Чернь и революція.
Чтобы дать понятіе о настроеніи массы столичнаго населенія во время побѣдоноснаго движенія гарибальдійскихъ войскъ по Сициліи и Калабріи, мы вернемся къ двумъ уже знакомымъ намъ личностямъ -- робкому, либеральному цырюльнику донъ-Дженаро и свирѣпому каморристу Микоццо,
Микоццо, какъ было нами разсказано, содержалъ на приданое насильно обвѣнчанной съ нимъ жены Анжелины, гостиницу "Золотой Короны" въ Казертѣ, но за послѣднее время онъ почти разорился; отчасти потому, что Казерта была покинута дворомъ, и войска оттуда были выведены; главнымъ же образомъ потому, что онъ самъ все болѣе втягивался въ картежъ, пьянство и развратъ. Когда онъ остался безъ денегъ, то хотѣлъ было поправить обстоятельства, заставивъ свою молодую, красивую, но запуганную имъ жену сдѣлаться любовницей одного богача. Однако Анжелина не поддалась и скрылась безъ слѣда.
Тогда Микоццо продалъ за безцѣнокъ гостиницу и закутилъ пуще прежняго. Къ тому же у него были кредиторы, съ которыми при продажѣ "Золотой Короны" пришлось разсчитаться, такъ что онъ вскорѣ остался опять безъ денегъ. Однако не унывалъ, ибо въ качествѣ одного изъ главарей каморры добывалъ средства чрезъ своихъ подчиненныхъ всяческими путями, минуя законные, а съ другой стороны онъ продолжалъ пользоваться благосклонностію бурбонской полиціи, очень нуждавшейся въ это критическое время въ союзничествѣ каморры. Правда, назначеніе Либоріо Романо министромъ полиціи, на мѣсто знакомаго намъ Аіоссы значительно измѣнило отношеніе властей къ каморристамъ, но, вопервыхъ, закваска большей части полицейскаго состава оставалась прежняя; во-вторыхъ, каморристы той партіи, въ которой господствовалъ Микоццо, считали себя сильнѣе неизвѣстно откуда взявшагося выскочки Министра, сумѣвшаго расположить къ себѣ немалую долю простонародья.
Что касается тщедушнаго донъ-Дженаро, то онъ продолжалъ кормиться помаленьку своими бритвами и ножницами. Въ душѣ онъ радовался успѣху революціи въ Сициліи и Калабріи, благоговѣлъ предъ Гарибальди, о геройствѣ котораго доходили въ столицу не только слухи, но и легенды.
Дженаро среди своихъ кліентовъ насчитывалъ не мало вліятельныхъ членовъ неаполитанскаго тайнаго комитета.
Но онъ былъ слишкомъ робокъ, чтобы открыто пристать къ которой-либо народной партіи. Однако благодаря своей мягкости и увертливости онъ зналъ многое о дѣяніяхъ какъ той, такъ и другой. Крайніе реакціонеры, т. е. чернь санлучійскаго квартала, въ числѣ главарей которой стоялъ Микоццо, относилась къ цырюльнику попрежнему дружелюбно, не стѣснялась при немъ излагать свои мнѣнія, считая его человѣкомъ ничтожнымъ въ политическомъ; смыслѣ, но въ то же время подъ веселую руку весьма охотно пользовалась его бесѣдой и слушала его разсказы.
Однажды въ концѣ августа 1860 года рано утромъ донъ-Дженаро, только что открывъ двери своей цырюльни, стоялъ около нея на панели, заинтересованный, какъ всегда, тѣмъ, что происходитъ въ кабачкѣ тетки Джіакомины, который помѣщался на противоположной сторонѣ улицы. Этотъ кабачокъ издавна былъ излюбленъ каморристами; за послѣдніе дни въ немъ особенно часто появлялся Микоццо со своимъ другомъ и сотоварищемъ по каморрѣ Куоколо, однимъ изъ самыхъ опасныхъ каморристовъ. Руки его многократно бывали ради поживы безнаказанно обагряемы невинной кровью.
