Программа мосье Кардиналя.
Рибомонъ, 25 ноября 1877 года.
Вы спрашиваете, какъ мы всѣ поживаемъ. Поживаемъ и хорошо, и плохо. Всѣ здоровы, Виржини во Флоренціи, Полина въ Парижѣ, мосье Кардиналь и я здѣсь, въ деревнѣ... Да, всѣ здоровы и, увы, всѣ врозь, всѣ въ разбродѣ! Тяжело прожить всю жизнь доброю семьянинкою, свято исполнять свои обязанности, ничего не любить, кромѣ своего домашняго очага, сознавать себя супругою и матерью и быть вынужденною на старости лѣтъ сказать себѣ: у меня двѣ дочери и нѣтъ при мнѣ этихъ двухъ дочерей, и никогда не будетъ, некому окружать уою старость...
Виржини замужемъ за маркизомъ, Виржини маркиза по настоящему, продолжаетъ быть украшеніемъ высшаго круга Флоренціи. Дорогая моя крошка! Все это величіе не вскружило ей голову. На прошедшей недѣлѣ еще она писала мнѣ, что тамъ она царица всѣхъ праздниковъ и баловъ, но что это ровно ничего не значитъ. Вовсе не особенно весело изо дня въ день быть маркизою во Флоренціи, и бываютъ минуты, когда она скучаетъ о своей семьѣ, о Батиньолѣ и объ Оперѣ... Ангелъ она у меня!.. Выплачиваетъ намъ шесть тысячъ франковъ ежегоднаго пенсіона... Она часто говоритъ о своемъ желаніи побывать у насъ, во Франціи; но я имѣю достаточно твердости отклонять ее отъ этого намѣренія, хотя мое материнское сердце разрывается при этомъ на части. Я никогда не рѣшусь допустить встрѣчи маркиза съ мосье Кардиналемъ. Вы знаете ихъ постоянныя политическія несогласія. Но, несмотря на это, до разрыва у нихъ дѣло никогда не доходило; они ругались, но уважали другъ друга... Оставя же въ сторонѣ политику, ихъ отношенія были приличныя, почти дружественныя... Увы! Теперь нѣтъ никакихъ отношеній съ тѣхъ поръ, какъ въ 1875 году въ Римѣ между папою и мосье Кардиналемъ... Знаете,-- я передавала вамъ это... Во время аудіенціи въ Ватиканѣ мосье Кардиналь не захотѣлъ преклониться передъ папой, всталъ и прямо посмотрѣлъ ему въ глаза, не сморгнувши. Тамъ узнали, что мосье Кардиналь тесть маркиза; изъ Рима отписали обо всемъ во Флоренцію, а маркизъ написалъ дерзкое письмо мосье Кардиналю. Мосье Кардиналь отвѣтилъ еще болѣе рѣзкимъ письмомъ, и всѣ сношенія прекратились, кронѣ полученія шести тысячъ франковъ пенсіона, само собою разумѣется, такъ какъ пенсіонъ выговоренъ свадебнымъ контрактомъ Виржини.
