Кровавое утро 4 апрѣля 1860 года.
Въ тотъ же самый вечеръ Сальваторе Манискалько, начальникъ сициліанской полиціи, человѣкъ болѣе могущественный, чѣмъ самъ генералъ, намѣстникъ короля, спокойно сидѣлъ дома, собираясь ужинать. Опасенія, порожденныя въ его умѣ прежними доносами о подготовкѣ революціи въ Палермо, о складѣ оружія въ монастырѣ Ганчіа, мало-по-малу совершенно разсѣялись. Въ монастырѣ никакихъ ружей и сабель обыскъ не обнаружилъ; населеніе столицы невозмутимо занималось своими обычными житейскими дѣлами.
Не далѣе, какъ сегодня, на обычныхъ катаньи и гуляньи всего Палермо но улицѣ Кассаро и морской набережной, Манискалько самъ видѣлъ и наблюдалъ людей разныхъ общественныхъ положеній и вполнѣ убѣдился, что никто и не помышляетъ о возстаніи. Возвращаясь домой, онъ сказалъ своему помощнику:
-- Какая тутъ революція! Всѣ они ѣдятъ плотно; а вѣдь бунтуютъ всегда и вездѣ только голодные.
Словомъ, въ этотъ вечеръ начальникъ полиціи былъ добродушенъ, веселъ и чувствовалъ прекрасный аппетитъ.
Усаживаясь за столъ, онъ съ удовольствіемъ окинулъ взглядомъ облазнительныя яства. Его столъ былъ всегда аппетитно обставленъ.
Но онъ только что принялся за второе блюдо, какъ услышалъ какой-то шумъ въ передней и приказалъ лакею, служившему у стола, пойти узнать, въ чемъ дѣло. Слуга не успѣлъ еще выйти изъ комнаты, какъ въ нее, съ трескомъ распахнувъ двери, словно ворвался какой-то человѣкъ, задыхавшійся, видимо, отъ поспѣшной ходьбы и волненія.
Это былъ нѣкто Пазило, сыщикъ тайной полиціи. Онъ во все горло закричалъ было: "Ваше превосходительство...", но Манискалько его оборвалъ:
-- Ну, чего ты? Кто тебя звалъ сюда? Еще вчера я приказывалъ, чтобъ меня на дому не безпокоили... Терпѣть этого не могу... Знаете вѣдь, что я принимаю въ присутствіи...
Манискалько усердно пользовался услугами сыщиковъ, однако это не мѣшало ему питать къ нимъ нѣчто въ родѣ отвращенія.
-- Ну, да въ чемъ дѣло-то, чортъ побери?-- прибавилъ онъ:-- сказывай.
Взрывъ начальническаго гнѣва не смутилъ шпіона, который отвѣчалъ:
-- Возстаніе назначено на эту ночь, ваше превосходительство. Со всѣхъ сторонъ къ городу стягиваются отряды бунтарей. Все должно сосредоточиться около воротъ Термини и монастыря Ганчіа...
Манискалько былъ такъ далекъ отъ опасеній, что сразу какъ будто не понялъ словъ взволнованнаго сыщика; однако велѣлъ слугѣ подать Базиле стулъ и стаканъ марсалы. А когда тотъ немного отдышался, спросилъ:
-- Ну, теперь ты можешь говорить со мной, Вазиле. Объясни все толкомъ. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ сообщишь что-нибудь путное.
-- Ахъ, ваше превосходительство!.. Вы не знаете, какъ важно то, что я пришелъ сообщить,-- выговорилъ, снова задыхаясь, Вазиле.
-- Да что же такое? Говори наконецъ,-- понукалъ его начальникъ, начинавшій уже и самъ волноваться.
Тогда сыщикъ подробно разсказалъ, какимъ образомъ онъ пронюхалъ намѣренія бунтовщиковъ. Сообщеніе было обстоятельно, не допускало никакого сомнѣнія: инсургенты извнѣ и изнутри города сойдутся около Термини, одновременно нападутъ на казарму королевскихъ солдатъ, охраняющихъ входъ въ городъ; затѣмъ укрѣпятся около монастыря Ганчіа.
Эти вѣсти въ данную минуту произвели на Манискалько впечатлѣніе грома съ яснаго неба. На минуту онъ какъ бы растерялся; но только на минуту.