Этотъ Куоколо входилъ въ кабачокъ, когда Дженаро открывалъ ставни, и, замѣтивъ цырюльника на порогѣ лавочки, окликнулъ его:
-- Эге! донъ-Дженаро! донъ-Дженаро! Иди-ка сюда къ намъ. Поболтаемъ. Тутъ все друзья собрались. И Микоццо пришелъ. Хочетъ что-то о своемъ дѣлѣ потолковать. Иди сюда; чашку кофе выпьешь съ нами.
-- Ладно, иду,-- откликнулся цырюльникъ, не будучи въ силахъ одолѣть своего любопытства, возбужденнаго намекомъ на дѣло Микоццо, а про себя подумалъ:-- знаемъ мы, какой вы тамъ кофе дуете.
Когда донъ-Дженаро вошелъ въ кабачокъ, то увидалъ, что довольно многочисленная компанія каморристовъ сидѣла у стола, заставленнаго пустыми уже графинами и изрядно початыми бутылками съ водкой. Кофе пила только одна сидѣвшая рядомъ съ Микоццо красивая женщина Маруча. Разодѣтая въ пухъ и прахъ, она обмахивалась дорогимъ вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ. Это была новая любовница Микоццо, на которую онъ тратилъ большую часть безчестно добываемыхъ денегъ.
-- Ты погоди, Маруча,-- говорилъ подпившій и изрядно утомленный разгуломъ предыдущей ночи ея любовникъ,-- погоди. Вотъ ужо дѣльце хорошее обдѣлаемъ, такъ надарю тебѣ брильянтовъ, что и королевѣ впору носить.
Донъ-Дженаро зналъ, что это за хорошее дѣльце, и даже недавно, брея главнаго воротилу революціоннаго движенія въ Неаполй, самъ того не замѣчая, кой что пересказалъ ему. А дѣло заключалось въ томъ, что какъ только король Францискъ, не желавшій долѣе дожидаться появленія Гарибальди въ столицѣ, покинетъ ее, уведя за собой остальныхъ своихъ солдатъ, такъ часть черни, руководимая Микоццо и Куоколо, займется широкимъ грабежомъ, не стѣсняясь ни политическими принципами, ни общественнымъ положеніемъ жертвъ грабежа.
Что король рѣшилъ на дняхъ покинуть столицу, всѣмъ достовѣрно было извѣстно. Правда, реакціонная придворная камарилья вынудила Франциска И назначить генералъ-губернаторомъ Неаполя генерала Энтропіано, жестокаго деспота, необузданнаго абсолютиста, который не останавливался передъ самыми варварскими репрессивными мѣрами. И, что еще хуже, монархъ предоставилъ Энтропіано безусловно неограниченныя полномочія, которыми новый губернаторъ воспользовался съ перваго же дня вступленія въ должность, составивъ такіе драконовскіе законы, что самые мирные, даже самые преданные Бурбонамъ обыватели не могли считать себя безопасными отъ жестокихъ преслѣдованій. "Законы Энтропіано писаны кровью", говорили неаполитанцы.
Надо отдать должную справедливость Либоріо Романо. Онъ воспротивился приведенію въ исполненіе этихъ законовъ и убѣдилъ короля не подписывать ихъ.
Въ тотъ же самый день Романо добился отъ Франциска II разрѣшенія увеличить численность національной гвардіи съ 9 до 12 тысячъ человѣкъ, въ видахъ общественной безопасности. Государь собственноручно Записалъ на докладѣ: "Предоставляемъ и это трибу ну Романо {Tribuno Romano -- значить римскія народный трибунъ. Король называлъ своего новаго министра трибуномъ, ибо тотъ пользовался большой популярностью. (Прим. перев.)}". И онъ не ошибался: въ описываемые нами дни Либоріо Романо въ Неаполѣ былъ не менѣе могущественъ, чѣмъ въ свое время Кола-ди-Ріензи въ Римѣ.
Всѣ эти факты указываютъ, что столица все время словно на горячей лавѣ жила.