А Полина... про нее что говорить! Какъ начала дурно, такъ и продолжаетъ... Подъ именемъ мадамъ Жиральда она стала одною изъ самыхъ модныхъ и крупныхъ кокотокъ... Я часто вяжу какъ хмурится мосье Кардиналь, читая газету, и всегда знаю, что это значитъ... Навѣрное, говорится о домѣ, или о туалетѣ, или объ экипажѣ мадамъ Жиральда. Полина богата, Полина счастлива: не нужна ей мать... то-есть она такъ думаетъ, и глубоко ошибается. Мать всегда нужна, особливо въ ея положеніи. Раза три или четыре я была у нея потихоньку отъ мужа. Ахъ! какой шикъ, моя дорогая, какой шикъ! Я вамъ скажу, что для матери, въ нѣкоторомъ смыслѣ, даже лестно видѣть такой шикъ у дочери... У нея одиннадцать человѣкъ прислуги! Каково это? Одиннадцать: денной кучеръ, ночной кучеръ, горничная, ея помощница, метръ д'отель, поваръ, кухонная дѣвка, лакей, конюхи, маленькій грумъ... И какой порядокъ, какъ всѣ приличны, ни малѣйшей фамильярности... Совсѣмъ какъ въ барскомъ домѣ. Но чего же все это стоитъ! Надо только видѣть, какъ тащитъ и грабитъ весь этотъ народъ. Заглянула я въ книжку повара,-- цѣны-то всему знаю,-- ну, просто обмерла! Не выдержала я, наконецъ, и говорю мосье Кардиналю:
-- Послушай, мосье Кардиналь, у Полины настоящій денной грабежъ... Воля твоя, а я буду ѣздить разъ въ недѣлю въ Парижъ. Мать обязана пещись о своемъ ребенкѣ, ограждать его отъ грабителей.
Мосье Кардиналь поблѣднѣлъ, какъ полотно, всталъ и, не говоря ни слова, отворилъ дверь. Въ такія минуты я дрожу отъ страха; онъ такъ бываетъ величественъ, такъ театраленъ!... Отворилъ дверь, отступилъ на два шага, вытянулъ руку, точно въ настоящей драмѣ, и говоритъ:
-- Можете идти, мадамъ Кардиналь... но прощайте, прощайте навсегда!
Я сейчасъ же,-- какъ вы можете себѣ представить,-- хлопнулась на диванъ и заболтала руками и ногами. Покинуть мосье Кардиналя!... Покинуть въ то время, какъ онъ препоясался всеоружіемъ на великую битву (это его подлинныя слова), когда только что начинается его апостольское служеніе въ деревнѣ, когда онъ душу свою готовится положить за правду... Да развѣ могу я его покинуть въ такую минуту? Ни за что въ мірѣ! Ахъ, дорогая моя! Надо знать, какъ тяжело достается ему это апостольство... Онъ находитъ, что крестьяне слишкомъ апатичны; имъ дѣла нѣтъ до политики. Онъ бы желалъ расшевелить сельское населеніе, но до чего это трудно... Кромѣ одной старушки-легитимистки, одного старичка-орлеаниста и трехъ бывшихъ чиновниковъ-бонапартистовъ, всѣ здѣсь республиканцы. Только какіе республиканцы? Это совсѣмъ не то, что республиканцы въ Батиньолѣ. Здѣшній народъ свое толкуетъ,-- говоритъ, что четыре или пять лѣтъ дѣла идутъ не дурно, хлѣбъ родится, виноградъ вызрѣваетъ, цѣны стоятъ хорошія, все спокойно, что этимъ надо довольствоваться и, имѣя правительство, всего лучше поддерживать его какъ можно дольше. Не дальше какъ вчера одинъ здѣшній крестьянинъ вотъ какія вещи говорилъ мосье Кардиналю:
-- По мнѣ, пусть бы былъ королемъ Карлъ X; нѣтъ его -- пусть былъ бы до сихъ поръ Людовикъ-Филиппъ; этого нѣтъ -- пусть себѣ Наполеонъ. Сдѣлали республику, пусть будетъ республика. Я всегда былъ за то, что есть. Я не подалъ бы голоса за республику; но разъ есть республика, я стою за нее... Вотъ мое мнѣніе. Я былъ и буду всегда за сохраненіе существующаго.
Такія мнѣнія изъ себя выводятъ мосье Кардиналя. Мосье Кардиналь всю свою жизнь зналъ только одинъ девизъ: впередъ! Онъ говоритъ, что Франція не должна останавливаться, что она авангардъ народовъ, піонеръ цивилизаціи. Все это,-- вы понимаете, моя дорогая,-- выраженія и фразы мосье Кардиналя; но, слушая ихъ постоянно, я затвердила ихъ почти наизусть... Съ тѣхъ поръ, какъ мы живемъ въ деревнѣ, мосье Кардиналь много работаетъ: читаетъ латинскихъ писателей, по-французски, конечно. Онъ сдѣлалъ большіе успѣхи въ литературѣ, въ политикѣ, въ краснорѣчіи. Вчера онъ сказалъ мнѣ:
-- Мадамъ Кардиналь, я чувствую, что созрѣлъ для власти!