Подумавъ, онъ понялъ теперь смыслъ телеграммъ, о которыхъ ему утромъ сообщило надлежащее вѣдомство. Содержаніе ихъ было таково: "Приготовьтесь; завтра моя дочь выходитъ замужъ, ровно въ 12 часовъ. Прошу прибыть; у Термини мы васъ встрѣтимъ". Подписаны всѣ были однимъ и тѣмъ же именемъ: Раббини. Разосланы депеши были одновременно къ разнымъ лицамъ, жившимъ въ главныхъ центрахъ обширнаго острова. Теперь Манискалько сообразилъ, что это циркулярное приглашеніе палермскаго комитета общества Молодой Италіи, разосланное для свѣдѣнія и исполненія всѣмъ членамъ революціонной организаціи. Онъ никогда не робѣлъ передъ опасностію и никогда не медлилъ, разсчитывалъ быстро и хладнокровно. Онъ рѣзко позвонилъ: нѣсколько слугъ явились на его зовъ.
-- Мою палку съ кинжаломъ, пистолеты и шляпу,-- приказалъ онъ одному изъ нихъ.
-- Сію же минуту позвать ко мнѣ Пачеко,-- сказалъ онъ другому. И, покуда слуги исполняли приказанія, обратился къ Базиле:
-- Да тебя озолотить мало за твою услугу... И клянусь, что озолочу. А покуда отнеси, пожалуйста, вотъ эту записку къ генералу Санцано, командующему войсками.
Манискалько быстро написалъ нѣсколько словъ генералу, запечаталъ записку въ конвертъ и вручилъ ее Базиле, который бѣгомъ направился въ казармы.
Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ, или, вѣрнѣе, вбѣжалъ Пачеко, молодой человѣкъ съ очень смышленымъ лицомъ; это былъ одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ полицейскихъ сыщиковъ, состоявшихъ при начальникѣ. Манискалько послалъ его съ другой запиской къ командующему артиллеріей.
Исполнивъ все это, Сальваторе Манискалько самъ направился въ жандармскія казармы и приказалъ тамъ полицейскому комиссару Сгарлата черезъ два часа, не позже, находиться со всѣми жандармами на улицѣ Ветрера около Ганчіа. Затѣмъ онъ быстрымъ шагомъ пошелъ къ генералъ-намѣстнику, жившему тогда во дворцѣ королей нормандскихъ.
Начальникъ полиціи нимало не сомнѣвался, что возмущеніе будетъ подавлено: въ городѣ стояло подъ ружьемъ безъ малаго тридцать тысячъ солдатъ, четыре артиллерійскихъ батареи, шесть кавалерійскихъ полковъ -- съ такой силой нечего бояться.
-- Я эту революцію въ бараній рогъ согну,-- повторялъ Манискалько.
------
Въ дивномъ храмѣ св. Маріи Ганчійской царила торжественная тишина. Горѣла только одна лампада, подвѣшенная высоко, ея слабый свѣтъ едва нарушалъ глубокій мракъ и слабо обозначалъ линіи арокъ и колоннъ.
Едва ударили къ заутренѣ, какъ монахи безмолвной вереницей потянулись въ церковь, гдѣ располагались на хорахъ.
Шла Страстная недѣля, начинались предпасхальныя богослуженія. Главный алтарь былъ завѣшенъ чернымъ сукномъ. Передъ нимъ стояли два колѣнопреклоненныхъ монаха, съ руками, скрещенными на груди, окутанные своимъ черными мантіями. Мнилось -- то были тѣни безстрастнаго неотвратимаго рока. Глаза ихъ были молебно устремлены на едва обозначавшійся на стѣнѣ образъ Распятаго.
Величавые звуки органа стройно сливались съ хоровымъ пѣніемъ иноковъ и, гулко отзываясь подъ сводами, казались скорбными стенаніями безжалостно терзаемой души человѣческой.
Настоятель обители Ганчіа, другъ и союзникъ Маццини, былъ на своемъ обычномъ мѣстѣ и горячо молился. Онъ молился о своихъ монахахъ, которые томились въ тюрьмѣ со дня обыска, совершеннаго полицейскими Манискалько, молился за тѣхъ, кто готовился къ борьбѣ, молился за свою беззавѣтно любимую родину. Скорбное пѣніе, стонущія волны органныхъ аккордовъ усиливали его тяжкую скорбь.
