Полина Кардиналь.
Рибономъ, 12 мая 1878 г.
Ахъ, добрый другъ мой! Какую недѣлю мы пережили! Сколько радости принесла она намъ въ началѣ и сколько горя въ концѣ!... Въ воскресенье были выборы въ муниципальный совѣтъ... Мосье Кардиналь баллотировался и былъ выбранъ! Вы представить себѣ не можете, до чего онъ счастливъ...
-- Наконецъ-то, я добился! Наконецъ, я сталъ хотя чѣмъ нибудь... Это первая ступенька!-- твердилъ онъ, не переставая. Минуты не могъ побыть на мѣстѣ, все ходилъ то по дому, то вокругъ дома, водилъ меня посмотрѣть залу засѣданій совѣта, кресло, на которомъ онъ будетъ засѣдать. не могъ обѣдать, ночью не могъ уснуть; только забудется, вдругъ вскакиваетъ и начинаетъ опять повторять:
-- Я сталъ хотя чѣмъ-нибудь! Это первая ступенька!...
Меня сильно тревожило ею волненіе. Я старалась его успокоить, ночью же заварила ему липоваго цвѣта съ маковыми головками; пою его, а сама уговариваю:
-- Уснуть надо, мосье Кардиналь, необходимо уснуть, не то у васъ не хватитъ силъ для подготовляющейся борьбы.
А борьба уже подготовляется, моя дорогая. Мосье Кардиналь не будетъ выбранъ мэромъ. Онъ ожидаетъ этого... Большинство въ совѣтѣ останется за прежнимъ мэромъ... Этотъ мэръ былъ крупнымъ фабрикантомъ, разбогатѣлъ и живетъ теперь рентой, дѣла бросилъ... у него два или три милліона. Онъ одинъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ мосье Кардиналь говоритъ, что они злоупотребляютъ своимъ богатствомъ, швыряютъ днньги куда попало, кому попало и на что попало: на школы, на церкви, на публичныя библіотеки, на пріюты... Это уже не благотворительность, а бросанье денегъ лишь на показъ. Такими средствами мосье Кардиналь не можетъ бороться съ нимъ, такъ какъ милліонами не ворочаетъ. У мосье Кардиналя небольшое, но честно нажитое состояніе. Конечно, могъ бы и онъ давать и жертвовать кое-что, но никогда ничего не даетъ и не дастъ, по принципу. Онъ считаетъ позорнымъ прибѣгать къ подобнымъ средствамъ и своимъ возвышеніемъ хочетъ быть обязаннымъ только своимъ личнымъ качествамъ.
Мосье Кардиналь намѣревается сразу начать борьбу съ мэромъ и уже къ первому засѣданію готовитъ рѣчь... Надо вамъ сказать, что рѣчь будетъ политическая, но составленная такъ ловко, будто въ ней нѣтъ ничего политическаго. Очень глупъ законъ,-- законъ, по которому муниципальные совѣты не смѣютъ ничѣмъ заниматься, кромѣ дѣлъ общины... Но странно было бы, если бы мосье Кардиналь, проработавши столько времени, не съумѣлъ обойти законъ. Повидимому, вся политика на томъ и стоитъ, чтобы обходить законъ.
Черезъ пять дней послѣ выборовъ, въ пятницу, т.-е. третьяго дня, приходился день рожденія мосье Кардиналя. Въ среду поутру я получаю письмо отъ Полины, такое милое, такое родственное:
"Милая мама,-- писала она,-- тебя огорчаетъ, что папа сердится на меня. Меня это тоже огорчаетъ. Въ пятницу день рожденія папа... Если бы вы позволили, я бы пріѣхала обѣдать у васъ въ деревнѣ. Свою карету я оставлю у павильона Генриха IV и возьму фіакръ, чтобы не шокировать папа. Извѣсти, могу ли я рискнуть пріѣхать. Само собою разумѣется, я привезу подарокъ папа. Ты напиши мнѣ, чѣмъ я могла бы лучше угодить ему..." и т. д.
Разнощикъ писемъ всегда доставлялъ мнѣ письма Полины потихоньку, и я потихоньку же прочитывала ихъ въ саду. Пока я читала да перечитывала это письмо, вдругъ смотрю идетъ мосье Кардиналь. Въ концѣ Полина писала такія нѣжныя, такія ласковыя слова, что у меня слезы подступили къ глазамъ.