Мирные и благонамѣренные обыватели робѣли и держались въ сторонѣ, буйные и злонамѣренные приготовлялись грабить. Даже наиболѣе индифферентныхъ, которые составляли большинство населенія, коснулось бурное дыханіе революціи. То были вихри, налетавшіе со стороны давнихъ политическихъ волненій 1799, 1820 и 1848 годовъ. Они вносили тревогу и въ человѣческое сознаніе, и въ атмосферу общественной жизни.
Самознаніе народной массы съ тѣхъ годовъ значительно расширилось. Даже высшая аристократія, въ сущности любившая Франциска II, связанная съ его трономъ сословными привилегіями и матеріальными выгодами, и она желала политической свободы.
Многіе, повторяемъ, любили Франциска, но едва ли еще не большая часть интеллигенціи и даже аристократіи обожала, да обожала -- Гарибальди, имя котораго было окружено свѣтомъ, возраставшимъ изо дня въ день. Правда, короля Виктора-Эмануила, будущаго государя и уже носившаго титулъ итальянскаго короля, неаполитанцы почти еще не знали.
Народныя массы часто возглашали: "Мы хотимъ свободу съ Гарибальди. Онъ намъ дастъ и денегъ и хорошаго вина вволю".
Словомъ, въ воображеніи неаполитанской черни Гарибальди являлся чѣмъ-то въ родѣ человѣколюбиваго банкира и честнаго, великодушнаго виноторговца. Такъ его понимало огромное большинство черни. Но не Микоццо. Ни въ какія будущія блага онъ не вѣрилъ; зато вѣрилъ, что можно умѣючи воспользоваться удобнымъ моментомъ и въ нѣсколько часовъ, а пожалуй и минутъ, разбогатѣть разъ навсегда. Стоитъ только разжечь народныя волненія и подъ ихъ шумокъ ограбить все, чѣмъ пользуются зажиточные классы. Вотъ именно объ этомъ-то дѣльцѣ онъ и хотѣлъ поговорить съ пріятелями въ кабачкѣ тетки Джіакомины.
-- Укокошимъ,-- предлагалъ онъ окружавшимъ его каморристамъ,-- укокошимъ Либоріо Романо, потому что только имъ держится еще въ городѣ порядокъ. А когда его не станетъ -- наша рука будетъ владыкой. Конечно, всѣ богачи, вся аристократія и буржуа безъ оглядки убѣгутъ изъ Неаполя, и намъ не трудно будетъ овладѣть всѣми богатствами бѣглецовъ. Вѣдь надо же, чтобы революція кому-нибудь въ самомъ дѣлѣ полезной оказалась.
Всѣ окружавшіе Микоццо товарищи съ восторгомъ отнеслись къ его проекту.
-- Этакаго счастливаго случая не скоро опять дождешься,-- подтверждалъ Куоколо: -- рѣшено значитъ: какъ только войска уйдутъ за королемъ и городъ останется въ нашей власти, мы похозяйничаемъ.
Оставивъ своихъ пріятелей въ кабачкѣ тетки Джіакомины,-- кромѣ, впрочемъ, донъ-Дженаро, который ушелъ раньше въ свою цырюльню,-- Микоццо направился въ полицейское управленіе св. Лаврентія, гдѣ ему надо было повидаться со своимъ старымъ покровителемъ и сообщникомъ, комиссаромъ донъ-Луиджи. Однако его ожидала неудача.
-- Господинъ комиссаръ донъ-Луиджи,-- объяснилъ Микоццо одинъ изъ жандармовъ полицейскаго управленія,-- сегодня еще не бывалъ. Да врядъ ли и придетъ утромъ. Въ городѣ неспокойно. Очень что-то разбушевались и рыночные лаццарони, и носильщики Малаго, порта, и свято-ивановскіе ветошники. Они уже подожгли полицейскій кварталъ въ Санита. Собираются перебить всѣхъ лучіанцевъ.
-- За то, что только одни лучіанцы остаются вѣрными королю,-- перебилъ другой находившійся тутъ же жандармъ.