Онъ молился, а лицо его выражало тревогу, взглядъ его ни на секунду не отрывался отъ главнаго входа въ церковь, какъ будто онъ съ минуты на минуту ожидалъ узнать нѣчто жадно желанное.
Мало-по-малу, мягко разсѣиваясь подъ куполомъ, смолкли звуки пѣнія и музыки. Храмъ вновь былъ объятъ подавляющей могильной тишиной, монахи длинными рядами потянулись изъ церкви. Первый лучъ солнца, проникавшій сквозь цвѣтныя стекла, обагрилъ кровавымъ свѣтомъ черное убранство главнаго алтаря.
Настоятелю мнилось, что Божій храмъ былъ залитъ кровью. Онъ невольно опустился на колѣни и воскликнулъ:
-- О, Господь Всемогущій! осѣни благостью твоей свободу родины нашей!
Въ это самое мгновеніе на трехъ ближайшихъ колокольняхъ ударили въ набатъ, монахи въ испугѣ возвращались въ церковь. Внѣ церкви раздавались внушительные клики: "Да здравствуетъ Италія единая. Да здравствуетъ республика!"
У самыхъ воротъ обители грохотали пушки. Со стороны улицы Ветрера слышался густой трескъ карабинныхъ выстрѣловъ. Съ противоположной Лавровой улицы доносился конскій топотъ.
Прослѣдимъ событія этого знаменательнаго дня: онъ принадлежитъ исторіи, составляетъ часть эпопеи освобожденія.
Энергичный Манискалько, узнавъ, какъ мы видѣли, о подготовкѣ возстанія, не потерялъ ни минуты и сталъ подготовляться къ отпору. Въ какіе-нибудь два часа времени онъ успѣлъ окружить монастырь Ганчіа съ двухъ сторонъ отрядомъ жандармовъ, которые находились въ его непосредственномъ распоряженіи. По соглашенію съ военными властями онъ обставилъ дѣло такъ. Эскадронъ кавалеріи прибылъ на площадь Стараго Базара (гдѣ было назначено собраться сторонникамъ Франциска Ризо), и когда толпа революціонеровъ стала скопляться, разогналъ ее. Цѣлый пѣхотный полкъ былъ выстроенъ на улицѣ Ветрера. Нѣсколько остальныхъ полковъ заняли мѣстности, окружающія городскія ворота, дабы воспрепятствовать прорваться въ Палермо извнѣ отрядамъ инсургентовъ.
Какъ только въ монастырѣ Ганчіа ударилъ въ набатъ, Манискалько направился къ воротамъ обители во главѣ двухъ стрѣлковыхъ ротъ и взвода артиллеріи. И въ то же время сообщилъ полковнику Перроне, командиру 7-го пѣхотнаго полка, и начальнику
-- Давидъ Гальдя -- отряда жандармовъ, чтобы они атаковали Ганчіа со стороны улицъ Ветрера и Лавровой.
Теперь обратимся къ инсургентамъ. Ночью, за нѣсколько часовъ до набата Филиппъ Патти (тотъ самый молодой человѣкъ, котораго мы видѣли на вечернемъ великосвѣтскомъ катаньи въ обществѣ его возлюбленной) и Джузеппе Кордоне постучались въ калитку двора домика, гдѣ жилъ Францискъ Ризо. Имъ тотчасъ же отперъ самъ фонтанщикъ. У него за плечами былъ штуцеръ.
-- Потише, друзья,-- предостерегъ онъ:-- я не хочу будить семью. Они всѣ спятъ спокойно. Оттого я самъ ждалъ васъ у калитки.
Всѣ трое направились къ монастырскимъ воротамъ Святой Земли (Terra Santa), стараясь шагать беззвучно и держась около стѣнъ, чтобы не быть замѣченными. Приблизясь же къ невзрачному низенькому зданію, словно прислоненному къ внѣшней стѣнѣ обители, постучались въ дверь едва слышно.
Изнутри открылось маленькое окошечко, продѣланное въ двери, и въ немъ показалось лицо пожилого монаха.
-- Кого вамъ надо?-- спросилъ онъ.
-- Святого Георгія,-- отвѣтилъ Ризо и добавилъ: -- отоприте, фра {Fra сокращенное Frate (братъ). Такъ въ Италіи зовутъ послушниковъ и монаховъ, еще не принявшихъ большаго постриженія. Прим. пер.} Антоніо, это мы.