А разъ онъ говоритъ это, разъ, при своей извѣстной скромности, онъ это почувствовалъ, стало быть, это вѣрно. Если бы вы знали, какъ онъ теперь превосходно говоритъ... и какъ, долго!... Сколько хорошихъ вещей я слышу отъ него. Все это потеряно для государства; а я что за слушательница для такого человѣка? Понимаю-то я изъ трехъ словъ четвертое. Меня просто поражаетъ, что до сихъ поръ не обращаются къ мосье Кардиналю и не говорятъ ему: "Выбирайте... какую должность желаете?.. По финансовому управленію или по судебной части?" То и другое наиболѣе подходитъ для него.
Вотъ и республика у насъ, а мосье Кардиналь не у дѣлъ! Нечего сказать, хороша республика, которая можетъ воспользоваться мосье Кардиналемъ и не пользуется имъ! Онъ тутъ волнуется, бьется, сохнетъ, готовъ принять какое угодно мѣсто, даже съ жалованьемъ... и ничего! Съ утра до вечера мосье Кардиналь только и думаетъ о своемъ отечествѣ и даже съ вечери до утра, такъ какъ очень часто по ночамъ просыпается и все думаетъ, все думаетъ. Сплю я, вдругъ онъ будитъ меня въ потемкахъ; "Мадамъ Кардиналь, скорѣе зажигай свѣчку!" Я уже знаю, что это пришла ему въ голову новая мысль о реформѣ и онъ боится, какъ бы не забыть, хочетъ сейчасъ же записать... Спички лежатъ съ моей стороны; я зажигаю, передаю ему записную книжку и карандашъ, и онъ пишетъ, пишетъ ночью для своего отечества. Не дальше, какъ прошедшею ночью, я три раза зажигала свѣчу для трехъ разныхъ мыслей, пришедшихъ въ голову мосье Кардиналя: первая объ апатіи деревенскаго населенія, вторая о Вольтерѣ, третья о чисто гражданской религіи... Спички плохо зажигались, и мосье Кардиналь воскликнулъ въ сердцахъ:
Это все нарочно дѣлается, это все штуки лѣваго центра, орлеанистовъ, захватившихъ власть въ свои руки!... Это они для того, чтобы уронить республику, чтобы всякій могъ сказать, что и сѣрныя спички-то при республикѣ хуже, чѣмъ во время имперіи!
Въ деревняхъ вопросъ о сѣрныхъ спичкахъ имѣетъ огромное значеніе. Недавно какъ-то одинъ сосѣдъ-бонапартистъ иронически сказалъ мосье Кардиналю:
-- Ваша республика и спичекъ путно не умѣетъ сдѣлать.
А мосье Кардиналь ему въ отвѣтъ:
-- Это издѣліе не моей республики, а господина Макъ-Магона.
Поразительно боекъ онъ на возраженія, да, вѣдь, такъ, сразу, экспромптомъ, ни на минутку и не задумается. Меня вотъ мучаетъ, что мосье Кардиналю не даютъ мѣста; а онъ даже не удивляется.
-- Мадамъ Кардиналь,-- говоритъ онъ,-- если я имъ не нуженъ, это значитъ, что теперешняя республика не настоящая республика... Истинная республика -- это движеніе, шумъ, горячка.