-- Это письмо отъ Полины?-- строго проговорилъ мосье Кардиналь.
-- Да,-- говорю я.
-- Опять скандалъ какой-нибудь!...
Это уже была напраслина... Я не выдержала, слезы такъ и хлынули. Рыдаю я, подаю письмо мосье Кардиналю и говорю:
-- Возьмите... прочтите.
Прочелъ онъ и говоритъ:
-- Я не правъ былъ, мадамъ Кардиналь, винюсь... Желаніе сдѣлать мнѣ подарокъ... Хорошія чувства не совсѣмъ еще заглохли въ этой несчастной дѣвочкѣ... И знаете, такъ какъ я очень обрадованъ удачнымъ исходомъ выборовъ, то я хочу и васъ порадовать. Какъ тамъ живетъ Полина, не мое дѣло.. Есть ли у нея домъ, лошади, брилліанты...
-- Да еще какіе!...
Этотъ возгласъ вырвался у меня невольно,-- не выдержала материнская гордость.
-- Я знать этого не желаю,-- продолжалъ мосье Кардиналь.-- Къ завтраму я найду такую комбинацію, чтобы Полинѣ можно было пріѣхать ко дню моего рожденія; подумаю объ этомъ ночью. Ночнымъ думамъ я обязанъ самыми блестящими идеями.
И точно, въ два часа ночи мосье Кардиналь разбудилъ меня и сказалъ:
-- Нашелъ комбинацію... такую комбинацію, что Полинѣ можно будетъ, если захочетъ, прогостить у насъ недѣлю, дней десять.
-- Неужели?
-- Да. Только надо, чтобы она была очень просто одѣта. Сосѣдямъ мы скажемъ, что это наша дальняя племянница, что служитъ въ магазинѣ... не совсѣмъ здорова, а мы пріютили ее изъ милости, пусть поправится у насъ... Это произведетъ хорошее впечатлѣніе. Завтра утромъ можешь ѣхать за Полиной.
Въ одиннадцать часовъ утра я была уже у Полины. Лакей встрѣтилъ меня и говоритъ:
-- Барыни нѣтъ дома... изволятъ каждое утро верхомъ кататься; къ двѣнадцати часамъ пожалуютъ завтракать. Не изволите ли потрудиться подождать барыню...
Вотъ какъ вѣжлива, вотъ какъ отлично настроена вся прислуга моей дочери! Ну, вхожу я въ маленькую гостинную, открываю окно: мнѣ такъ хотѣлось посмотрѣть, какъ Полина ѣздитъ верхомъ... Я никогда не видала ее на лошади!... Безъ пяти минутъ въ двѣнадцать выѣзжаетъ изъ-за угла амазонка... моя Полина! Лошадь такъ и блеститъ на солнцѣ, точно серебряная; а за нею ѣдетъ маленькій грумъ, очень приличный, смотритъ просто бариномъ!... Подъѣхала она, подняла голову, увидала меня, да вдругъ какъ вскрикнетъ:
-- Ахъ, maman! Здравствуй, maman, какъ я рада!...
А надо замѣтить, другъ мой, что одѣта я была настоящей чучелой... И кто бы тамъ что ни говорилъ, у моей дѣвочки золотое сердце; но многія въ ея положеніи такъ во всеуслышаніе признаютъ мать, одѣтую чучелой, среди бѣлаго дня, на улицѣ, при всѣхъ прохожихъ, при грумѣ, который самъ смотритъ бариномъ... Полина вошла въ амазонкѣ, шлейфъ на рукѣ несетъ, на головѣ маленькая мужская шляпка... Амуръ! Восхитительный амуръ!... Бросается мнѣ на шею...
-- Maman!... Что, maman? Какъ? Уладили на завтра?
Я говорю, уладила хоть на сегодня, если она хочетъ, и передаю ей во всѣхъ подробностяхъ комбинацію, придуманную мосье Кардиналемъ... передаю, а сама не спокойна, думаю: "велика нужда дѣвочкѣ бросать богатый домъ и все эту роскошь и забираться въ какую-то трущобу съ отцомъ да съ матерью"....