Три заговорщика вошли въ обширный сводчатый покой, въ глубинѣ котораго была маленькая, едва замѣтная дверь: она сообщалась, съ внутренностью монастыря, стѣны были выбѣлены известью. На одной стѣнѣ приклеено изображеніе св. Розаліи, по срединѣ большой круглый некрашеный столъ, а около него нѣсколько грубыхъ стульевъ. Большой фонарь, подвѣшенный къ потолку, освѣщалъ комнату.
Фра Антоніо у стола заряжалъ ружья и располагалъ ихъ правильными рядами, прислоняя къ стѣнѣ.
-- Могутъ намъ пригодиться,-- промолвилъ онъ, впустивъ гостей и возвращаясь къ своему занятію.
Джузеппе Кордоне былъ простой рабочій, каменщикъ, очень бѣдный, всегда голодный, такъ же, какъ и вся его многочисленная семья, къ тому еще кривобокій и длинный, какъ верста. Онъ, какъ только вошелъ, сталъ бродить кругомъ комнаты, словно что-то отыскивая. Ошарилъ въ одномъ углу двѣ небольшихъ пушки, а въ другомъ вытащилъ изъ-подъ соломы нѣсколько бутылокъ вина, изрядно запыленныхъ.
-- Канонира намъ бы нужно толковаго,-- замѣтилъ Ризо.
-- На каждый выстрѣлъ изъ этихъ пушекъ пойдетъ по четыре ротоло {Rotolo -- безъ малаго 2 фунта.} пороху и шесть ротоло пуль,-- отозвался монахъ, не прекращая своей работы.
-- Вы дѣло-то знаете, какъ я вижу,-- сказалъ ему Патти, закуривая сигару.
-- Только, пожалуйста, будьте осторожны,-- вмѣсто отвѣта посовѣтовалъ свѣтскому юношѣ фра Антоніо:-- въ боченкѣ возлѣ васъ 60 ротоло пороху.
-- Что за бѣда! Вѣдь порохъ для того и существуетъ, чтобы его жечь,-- отвѣчалъ Патти, пожимая плечами и улыбаясь какой-то безнадежной улыбкой человѣка, который отъ жизни не ждетъ ничего хорошаго.
Фра Антоніо поднялъ тяжелый боченокъ, какъ легкій стулъ. Поставивъ его подальше отъ молодого человѣка, онъ продолжалъ заряжать ружья. Кордоне тѣмъ временемъ поставилъ на столъ три бутылки вина и, раскупоривая одну изъ нихъ складнымъ ножомъ, объяснилъ:
-- Если порохъ предназначенъ для сжиганія, то это вино предназначено для выпивки.
Тѣмъ временемъ подошло еще съ десятокъ заговорщиковъ. Одинъ изъ нихъ, Рафаэле Валенте, вытащилъ изъ-подъ блузы трехцвѣтное знамя -- символъ объединенія Италіи.
-- Какъ только станетъ свѣтать и народъ начнетъ собираться, знамя надо водрузить на колокольнѣ. Тогда поймутъ, что мы не шутимъ,-- предложилъ Ризо.
Кордоне жадно пилъ вино прямо изъ бутылки; покончивъ съ первой, онъ вытеръ губы рукой и промолвилъ:
-- Чудесное это игуменское вино. Вотъ и мы всѣ когда добьемся свободы, такое же будемъ пить...
Скептикъ Патти -- единственный изо всѣхъ присутствующихъ одѣтый элегантно -- пробормоталъ себѣ подъ носъ:
-- Какъ бы у насъ не отняли и того, что имѣемъ!
Затѣмъ рабочіе, всѣ съ загорѣлыми лицами и мозолистыми руками, зарядили двѣ самодѣльныя пушки, перетащили ихъ во внутренность монастыря, расположивъ передъ самыми воротами, которыя оставались плотно запертыми.
Ризо съ фра Антоніо пошелъ на колокольню вывѣшивать знамя. Патти продолжалъ молча курить, а Кордоне тянулъ вино изъ второй уже бутылки. Когда Ризо, къ которому всѣ относились, какъ къ главарю, возвратился, то воздержалъ- его отъ дальнѣйшихъ возліяній.