Для Микоццо эти вѣсти были очень непріятны. Въ одной изъ послѣднихъ рукопашныхъ схватокъ между чернью Монтекальваріо и чернью, принадлежавшей къ лучіанскому околотку, ему пришлось вступить въ единоборство съ Санжованарой, и раскровянить ей лицо. Санжованара была грубая бабища, колоссальныхъ размѣровъ и не погналась бы за болью. Но она была еще молода, красива и не простила, что ее обезобразили. Она поклялась отомстить Микоццо. Монте-кальварійцы, какъ и рыночники и портовые, стояли за либерализмъ, лучіанцы, однимъ изъ главарей которыхъ былъ Микоццо,-- были реакціонеры. Санжованара, благодаря своей силѣ, неустрашимости, умѣнью владѣть оружіемъ лучше любого каморриста, стояла во главѣ цѣлой сотни отчаянныхъ простолюдиновъ и командовала ими. Микоццо она называла полицейскимъ шпіономъ и, слѣдуя рыцарскимъ обычаямъ каморры, послала сказать ему, чтобы онъ лучше ей на глаза не попадался; а если попадется, такъ она его укокошитъ, какъ паршивую собаку.
И Микоццо понималъ, что баба-великанъ не шутитъ; что лучше избѣгать съ ней встрѣчаться, тѣмъ болѣе, что она всегда окружена слѣпо повинующимися ей сподвижниками. Въ виду такихъ обстоятельствъ онъ сказалъ знакомымъ жандармамъ:
-- Что жъ... Я лучше подожду господина Комиссара наверху, въ его залѣ,-- и поднялся въ третій этажъ, гдѣ помѣщался кабинетъ донъ-Луиджи.
Пріемная комната, или, какъ ее называли, зала полицейскаго дома Лаврентьевской части было мѣсто зловѣщее. Какія преступленія не проходили по ней! Какія кровавыя драмы не заканчивались въ этомъ логовищѣ полицейскаго произвола, криводушія народныхъ тирановъ, каковыми при Бурбонахъ были начальники безконтрольно деспотической полиціи!
Комната была низкая, сырая, грязная. Стеклянная дверь балкона была широка, выходила на обширную площадь св. Гаэтано, но свѣтъ все-таки скудно проникалъ въ эту залу. Окна были тусклы, загажены; со стѣнъ мѣстами обвалилась штукатурка; углы наполнены паутиной, въ которой засѣдали огромные пауки.
Вся мебель -- впрочемъ, она состояла только изъ трехногаго стола, шкапа и нѣсколькихъ продавленныхъ рыночныхъ стульевъ -- была покрыта пылью, точно Везувій въ теченіе нѣсколькихъ дней осыпалъ ее своимъ пепломъ.
На одной изъ стѣнъ висѣла большая картина, усиливавшая отвращеніе къ этой комнатѣ всякаго свѣжаго человѣка: на ней была изображена ужасающая сцена испанской инквизиціи. Правда, пыль и грязь, насѣвшія на это художественное произведеніе, многое скрадывали. Но все-таки невольно бросалась въ глаза голая фигура молодой женщины, привязанная къ инквизиціонному колесу, которую поджаривали на медленномъ огнѣ и на которую съ небесъ взирала Пресвятая Дѣва.
Микоццо, выбравъ наименѣе просиженный стулъ, усѣлся въ темномъ уголкѣ между шкапомъ и стѣной. Ночь онъ провелъ почти безъ сна, кутилъ и развратничалъ, а утромъ въ кабачкѣ тетки Джіакомины успѣлъ выпить нѣсколько рюмокъ водки. Покуда онъ былъ на ногахъ, на свѣжемъ воздухѣ, въ суетѣ и разговорахъ, онъ не чувствовалъ усталости. Но какъ только сѣлъ, его охватила истома, стало клонить ко сну. Тишина и полутьма подѣйствовали усыпительно.
Черезъ нѣсколько минутъ по залѣ прошелъ жандармъ и на ходу сказалъ:
-- Вы напрасно только прождете. Господинъ комиссаръ не придетъ. Онъ, какъ я сейчасъ узналъ, уѣхалъ въ Казерту; тамъ случилось убійство.