И что бы вы думали? Ничуть не бывало... Она пришла въ восторгъ, положительно въ восторгъ.
-- Отдохну,-- говоритъ,-- у васъ съ недѣльку, подышу чистымъ воздухомъ... Измучилась,-- говоритъ,-- за прошедшую зиму. Далеко не всегда пріятно быть обязанной веселиться. Я съ удовольствіемъ поскучаю немножно съ вами въ деревнѣ...
Словомъ, наговорила кучу милыхъ вещей, напомнившихъ мнѣ мою прежнюю Полину... Къ тому же, ее приводило въ восхищеніе переряживанье бѣдною торговочкою изъ магазина. Она не хотѣла откладывать поѣздку до слѣдующаго дня и рѣшила ѣхать тотчасъ же со мною вмѣстѣ. Въ этотъ день она обѣщалась быть на одномъ скучномъ обѣдѣ. Поѣздка къ намъ освободила ее отъ обѣда.
Полина позвала Германсъ, свою старшую горничную,-- у нея двѣ горничныхъ,-- и приказала ей выбрать самыя простенькія, самыя небросающіяся въ глаза платья. Мы позавтракали на скорую руку и пошли въ гардеробную. Не нашлось ни одного подходящаго туалета; какой ни надѣнь, весь Рибомонъ сбѣжится смотрѣть и ахать. Сѣли мы въ ея карету и пустились по магазинамъ и по модисткамъ. Полина купила два или три платья и столько же шляпокъ, отъ всего приходила въ восторгъ, твердила:
-- Посмотри, maman, какъ будетъ идти ко мнѣ, прелесть!...
Поражалась дешевизною и все говорила прикащикамъ:
-- Вы, должно быть, ошиблись... Это не можетъ быть такъ дешево.
А я каждый разъ локтемъ ее поталкиваю. Совсѣмъ не къ чему говорить такія вещи въ магазинахъ. Нагрузили мы полную карету покупками, ѣдемъ домой, вдругъ Полина вспомнила:
-- А подарокъ-то пап а! Что подарить ему, придумать не могу!
Тутъ меня осѣнило. Я и говорю ей:
-- Твоя сестра подарила отцу бюстъ Вольтера; мосье Кардиналь не разъ говорилъ, что желалъ бы имѣть въ pendant къ нему бюстъ другаго писателя того же времени... Имя-то вотъ я забыла... Жанъ-Жакъ... именно, Жанъ-Жакъ, а по фамиліи... Еще улица такая есть; на ней почтовое отдѣленіе... Жанъ-Жакъ Руссо. Насилу вспомнила.
Сейчасъ же покатили мы на бульваръ, купили бюстъ, запихали его въ карету между картонками съ платьями въ тридцать девять франковъ и съ шляпками въ двѣнадцать франковъ и вернулись домой. Пока Германсъ укладывала чемоданъ, Полина одѣлась. Она выбрала ситцевое платьице мелкими горошками и соломенную шляпку съ полевымъ макомъ. Шло къ ней удивительно... Выходимъ, садимся въ карету, совсѣмъ бы уже ѣхать, вдругъ Полина хлопаетъ себя по лбу.
-- Ахъ, Боже мой! Я и забыла про сегодняшній обѣдъ, да и про завтрашній, и про послѣзавтрашній.
Послала лакея за Германсъ и говоритъ ей:
-- Напишите сейчасъ же барону, что не могу сегодня, ѣду къ maman въ деревню... То же самое напишите мосье Жоржу про завтрашній день и маркизу про послѣзавтрашній...
-- Хорошо, сударыня,-- отвѣчаетъ горничная.
-- Да, мосье Жоржу напишите любезное; хорошенькое письмецо, а тѣмъ двумъ, что хотите, все равно.
Мнѣ это не понравилось; я и говорю, какъ только карета двинулась:
-- Какъ это ты поручаешь горничной писать такія письма?
-- Что же такое? Германсъ подписываетъ ихъ моимъ именемъ. Всѣ эти господа думаютъ, что я сама пишу. У Германсъ почеркъ лучше; она была учительницей; къ тому же, она пишетъ безъ ошибокъ... тогда какъ я на этотъ счетъ плоховата. Вѣдь, это отчасти по твоей винѣ, maman. Ты больше хлопотала о танцахъ, чѣмъ о правописаніи...