-- Слушай, Пеппино, ты вѣдь будешь пьянъ,-- сказалъ онъ кривобокому каменщику.
Остальные расхохотались, видя жалкую физіономію бѣдняка, огорченнаго тѣмъ, что у него словно кусокъ изъ горла вырвали. Однако онъ не посмѣлъ протестовать, тихонько поставилъ бутылку на столъ, тщательно закупорилъ ее и направился къ дверцѣ, ведущей во внутренность обители.
-- Куда ты?-- спросилъ Ризо.
-- На колокольню... звонить, чтобы скорѣе обѣдню начинали. Надоѣло мнѣ ждать-то!
-- Это ему вино въ голову ударило,-- замѣтилъ одинъ изъ вновь пришедшихъ рабочихъ.
Патти всталъ, спокойно взялъ Кордоне за руку, посадилъ его рядомъ съ собой и объяснилъ ему:
-- Къ обѣднѣ еще рано благовѣстить. Подожди немножко -- будетъ и обѣдня; большая, съ музыкой, изъ нашихъ морталлети {Mortaletti -- большія металлическія, толстостѣнныя ступки, илъ которыхъ южныя итальянцы любятъ стрѣлять по большимъ праздникамъ. (Прим. перев.)} будутъ палить.
За внѣшней дверью послышалось нѣсколько голосовъ, взволнованно повторявшихъ: "Св. Георгій! Св. Георгій!.. Впустите насъ поскорѣй".
Имъ мгновенно отперли, вбѣжало съ десятокъ молодыхъ простолюдиновъ. Одинъ изъ нихъ, постарше, по имени Мартиларо, приведшій съ собой двухъ юныхъ сыновей, разсказалъ, что, проходя по улицѣ Бутера, они видѣли сквозь ночную тьму неясныя очертанія какихъ-то людей, словно солдатъ, а приближаясь къ монастырю, ясно слышали топотъ кавалеріи.
При этихъ словахъ въ комнатѣ все стихло, и Ризо, внимательно прислушиваясь у двери, выходившей на улицу, тоже уловилъ звуки конскаго топота, который, однако, прекратился черезъ нѣсколько минутъ. Тогда сочли нужнымъ послать кого-либо изъ своихъ освѣдомиться о томъ, что происходитъ около монастыря, а также узнать, собрались ли, какъ было условлено, палермитанскіе инсургенты на Старо-Базарной площади.
-- Я туда схожу,-- вызвался Патти; ушелъ и скоро вернулся: оказалось, по его словамъ, что на улицахъ темно и пустынно, что на Старо-Базарной -- ни души. Это послѣднее извѣстіе омрачило Ризо. Въ его умѣ возникло подозрѣніе, что значительная часть тѣхъ, кто клялся быть на мѣстѣ въ минуту опасности, не сдержали слова.
Фра Антоніо съ двумя изъ товарищей принялся за перетаскиваніе на колокольню бомбъ, которыя предполагалось бросать внизъ на улицу, если бы тамъ появились войска.
Мартиларо приблизился къ Ризо, который въ эту минуту пришпиливалъ къ борту своего пиджака трехцвѣтную кокарду, и сказалъ:
-- Насъ здѣсь и двухъ десятковъ не наберется. Мнѣ сдается, что остальные намъ измѣнили.
Фонтанщикъ, не желая, чтобъ другіе слышали его отвѣтъ, отвелъ Мартиларо въ сторону.
-- Да,-- сказалъ онъ,-- и мнѣ кажется, что намъ измѣнили. Можетъ быть, я и ошибаюсь. Но самъ-то я не измѣню... Если вы замѣтите, что я стану робѣть, то, умоляю, пристрѣлите меня. Мы теперь въ такомъ положеніи, что рано или поздно полиція все узнаетъ и, конечно, насъ разстрѣляютъ. Для насъ нѣтъ иного пути: надо выходить на борьбу съ врагомъ.
-- Правда ваша. Мы такъ далеко зашли, что и спереди и изъ-за спины должны ждать смерти. Конечно, драться это наше единственное спасеніе... Можетъ быть, народъ, глядя на насъ, и пристанетъ къ дѣлу. Ну, да и сельскіе отряды подойдутъ.
-- Да,-- отозвался. Ризо: -- если намъ удастся продержаться хоть три часа только, то, несомнѣнно, и отряды подойдутъ, и народъ весь подымется противъ нашихъ враговъ.