Микоццо слышалъ, что кто-то говоритъ, но словъ жандарма не разобралъ. Его отяжелѣвшія вѣки смыкались; мозгъ отказывался работать. Онъ, насколько было возможно, растянулся на стулѣ, прислонилъ голову къ стѣнѣ и заснулъ. Спалъ онъ крѣпко, но видѣлъ тяжелые сны, обратившіеся въ невыносимый кошмаръ, отъ котораго внезапно пробудился, объятый безотчетнымъ ужасомъ. Его мучила жажда, горло словно горѣло.
Спалъ онъ не долго, но во время его сна случилось нѣчто весьма обычное въ то революціонное время. А именно. На площади св. Гаэтано появился небольшой отрядъ конныхъ драгунъ съ одной стороны, а съ другой весьма внушительная масса черни. Буйная толпа наступала на солдатъ; солдаты отступали, оставаясь однако лицомъ къ народу съ саблями наголо, съ заряженными пистолетами наготовѣ. Они отступали шагъ за шагомъ; слышался глухой топотъ лошадиныхъ копытъ. Кони, очевидно, пугались неистовыхъ криковъ и угрозъ нѣсколькихъ сотенъ лаццарони {Lazzari, Lazzaroni -- такъ прежде называли бѣднѣйшихъ неаполитанневъ, отъ слова Лазарь, который, какъ сказано въ евангельской притчѣ, во время земной жизни не имѣлъ куска хлѣба и билъ презираемъ богачомъ.}.
Демонстрація, какъ тогда называла полиція подобные бунты, была руководима полуголыми мужчинами, во главѣ которыхъ шла женщина-гигантъ. Ея волосы были покрыты небольшой красной шапочкой, на груди красовалась широкая трехцвѣтная перевязь -- эмблема объединительной революціи. Въ рукахъ она держала большую саблю и грозно ею размахивала Это была знаменитая Санжованара, любимица монтекальварійскаго околотка.
Справа шелъ съ ней рядомъ парень, высоко державшій трехцвѣтное знамя; слѣва мускулистый, плечистый мужикъ съ огромнымъ желѣзнымъ молотомъ въ рукахъ.
Вдругъ рѣзко раздался выстрѣлъ... Ни тогда, ни послѣ никто не зналъ, гдѣ и кто выстрѣлилъ. Никто не былъ раненъ, но все-таки выстрѣлъ явился сигналомъ къ насиліямъ. Все забушевало. Лаццарони пришли на площадь съ карманами, полными камешковъ. И теперь эти камешки благодаря традиціонной ловкости въ этомъ дѣлѣ неаполитанскаго простонародья градомъ сыпались на драгунъ, звеня по ихъ блестящимъ киверамъ непрерывно, словно удары молоточковъ.
Толпа заревѣла пуще прежняго и бѣшено ринулась на кавалерію; лошади шарахались и вздымались на дыбы. Солдаты, понимая, что имъ не сдобровать, поворотили коней и, вонзивъ въ ихъ бока шпоры, быстро скрылись въ боковой улицѣ.
Тогда толпа, какъ прорвавшій плотину потокъ, залила всю площадь св. Гаэтано передъ полицейскимъ управленіемъ. Слышались плачъ, вопли, крики перепуганныхъ женщинъ и дѣтей. Но эти крики тонули въ оглушающихъ возгласахъ въ честь Гарибальди и объединенной Италіи... Въ одинъ изъ относительно тихихъ моментовъ раздался властный призывъ Санжованары:
-- Сожжемъ, братцы, лаврентьевское полицейское управленіе. Много страдальцевъ-патріотовъ прошло черезъ него...
Толпа съ шумнымъ восторгомъ приняла предложеніе: всѣ разступились передъ женщиной-гигантомъ и ея монтекальварійскими сателитами.
Жандармы, охранявшіе полицейскій домъ, уже успѣли благоразумно покинуть его, и скрыться. Тѣ изъ нихъ, которые были въ штатскомъ платьѣ смѣшались съ толпой.
Въ это-то время Микоццо и очнулся отъ своего краткаго, но тяжелаго сна; онъ выглянулъ въ окно и въ ужасѣ отшатнулся, увидѣвъ Санжованару, своего опаснѣйшаго врага. Каморристомъ овладѣлъ и страхъ и бѣшеная злоба, безсиліе которой словно парализовало его.
