тает и делается все мрачнее, бледнее, как ее серьезные глаза делаются все более грустными, но еще бодро глядят навстречу судьбе.
Ужасно было. И все время всплывали вопросы: когда обрушится удар? Чего ждет полиция? И когда она наложит руку, что скажет Торндайк?
Так протянулись четыре дня. Но на четвертый, как раз когда началась вечерняя консультация, и моя приемная была полна пациентов, появился Поультон с запиской.
Записка -- от Торндайка -- была следующего содержания:
" Я узнал от д-ра Норбери, что он получил только что письмо из Берлина от Ледербогена -- авторитетного специалиста по восточным древностям, -- который упоминает об англичанине-египтологе, встреченном им в Вене около года тому назад. Он не может вспомнить имени этого англичанина, но в письме есть выражения, которые заставляют доктора Норбери подозревать, что дело идет о Джоне Беллингэме.
Я хотел бы, чтобы вы привезли ко мне м-ра и мисс Беллингэм сегодня в 8 ч. 30 мин. вечера, чтобы их свести с д-ром Норбери и поговорить о письме. Ввиду важности вопроса, прошу вас непременно исполнить мою просьбу".
Надежда возродилась во мне, и я почувствовал облегчение, точно тяжесть свалилась с плеч. Еще была возможность разрубить этот гордиев узел, возможность распутать дело, пока не поздно. Я быстро написал две записки, одну в ответ Торндайку, другую Руфи, сообщая ей о предстоящем свидании, и передал их верному Поультону.
К моему облегчению, число пациентов не увеличивалось, и я мог поспеть вовремя.
Было около восьми часов, когда я добрался до Невиль-Коурта. Последние красные лучи заходящего солнца уже бледнели на крышах и дымовых трубах, и вечерние тени сгущались в углах и нишах.
Так как у меня оставалось еще несколько минут до восьми часов, то я стал бродить по кварталу, задумчиво смотря на знакомые лица и стены.
Мои размышления довели меня до знакомой калитки в высоком заборе и, открыв ее, я увидел Руфь, разговаривавшую с мисс Оман у порога дома. Она, очевидно, ждала меня, так как была в темном плаще и в шляпе с вуалью. Увидав меня, она пошла навстречу, затворив дверь, и протянула мне руку.
-- Как вы точны! -- сказала она. -- Часы как раз бьют.
-- Да, -- сказал я. -- Но где же ваш батюшка?
-- Он уже лег в постель, мой старичок. Он чувствовал себя нехорошо, не мог поехать, а я не решилась его уговаривать. Он в самом деле нездоров. Это напряженное состояние убьет его, если так будет продолжаться.
-- Будем надеяться, что нет, -- сказал я, но боюсь, что я это говорил без всякого убеждения в голосе.
Молча мы двинулись в путь.
-- Чего вы ищете? -- спросил я, когда она остановилась и оглянулась.
-- Сыщика, -- отвечала она спокойно. -- Было бы жаль, если бы несчастный человек пропустил меня, прождав так долго. А я его, однако, не вижу.
Для меня было неприятным сюрпризом, что ее зоркие глаза распознали тайную слежку, и сухой, саркастический тон ее резнул мой слух, напомнив ее холодную сдержанность в первые дни нашего знакомства. И все-таки я был поражен холодным спокойствием, с каким она относилась к своему положению. Я рассказал ей о совещании, на которое она была приглашена с отцом, и об известии, полученном из Берлина.
-- Вот в чем дело, -- сказала Руфь. В тоне ее слышалось раздумье, но далеко не восторг.
-- Вы, кажется, не придаете этому особого значения? -- заметил я.
-- Нет. Это как-то не согласуется с обстоятельствами. Какой смысл предполагать, что дядя Джон жив, но ведет себя, как идиот, -- каким он во всяком случае не был -- если тело его действительно найдено?
-- Но, -- мягко возразил я, -- тут может быть какая-нибудь ошибка. В конце концов это окажется не его тело.
-- А кольцо? -- спросила она со слабой улыбкой.
-- Это может быть простое совпадение. Это была подделка хорошо известной формы античного кольца. И у других могли быть такие подделки, как у вашего дяди. Впрочем, -- прибавил я с большим убеждением, -- мы не видали кольца. Может оказаться, что оно вовсе не его.
Она покачала головой.
-- Милый Поль, -- сказала она спокойно, -- к чему обманывать себя? Каждый из известных фактов указывает на то, что это его тело. Джон Беллингэм умер, в этом не может быть сомнения. И каждому, исключая неизвестного убийцу и одного или двух моих верных друзей, должно казаться, что вина его смерти лежит на мне. С самого начала я убедилась, что подозрение колеблется между мною и Джоном Хёрстом. А найденное кольцо прямо уже указывает на меня. Меня только удивляет бездействие полиции.
Спокойная убежденность ее тона лишила меня на время языка от ужаса и отчаяния. Потом я вспомнил спокойное, даже уверенное поведение Торндайка и поспешил напомнить ей об этом.
-- Есть еще один из ваших друзей, -- сказал я, -- который остается непоколебимым. Торндайк, по-видимому, не встречает никаких затруднений в деле.
-- А все-таки, -- возразила она, -- он приготовился перенести крушение своих надежд. Ну, посмотрим!
-- Я не вижу света в квартире Торндайка, -- сказал я, когда мы пересекали улицу-аллею перед домом, и указал на ряд темных окон.
-- А ставни не закрыты. Его, верно, нет дома.
-- Не может быть. Ведь он пригласил нас и вашего отца. Это что-то загадочное. Торндайк необыкновенно точен во времени.
Когда мы поднялись по лестнице, тайна разрешилась благодаря лоскутку бумаги, прикрепленному к дубовой двери.
"На столе записка для П. Б.".
Прочитав это лаконичное сообщение, я открыл дверь своим ключом. Записка лежала на столе, я вынес ее на освещенную площадку.
"Прошу извинения у своих друзей за маленькое изменение в программе", -- прочел я. "Норбери настаивает, чтобы я произвел свои опыты до возвращения директора, во избежание лишних разговоров. Он просил меня начать сегодня же вечером и приглашает м-ра и мисс Беллингэм в Музей. Пожалуйста, привезите их сейчас же. Швейцары предупреждены и проводят вас к нам. Я думаю, что при свидании выяснятся важные обстоятельства.