На монастырской башнѣ пробило пять часовъ. Городъ, казалось, еще спалъ, подавленный зловѣщимъ кошмаромъ террора. На улицѣ Кассаро кавалерія протянулась двойнымъ рядомъ, батальонъ пѣхоты загораживалъ съ обоихъ концовъ улицу Бутера; на углу Ветреры была выставлена полевая батарея; Лавровую улицу охранялъ эскадронъ жандармовъ: эти солдаты держали наголо свои длинные остроконечные ножи.
Когда первые солнечные лучи скользнули по крышамъ домовъ, еще ни одинъ обыватель не появлялся на улицахъ. Двери, окна, лавки, все было закрыто. Войско, какъ живая стѣна, охватывала кругомъ каменныя стѣны монастыря Ганчіа.
Вдругъ послышались рѣзкіе протяжные звуки трубы, и пѣхотинцы, занимавшіе Ветрера, проворно отступили нѣсколько шаговъ назадъ. Защитники Ганчіа услыхали радостные для нихъ крики: "Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ революція!" И затѣмъ наступила гробовая тишина. Но тишина длилась всего нѣсколько секундъ. Она была нарушена ружейнымъ залпомъ, шумомъ града пуль, сыпавшихся на стѣны, вдребезги разбивавшихъ стекла. Передъ главнымъ входомъ въ монастырскій соборъ тоже заревѣли пушки...
А трехцвѣтное знамя, развѣвалось на башнѣ. Кавалерія быстро пронеслась, словно въ атаку, съ кликами: "Да здравствуетъ король!"
Тогда Ризо понялъ, что это Ла-Плака привелъ свой отрядъ на мѣсто побоища, что королевскія войска по немъ стрѣляли. Фонтанщикъ рѣшился выступить на помощь товарищамъ. По его распоряженію, монастырскія ворота Св. Земли, выходящія на улицу, разомъ распахнулись, и изъ-за нихъ грянули выстрѣлы картечью изъ двухъ инсургентскихъ пушекъ. Вся масса близстоявшей пѣхоты шарахнулась назадъ. Раздавались стоны и крики. Жандармы поспѣшно подбирали раненыхъ, убитыхъ же сваливали кучей на большія носилки.
На солдатъ напалъ страхъ, когда ихъ внезапно осыпали градомъ пуль два маленькія орудія, когда столько ихъ товарищей, минуту назадъ бодрыхъ, веселыхъ, обратились въ трупы или, облитые кровью, стонали въ предсмертныхъ мукахъ.
Какая-то собака, запертая на террасѣ противоположнаго дома, сначала бѣшено, неистово лаяла, потомъ начала выть протяжно, жалобно, зловѣще.
Наступила минута передышки. Колокола перестали бить набатъ; инсургенты спѣшили заряжать свои двѣ пушки. Въ свободномъ передъ воротами Ов. Земли пространствѣ вдругъ появился какой-то человѣкъ съ бѣлымъ знаменемъ въ рукахъ. Это былъ парламентеръ отъ главнокомандующаго королевскими войсками. Видя, что инсургенты передъ знаменемъ мира опустили свое оружіе, онъ подошелъ къ нимъ ближе и громкимъ голосомъ провозгласилъ:
-- Враги короля и порядка! слушайте меня, слушайте! Сдавайтесь. Вашъ Ла-Плака палъ уже. Народъ отрекся отъ васъ. Сельскіе отряды лишены возможности явиться вамъ на помощь. Если вы не сдадитесь, то всѣ будете перебиты.
Онъ смолкъ. Молчали всѣ окрестъ; слышался только бѣшеный лай собаки. Ризо выступилъ на самый порогъ воротъ Св. Земли и твердо, спокойно произнесъ:
-- Мы сдадимся только тогда, когда вы предоставите намъ право безпрепятственно выступить изъ города для соединенія съ нашими товарищами, которые собрались по нашему зову на горѣ Карини.
Парламентеръ немедленно отвѣтилъ:
-- Мы не вступаемъ ни въ какія соглашенія съ бунтовщиками. Надѣяться вамъ не на что. Сдавайтесь безусловно и положитесь на великодушіе монарха. Сложите оружіе, или мы васъ немедленно атакуемъ.
-- Что жъ, атакуйте!-- крикнулъ Ризо и отступилъ подъ ворота.