-- Потому хлопотала, что находила это полезнѣе и права была... Безъ танцевъ-то была ли бы ты тѣмъ, что ты теперь? А отъ правописанія какой толкъ?... Вонъ оно куда ведетъ это правописаніе -- въ горничныя!
Доѣхали мы до Сенъ-Жермена, наняли коляску, переложили въ нее чемоданъ и бюстъ Жанъ-Жака Руссо и отправились дальше. Черезъ полчаса мы пріѣхали къ себѣ въ Рибомонъ. Мосье Кардиналь встрѣтилъ дочь съ распростертыми объятіями, но называлъ ее не дочерью, а племянницею, такъ какъ тутъ была наша дѣвочка-прислуга.
Какой былъ чудесный обѣдъ! Какой вечеръ!... Опять семьей... Осуществилась моя завѣтная мечта!... Послѣ обѣда мы переставили всю мебель въ гостинной, чтобы помѣстить Жанъ-Жака Руссо въ симметрію съ Вольтеромъ. Потомъ я сѣла играть въ пикетъ съ Полиной,-- помолодѣла лѣтъ на десять. Мосье Кардиналь сидѣлъ тутъ же, смотрѣлъ на нашу игру... На этотъ вечеръ онъ прервалъ свои занятія. Обыкновенно по вечерамъ онъ пишетъ свои мемуары. Онъ былъ такъ добръ, что даже самъ съигралъ робера два съ Полиной. Иногда онъ и со мною играетъ, зная, какое это для меня наслажденіе... Съ его стороны это большая жертва, особливо потому, что въ этой игрѣ приходится считать королей: три короля, четырнадцать королей... Одно время онъ просто сносилъ ихъ, изъ-за удовольствія швырнуть короля и чтобы не считать ихъ. Но недавно онъ придумалъ отличное средство, королей не сбрасываетъ и считаетъ ихъ, но не называетъ королями, а говоритъ: четырнадцать клерикаловъ. Такимъ образомъ все дѣло уладилось.
Въ десять часовъ я подала имъ чай съ пышками... Знаете, съ моими пышками. Полинѣ онѣ такъ понравились, что она забылась и неосторожно сказала:
-- Ахъ, maman, какъ вкусны твои пышки... Я никогда не ужинала съ такимъ аппетитомъ въ Англійскомъ кафе.
Я начала кашлять. Къ счастью, мосье Кардиналь не слыхалъ, или, по крайней мѣрѣ, сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ.
Послѣ чая я отвела мою Полину въ ея маленькую комнатку съ бѣлыми занавѣсками, своими руками раздѣла ее, уложила въ постельку... Я была опять въ своей сферѣ... Дѣло въ томъ, моя дорогая, что нѣтъ у меня непреклонности въ понятіяхъ о чести, которая составляетъ величіе мосье Кардиналя. Если бы я не посвятила всю мою жизнь этому безукоризненному человѣку, я бы пречудесно могла пристроиться горничной въ Полинѣ. Въ тотъ вечеръ я сама ее уложила, укрыла одѣяльцемъ. Она была очень довольна и болтала:
-- Совсѣмъ будто я опять дѣвчонка... Maman, помнишь?... Я была еще въ маленькихъ въ Оперѣ; мы возвращались домой послѣ спектакля, ты, сестра и я... поужинаемъ, бывало, весело-превесело на шесть су каштанами, купленными на рынкѣ въ Батиньолѣ.