Въ послѣднее время мосье Кардиналь много занимался историческими изслѣдованіями. Онъ говоритъ, что это цѣлый рудникъ, въ которомъ можно отыскать удивительныя вещи. Такъ, онъ открылъ, что въ прежнія, давнишнія времена были то же республики и что онѣ постоянно волновались; что народъ такъ и жилъ живмя на улицахъ, на площадяхъ и все шумѣло, все шумѣло. Онъ разсказываетъ обо всемъ этомъ здѣшнимъ жителямъ, и надо только послушать, какъ онъ разговариваетъ съ крестьянами! Поразительно!... Каждый день, какая бы ни была погода, онъ ходитъ отъ двѣнадцати до четырехъ часовъ, останавливается съ крестьянами, толкуетъ съ ними, и не тѣмъ языкомъ, которымъ всегда говоритъ... Это было бы имъ недоступно; они ничего бы не поняли... Для нихъ онъ умаляется, нисходитъ до нихъ. Вотъ, напримѣръ, въ прошлый вторникъ пошла я съ нимъ. Мы остановились около одного крестьянина, вскапывавшаго свой огородъ... Мосье Кардиналь начинаетъ разговоръ...
-- Ну, что, другъ любезный?
-- А что, мосье Кардиналь?
-- Копаете, землю расшевеливаете?
-- Какъ видите.
-- А что будетъ, если не копать, не расшевелить вашъ огородъ?
-- Извѣстно, ничего на немъ не родится.
-- Ага? Вотъ я къ чему и рѣчь велъ... Государство все равно, что огородъ; его тоже надо расшевеливать, постоянно расшевеливать.
-- Э, нѣтъ, это не все равно; огородъ нужно копать, а государству нужно спокойствіе.
Вотъ они каковы, наши крестьяне! Только и знаютъ свою рутину. Но мосье Кардиналь не теряетъ духа. Онъ говоритъ, что, все-таки, взволнуетъ департаментъ Сены-и-Уазы. А пока онъ волнуетъ меня! Вся эта политика меня тревожитъ... Я начинаю думать, что тоже кое-что понимаю въ ней, и принялась читать политическія газеты... Представьте себѣ, я-то, никогда не читавшая ничего, кромѣ романовъ и дневника происшествій въ моемъ Petit Journal...
Впрочемъ, мосье Кардиналь сильно занятъ еще однимъ,-- празднованіемъ столѣтія со дня смерти Вольтера. Оно приходится на 30 мая будущаго года; но онъ уже готовится къ нему, хочетъ прочесть здѣсь, въ Рибомонѣ, публичную лекцію, озаглавленную: Богъ-Вольтеръ. Мосье Кардиналь уже отлично знаетъ наизусть все начало, и надо только послушать, какъ онъ читаетъ!... Для практики онъ иногда по вечерамъ читаетъ мнѣ это начало. Онъ садится за столъ; я сажусь противъ него... Я изображаю публику... Мосье Кардиналь подноситъ руку ко лбу, собирается съ мыслями, обдумываетъ, ищетъ первую фразу... Онъ ничего не обдумываетъ и ничего не ищетъ,-- отлично заучилъ на память... а такъ, видъ лишь такой дѣлаетъ... Вдругъ онъ поднимаетъ голову, быстрымъ движеніемъ руки откидываетъ волосы назадъ и начинаетъ:
"Одинъ легкомысленный, хотя и глубокій писатель назвалъ Вольтера Король-Вольтеръ... Названіе его есть оскорбленіе, и оскорбленія этого я не брошу въ лицо Вольтеру... Я назову его Богъ-Вольтеръ, причемъ долгомъ считаю извиниться по поводу суевѣрій, соединяемыхъ съ этимъ наименованіемъ; но самое это слово очищается уже черезъ то, что оно соединяется съ именемъ Вольтера".