Катастрофа приближалась, приближалась побѣда надъ жизнью, суть которой есть смерть.
Едва только парламентеръ удалился, инсургенты были осыпаны градомъ ружейныхъ пуль. На это они отвѣчали тѣмъ же.
Первый залпъ смертельно ранилъ Мартиларо и Кордоне. Завязался бой, страшный, безпощадный. Ружейные залпы, грохотъ пушекъ, колокольный звонъ. И надо всѣмъ сіяло яркое весеннее солнце.
Филиппъ Патти бился храбро. Онъ не терялъ времени на заряженіе ружей: дѣлалъ выстрѣлъ, бросалъ ружье и хваталъ одно изъ тѣхъ, которыя были заряжены ранѣе фра Антоніо.
Двухстволка Ризо жгла ему руки, но онъ не обращалъ вниманія, стрѣлялъ, заряжалъ, опять стрѣлялъ; карманы его были полны патронами. Онъ въ то же время ободрялъ товарищей:
-- Пали, пали, братцы! Продержимся маленько еще. Отряды нашихъ друзей ужъ недалеко. Придутъ!..
Одного изъ товарищей онъ послалъ на колокольню, чтобы сбрасывать оттуда бомбы на войска. Но бомбами не удалось заставить непріятеля удалиться, потому что онѣ были очень плохо сфабрикованы.
Борьба съ минуты на минуту становилась все ожесточеннѣе. Она не могла закончиться безъ рукопашнаго боя.
Жандармы съ большими усиліями, но все-таки проникли въ тотъ самый обширный сводчатый покой, въ которомъ мы видѣли инсургентовъ ночью. Онъ былъ заваленъ трупами.
Фра Антоніо, раненый пулей въ шею, прислонился было къ стѣнѣ, но тотчасъ палъ наземь, уже мертвый.
Въ этой комнатѣ, среди еще не остывшихъ труповъ, наполненной непроницаемымъ пороховымъ дымомъ, шла отчаянная, отвратительная рукопашная борьба не на животъ, а на смерть. Странная подробность: большинство сотоварищей Франциска Ризо были въ это время вооружены такими же длинными ножами, какіе имѣли жандармы; ружья тутъ оказывались безполезны; инсургенты ихъ бросали и вырывали изъ рукъ враговъ ихъ оружіе, достойное мясниковъ. Все и всѣ были въ крови, потому что всѣ были ранены. Одинъ Ризо какимъ-то чудомъ оставался живъ и невредимъ. Его пожирала скорбь, душевная мука, досада на неудачу; но духомъ онъ не падалъ: онъ бился, какъ левъ. Наконецъ жандармы совсѣмъ окружили его и пытались поразить своими длинными остроконечными ножами. Онъ все-таки отбивался, защищался, какъ вепрь, загнанный стаей псовъ. Перепрыгивалъ по трупамъ, по густымъ лужамъ, покрывавшимъ весь полъ. Онъ бился еще, но жизнь словно уже была чужда ему.
Вдругъ кто-то около крикнулъ: "Сдавайся, всѣ твои убиты"!
То былъ голосъ Манискалько. Этотъ желѣзный человѣкъ, который готовъ бы былъ сразиться со своей матерью и съ самимъ Богомъ, если бы они явились на защиту революціонеровъ, все время съ самаго вечера лично распоряжался осадой Ганчіа.
Когда пушечныя ядра разбили одни изъ монастырскихъ воротъ, называемыя св. Маріи, Манискалько первый ворвался въ брешь и приказалъ послѣдовавшимъ за нимъ солдатамъ немедленно, на его же глазахъ перестрѣлять монаховъ. Покончивъ съ этимъ, онъ пробрался черезъ дверцу, ведущую изъ внутренности монастыря, въ знакомый намъ сводчатый покой, гдѣ шла битва революціонеровъ съ жандармами.
Здѣсь Сальваторе Манискалько, воплощеніе абсолютизма, и Францискъ Ризо, воплощеніе свободы и искупленія народнаго, очутились лицомъ къ лицу. Манискалько, довольный своимъ успѣхомъ, улыбался; подавленный отчаяньемъ Ризо скрежеталъ зубами.
-- Сдавайся или смерть тебѣ!-- еще разъ крикнулъ начальникъ полиціи.