Увы, мой добрый другъ, этому хорошему дню не суждено было повториться. Катастрофа приближалась... Но, чтобы выяснить вамъ, отъ чего произошла катастрофа, мнѣ необходимо передать вамъ нѣкоторыя подробности. Въ Сенъ-Жерменѣ постоянно квартируютъ кавалерійскіе полки: то драгуны, то конно-егеря... теперь стоятъ тамъ конно-егеря... Отъ насъ это версты четыре... Мѣстность у насъ очень красивая, и офицеры часто катаются верхами мимо нашего дома. Мосье Кардиналь не можетъ видѣть ихъ равнодушно; я уже говорила вамъ, что постоянная армія противна его программѣ. Онъ допускаетъ одно -- вооруженную націю. Въ мирное время -- ни одного солдата... Развѣ только жандармы и полевая стража. Мосье Кардиналь согласенъ допустить ихъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ самъ сталъ землевладѣльцемъ и деревенскимъ обывателемъ, главнымъ образомъ, потому, что здѣсь бродяги безсовѣстно крадутъ овощи съ огородовъ... Но онъ ни въ какомъ случаѣ не допускаетъ постоянной арміи, преторіанцевъ!... Такъ называетъ мосье Кардиналь всѣхъ военныхъ... Во время войны, другое дѣло,-- тогда всѣ должны быть солдатами. У каждаго свое ружье, и патроны; у кого есть лошадь, тотъ отправляется воевать верхомъ; у кого нѣтъ лошади, тотъ пѣшкомъ идетъ; но воевать идутъ всѣ до единаго человѣка. Такимъ образомъ составляется армія, только это, все-таки, не настоящая армія... Это, какъ говоритъ мосье Кардиналь, неудержимый потокъ, страшная лавина... Вотъ какова армія мосье Кардиналя!... Она непобѣдима... Все это очень подробно изложено въ бумагахъ мосье Кардиналя; онъ часто говоритъ мнѣ:
-- Мадамъ Кардиналь, я могу умереть спокойно; въ моихъ бумагахъ все подробно изложено...
Въ четверть часа каждый обыватель можетъ быть готовъ къ какой угодно войнѣ, къ внѣшней или къ междуусобной. Мосье Кардиналь не оставилъ неразработанною ни малѣйшей подробности; такъ, для артиллеріи онъ изобрѣлъ плугъ, который въ пять минутъ можно превратить въ пушку. Нѣтъ войны -- этою пушкою землю пашутъ; вдругъ война,-- вмѣсто плуга оказывается пушка. Пахарь сейчасъ же превращается въ артиллериста; каждое воскресенье онъ обязанъ два часа стрѣлять изъ плуга-пушки. Это настоящее диво. Какъ только вступаетъ въ должность новый военный министръ,-- мѣняютъ ихъ теперь черезъ каждые три мѣсяца,-- такъ мосье Кардиналь сообщаетъ ему о своемъ изобрѣтеніи. И представьте, ни одинъ не отвѣтилъ!... Мосье Кардиналь нисколько не удивляется и находитъ это очень естественнымъ при нашей канцелярской неподвижности.
Вы сейчасъ поймете, почему я говорила о полкахъ, стоящихъ въ Сенъ-Жерменѣ. Третьяго дня, часовъ въ десять утра, мосье Кардиналь читалъ газеты въ своемъ кабинетѣ. Онъ получаетъ девять газетъ... на это не жалѣетъ денегъ,-- восемь газетъ его направленія и одну что ни на есть самую клерикальную, для того, какъ онъ говоритъ, чтобы поддерживать въ себѣ враждебность... Полина пошла пройтись немножко по дорогѣ, одѣлась въ бѣлое кисейное платье, воткнула розу въ волоса и поверхъ надѣла старую соломенную шляпу мосье Кардиналя. Хороша была моя Полиночка необыкновенцо! Мосье Кардиналь остановилъ было ее, предложилъ прочесть ей свою публичную лекцію о Вольтерѣ; но Полина, кажется, мало интересуется этими вещами.
-- Нѣтъ,-- говоритъ,-- папа, я пріѣхала въ деревню подышать, чистымъ воздухомъ и хочу пользоваться деревнею... пойду погулять въ поле.
-- Да знаешь ли ты даже, кто такой Вольтеръ?
-- Конечно, знаю, папа... Это сморщенный старичишка; прежде онъ стоялъ мраморный въ сѣняхъ Французскаго театра... Потомъ его перенесли въ фойе и окружили растеніями... Рожа обезьянья, а очень не глупая... Видишь, я отлично знаю, кто такой Вольтеръ.
Она ушла гулять, а я пошла въ огородъ нарвать земляники. Вдругъ слышу верховые ѣдутъ по улицѣ. "Ну,-- думаю,-- опять эти сорванцы конно-егеря ѣдутъ дразнить мосье Кардиналя и мѣшать ему работать". Вслѣдъ затѣмъ слышу голоса, хохотъ на улицѣ, потомъ на дворѣ... Смотрю, бѣжитъ Полина, а за нею верхами два офицера. Она встрѣтилась съ ними на улицѣ, и надо же быть такому грѣху: оба ее знали... Полина хотѣла убѣжать, а они бросились въ догонку и забрались прямо на дворъ... Она отъ нихъ на крыльцо, хохочетъ и гонитъ ихъ, кричитъ:
-- Оставьте меня въ покоѣ, убирайтесь вонъ!