Потомъ слѣдуетъ длинная тирада о томъ, что Вольтеръ былъ республиканцемъ... Вся лекція будетъ продолжаться часъ, и во все время мосье Кардиналь долженъ дѣлать видъ, будто импровизируетъ ее. Но она написана... и знаете, кѣмъ написана? Мною, дорогая моя, мною! Мосье Кардиналь сдѣлалъ меня участницею своихъ работъ, сотрудницею... Онъ диктовалъ мнѣ свою лекцію. Съ нѣкотораго времени онъ пріучается диктовать и даже нѣсколькимъ человѣкамъ за разъ. Въ прошедшее воскресенье позвалъ онъ секретаря мэріи и учителя, усадилъ насъ троихъ, и меня тоже, за три столика и началъ диктовать всѣмъ троимъ... въ одно время... три разныя вещи... Секретарю мэріи -- размышленія о тираніи, учителю -- мысли о преступленіяхъ папъ, мнѣ -- соображенія о чисто гражданской арміи... Правда, отъ непривычки онъ нѣсколько сбивался и путался... но очень немного. Онъ ходилъ по комнатѣ взадъ и впередъ, обливался потомъ, бѣдняга. Жаль смотрѣть на него было... Я говорю ему:
-- Мосье Кардиналь, ты убьешь себя такой работой... нельзя такъ работать. А онъ отвѣчаетъ:
-- Мадамъ Кардиналь, это необходимо. Я долженъ привыкать.
Въ будущее воскресенье онъ опять намѣренъ привыкать. Все это меня пугаетъ... Постичь не могу, какъ умъ человѣческій въ состояніи вмѣстить въ себя все это!
Каждый вечеръ послѣ обѣда мосье Кардиналь диктуетъ мнѣ свои впечатлѣнія, свои воспоминанія... это его мемуары. Будетъ необыкновенно интересно; но опубликовать ихъ невозможно ранѣе, какъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ его смерти, когда угаснутъ страсти,-- какъ онъ говоритъ. Онъ занятъ еще изготовленіемъ своей программы къ выборамъ въ муниципальный совѣтъ... Это будетъ первымъ шагомъ его политической жизни. Мосье Кардиналь не желаетъ возвышаться сразу; начнетъ съ муниципальнаго совѣта, потомъ вступить въ генеральный совѣтъ, потомъ... потомъ неизвѣстно, что будетъ, ничего пока неизвѣстно... Онъ самъ говорилъ мнѣ вчера вечеромъ:
-- Мадамъ Кардиналь, съ всеобщею подачею голосовъ все возможно!
Эта программа мосье Кардиналя будетъ уже его окончательною программою... программою его будущей дѣятельности ни всю жизнь. Повидимому, есть политическіе люди, составляющіе тоже программы; но какъ только эти люди получатъ въ руки власть, такъ и прощай старая программа!... На такія штуки мосье Кардиналь не пойдетъ.
Редактированіе этой программы подало поводъ къ очень трогательной сценѣ, между нами. Разъ онъ говоритъ мнѣ:
-- Я окончательно рѣшилъ. Садись сюда, мадамъ Кардиналь, я продиктую тебѣ мою программу.
Я сажусь, онъ начинаетъ диктовать... Свобода того, свобода этого... И такъ строкъ двадцать, все перечисленіе всякихъ свободъ и, въ концѣ-концовъ, заключеніе: "свобода всего..." Мосье Кардиналь продолжаетъ:
-- Свобода развода.
Тутъ; моя дорогая, я такъ и подскочила на стулѣ; смотрю прямо въ глаза мосье Кардиналю и смѣло говорю ему:
-- Этого, мосье Кардиналь, я не напишу, ни за что въ мірѣ не напишу. И если бы вы любили меня, то выкинули бы эту гадость изъ вашей программы... Человѣкъ, женатый на такой женщинѣ, какъ я, человѣкъ, которому посчастливилось выдать дочь замужъ за маркиза, за милліонера, не въ правѣ имѣть подобное мнѣніе. Я ставлю васъ безконечно высоко, уважаю, боготворю, преклоняюсь передъ вами, но отсохни у меня рука, если я напишу эту мерзость.