-- Да здравствуетъ Италія!-- крикнулъ въ отвѣтъ герой, плюнулъ прямо въ лицо могущественному врагу и еще разъ воскликнулъ: "Viva l'Italia".
Черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ смертельно раненъ и скоро скончался.
Возстаніе было окончательно подавлено.
"Въ Палермо,-- какъ рапортовалъ Манискалько въ Неаполь,-- вновь возстановилось полное спокойствіе", т. е. самые смѣлые и дѣятельные пали, многіе притаились. Массы трепетали передъ потоками крови, которыми былъ обагренъ ихъ родной городъ.
Въ пущее назиданіе народу но главнымъ улицамъ столицы провели въ кандалахъ 14 монаховъ Ганчіа, захваченныхъ съ оружіемъ въ рукахъ, и эти монахи были всенародно преданы смертной казни. Это совершилось вопреки королевской волѣ.
Францискъ II еще наканунѣ прислалъ къ Манискалько депешу о помилованіи этихъ 14 монаховъ. Но Манискалько все-таки ихъ казнилъ. А, казнивъ, отправилъ его величеству рапортъ, въ которомъ безцеремонно изъяснялъ, что долженъ былъ нарушить волю государя ради подавленія революціи въ Сициліи.
Генералъ же намѣстникъ доносилъ королю, что власти ежедневно и повсюду одерживаютъ верхъ надъ инсургентами, которые хотя и показываются въ разныхъ пунктахъ обширнаго острова, но не осмѣливаются вступать въ бой съ королевскими войсками; при появленіи же послѣднихъ немедленно отступаютъ и разсѣиваются въ горахъ.
Факты были дѣйствительно таковы, но подобная тактика революціонеровъ не являлась признакомъ ихъ робости, а, какъ мы увидимъ ниже, была выраженіемъ обдуманной системы.
Какъ бы то ни было, репрессіи и ихъ, повидимому успѣшные результаты только содѣйствовали приближенію развязки.
Приготовленія къ всеобщему возстанію велись еще дѣятельнѣе, но еще осторожнѣе прежняго. А обѣщаніе популярнаго "героя свободы" генерала Гарибальди прибыть въ Сицилію для руководства революціею возбуждало во всѣхъ классахъ населенія не только надежду, но увѣренность въ полномъ успѣхѣ.
Послѣ побѣды Манискалько 4-го апрѣля въ Палермо, подъ стѣнами монастыря Ганчіа, въ столицѣ, дѣйствительно, все казалось спокойнымъ. Но зато въ провинціяхъ, въ мелкихъ городкахъ, селахъ и селеніяхъ численность революціонныхъ отрядовъ возрастала, непрерывно происходили засѣданія мѣстныхъ комитетовъ, состоявшхъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ центральнымъ. Они умудрялись скрываться отъ рысьихъ глазъ агентовъ Манискалько даже въ ближайшихъ окрестностяхъ Палермо. Въ нѣкоторыхъ крупныхъ провинціальныхъ центрахъ организовались временныя мѣстныя правительства, члены которыхъ были полиціей постоянно подозрѣваемы, но крайне рѣдко уловимы. Впрочемъ, нѣкоторые главари, особенно изъ тѣхъ, кто принадлежалъ къ высшей аристократіи, жили внѣ столицы, умѣя ускользать отъ рукъ полиціи, и не скрывали своего участія въ подготовкѣ возстанія.
11 апрѣля повсюду появились литографированныя копіи такого документа:
Городъ Мизильмери. 11 апрѣля 1860 г.
Главная квартира инсургентовъ, возставшихъ для освобожденія Италіи.
Братья!
Доблестное возстаніе Сициліи нынче -- явный фактъ. Мы всенародно и офиціально можемъ это оповѣстить.
Мы возстали для того, чтобы освободить народъ отъ ига какъ матерьяльнаго, такъ и нравственнаго. Для того, чтобъ возсоединить всю итальянскую націю подъ державой Виктора-Эмануила.
Поэтому мы обращаемся ко всѣмъ добрымъ братьямъ и согражданамъ нашимъ, дабы они содѣйствовали успѣху святого дѣла всѣмъ, чѣмъ могутъ: людьми, деньгами, оружіемъ... Да здравствуетъ Италія!
Да здравствуетъ Викторъ-Эмануилъ, король всей Италіи.
За президента комитета князь Санъ-Джузеппе.