Шумъ, грохотъ, крики между тѣмъ возрастали. До его слуха ясно долетали слова тѣхъ, кто поднимался по лѣстницѣ, ведущей къ залѣ, гдѣ онъ находился. Онъ въ безсильной ярости скрежеталъ зубами. Замѣтивъ стоявшій у балконной двери шкапъ, Микоццо усмотрѣлъ въ немъ спасительное убѣжище, залѣзъ въ него и закрылъ дверцы. Чрезъ нѣсколько минутъ толпа ворвалась въ комнату, гдѣ переворотила все вверхъ дномъ. Столъ, стулья, полки съ бумагами, картины со стѣнъ -- все было искалѣчено, разбросано, а потомъ одно за другимъ полетѣло черезъ рѣшетку балкона на мостовую площади. Все это совершалось мгновенно. Дошла очередь до шкапа. Мгновенно же и онъ былъ подхваченъ двумя десятками рукъ, перетащенъ на балконъ, откуда сильнымъ толчкомъ переброшенъ черезъ рѣшетку внизъ на площадь.
Монтекальварійскіе лаццарони уже зажгли по срединѣ ея костеръ и поддерживали пламя, кидая въ него изъ полицейскаго управленія мебель, дѣла, все, что попадало подъ руку. Тамъ же пылала и большая картина инквизиціи. Около нея очутился шкапъ, въ которомъ Микоццо ожидалъ было найти спасеніе.
Когда онъ рухнулъ на мостовую, раздался раздирающій душу человѣческій крикъ: то былъ смертный крикъ каморриста.
Костеръ, разложенный около статуи св. Гаэтано, вскидывалъ пламя, обвивая имъ бронзовую фигуру монаха. Кругомъ толпа босыхъ людей въ лохмотьяхъ хохотала, прыгала и радовалась.
На паперти церкви сидѣла ветхая нищая и наблюдала. Когда шкапъ упалъ на мостовую, его доски раздались; старуха видѣла за ними окровавленную человѣческую фигуру. Она указывала съ паперти костылемъ на шкапъ, кричала: "тамъ крещеный". Но на нее никто не обращалъ вниманія. Да и словъ ея никому не было слышно.
Костеръ пылалъ ярче и шире; публичныя женщины, вышедшія изъ своихъ логовищъ, чтобы полюбоваться новымъ зрѣлищемъ, кричали, обращаясь къ тѣмъ лаццарони, которые толпились еще на балконахъ полицейскаго управленія.
-- Кидайте еще! Поддавайте жару! Будемъ сегодня св. Антонія праздновать {Въ день св. Антонія неаполитанское простонародье сжигаетъ всю ненужную рухлядь въ кострахъ, которые раскладываютъ на всѣхъ площадяхъ города.}.
Отъ костра распространялось зловоніе, острое, отвратительное какъ отъ сжигаемой падали.
Толпа, повидимому, была удовлетворена; она отомстила ненавистной полиціи й, удовлетворенная, удалилась, не переставая яростно угрожать смертью консерваторамъ и реакціонерамъ.
Площадь опустѣла; костеръ понемногу догоралъ. Ветхая нищая медленно сошла со ступеней церковной паперти, приблизилась къ едва тлѣвшимъ остаткамъ костра и стала обшаривать ихъ концомъ своего длиннаго костыля, словно чего-то искала. Ея морщинистое, пергаментное лицо отвратительно улыбалось, обнаруживая два клыка въ черной пасти рта. Казалось, колдунья совершаетъ какія-то зловѣщія заклинанія.
Въ сущности она надѣялась найти въ золѣ какую-нибудь монету, серебряную, а не то и золотую, которая могла вывалиться изъ кармановъ заживо сгорѣвшаго человѣка.
-- Не все же огонь съѣлъ,-- бормотала вѣдьма, шевеля костылемъ въ дымящемся пеплѣ. И вдругъ, завизжавъ благимъ матомъ, бросилась бѣжать, насколько ей позволяли отслужившія свой вѣкъ ноги: она увидала обгорѣлую голову мертвеца.