Тогда онъ подходитъ ко мнѣ, беретъ меня за обѣ руки и говоритъ:
-- Послушайте, мадамъ Кардиналь, для васъ я принесу величайшую жертву. Вы знаете, никогда въ жизни я не измѣнялъ принципу... Для васъ я отказываюсь отъ развода; я исключаю его изъ моей программы... Но не будемъ терять времени... пойдемте дальше...
Онъ хотѣлъ продолжать, но я уже не могла писать; меня душили рыданія, я залилась слезами... Для меня онъ пожертвовалъ разводомъ! Я упала къ его ногамъ, цѣловала его руки... Судите сами, могу ли я не боготворить такого человѣка?
Наконецъ, я оправилась. Онъ сталъ опять диктовать, и я писала все, что ему было угодно... Изгнаніе іезуитовъ, уничтоженіе всѣхъ религій и т. д., и т. д. Противъ этого я бы тоже могла возражать... Вы знаете, несмотря ни на что, въ глубинѣ души я, все-таки, сохранила нѣкоторый остатокъ религіозности. Я думаю, что такіе выдающіеся люди, какъ мосье Кардиналь, могутъ обходиться безъ всякой религіи. Но много ли такихъ людей? Вѣдь, это крошечное меньшинство, это исключенія, такъ сказать, избранные; для другихъ же, для массы, для народа религія должна имѣть въ себѣ кое-что хорошее: страхъ передъ чѣмъ-то, надежда на что-то въ будущемъ, по окончаніи того, что дѣлается здѣсь, на землѣ... Ставлю себѣ въ заслугу то, что говорю въ защиту религіи, такъ какъ лично я имѣю основательные поводы жаловаться на нее!... Давно это было, еще во время имперіи, наканунѣ того дня, когда Виржини должна была въ первый разъ выдѣлиться изъ кордебалетной толпы. Ставили заново Вильгельма Теля. Виржини предстояло въ первый разъ танцовать въ pas de quatre и даже съ маленькимъ соло, съ пробѣжкою и съ подъемомъ ноги. Меня это сильно волновало; за носокъ Виржини я не боялась, а подъемъ ноги, признаюсь, тревожилъ... Я уже поставила десятка полтора свѣчей въ разныхъ церквахъ. Ну, свѣчи горятъ себѣ, и ничего... Никто васъ не спрашиваетъ, зачѣмъ и за что вы ихъ ставите; отдали два су, пять су, глядя по свѣчкѣ, зажгутъ ее, и кончено. Только наканунѣ спектакля я и думаю: "Для перваго дебюта свѣчки мало, надо заказать мессу..." Иду я въ церковь св. Маріи въ Батиньолѣ, встрѣчаю какого-то маленькаго викарія и говорю ему:
-- Господинъ аббатъ, нельзя ли мессу?
-- Когда?
-- Завтра,-- говорю.
-- Заупокойную?-- спрашиваетъ.
-- Какую,-- говорю,-- заупокойную... совсѣмъ не заупокойную. Мессу за мою старшую дочь, которая и не думала умирать,-- доказательство, что завтра она дебютируетъ въ Оперѣ... потому-то я и желала бы заказать мессу.
-- Какъ, мессу для дебюта въ Оперѣ?
Викарій состроилъ даже оскорбленную рожу, повернулся во мнѣ спиною и говоритъ, что для такихъ дѣлъ нѣтъ у нихъ мессы... А! Нѣтъ мессы для такихъ дѣлъ! А для какихъ же есть?... Наша, что ли, вина, что мы бѣдные люди и что моя дочь принуждена танцовать въ балетѣ, а не живетъ аристократкой?
Ну, теперь она аристократка, настоящая аристократка! Не нуждается, слава Богу, въ какой-нибудь мессѣ въ Батиньолѣ... У нея теперь есть свое собственное кресло, обитое краснымъ бархатомъ съ золотыми гербами, въ самой модной церкви Флоренціи.
Пишите мнѣ, моя дорогая, сообщите, что подѣлывается въ Омерѣ.
Нѣжно васъ любящая Зоя Кардиналь.