-- Поѣдемте сейчасъ же завтракать съ нами въ павильонъ Генриха IV.
-- Въ другой разъ, въ другой разъ съ удовольствіемъ... сегодня нельзя, не могу... Убирайтесь вонъ, убирайтесь сію минуту!
А они не уѣзжаютъ. Я бѣгу изъ огорода; въ это время одинъ изъ нихъ начинаетъ въѣзжать верхомъ на наше крыльцо. Вдругъ отворяется дверь, самъ мосье Кардиналь выходитъ изъ дома!.. Этого-то, именно, я пуще всего и боялась. Какъ была съ карзинкой земляки въ рукахъ, такъ и присѣла на мѣстѣ.
-- Назадъ, господа, назадъ! Я здѣсь хозяинъ!
-- Не сердись, папа, я знаю этихъ господъ.
-- А я ихъ не знаю,-- вскричалъ мосье Кардиналь,-- и знать ихъ не желаю... Извольте оставить мою усадьбу! Прошло то время, когда необузданная военщина могла посягать на домашній очагъ гражданина! Это напоминаетъ самые позорные дни нашей исторіи... Еще разъ, господа, уѣзжайте!
При этихъ словахъ мосье Кардиналь вытянулъ правую руку по направленію къ калиткѣ. Онъ былъ необыкновенно величественъ! Неподвиженъ, какъ статуя, и жестъ удивительный, точно въ театрѣ!... Офицеры были, очевидно, люди очень порядочные, не сказали ни слова и тотчасъ же уѣхали, вѣжливо поклонившись намъ, дамамъ... Правда, Полина, стоя на крыльцѣ, дѣлала имъ изъ-за спины мосье Кардиналя умоляющіе жесты.
Только что они уѣхали, тутъ-то и разразилась страшная, буря... Мосье Кардиналь сурово обошелся съ Полиной, даже слишкомъ сурово. Она тоже вышла изъ себя... Вы знаете, вспыльчива она... Сказала отцу, что эти офицеры люди очень хорошіе, что одинъ изъ нихъ даже членъ жокей-клуба... начала упрекать отца въ томъ, что онъ поступилъ грубо и глупо... Словомъ, наговорила того, чего дочь не должна позволять себѣ говорить отцу. Мосье Кардиналь слушалъ ее совершенно подавленный. Я пыталась остановить Полину и никакъ не могла... Ей уже не было удержа. Закончила она тѣмъ, что довольно съ нея этой семейной жизни, что не побоится она пройти пѣшкомъ до Сенъ-Жермена и пойдетъ завтракать съ офицерами въ павильонѣ Генриха IV. Такъ и убѣжала въ старой соломенной шляпѣ мосье Кардиналя.
Тогда мосье Кардиналь обратился ко мнѣ и съ поразительнымъ хладнокровіемъ сказалъ:
-- Я хотѣлъ возратить вамъ дочь, мадамъ Кардиналь, но это не удалось... Теперь мнѣ одно остается: политика! Войдемте въ домъ, мадамъ Кардиналь, войдемте...
И мы вошли... Онъ сѣлъ и опять принялся за чтеніе газетъ. Его рука дрожала немного, но онъ, все-таки, читалъ... Какая энергія въ этомъ человѣкѣ, какая сила воли! Черезъ четверть часа онъ поднялъ голову,-- онъ уже былъ совершенно спокоенъ,-- и сказалъ мнѣ:
-- Замѣтили вы жестъ, который я сдѣлалъ съ высоты крыльца, когда выгналъ вонъ этихъ преторіанцевъ?
-- Конечно! Ты былъ величественъ!
-- Такъ знайте же, что это одинъ изъ обычныхъ жестовъ Мирабо.
Что это за человѣкъ, моя дорогая!.. Что за человѣкъ!.. Вѣчно занятъ своимъ дѣломъ, своими политическими идеями, даже въ такія минуты!
Искренно любящая васъ
Зоя Кардиналь.