И дни шли.
-- Если она выйдетъ къ намъ сегодня вечеромъ, то я спою ей про макъ, -- говорилъ Фалькенбергъ въ лѣсу. -- Я совсѣмъ забылъ про эту пѣсню.
-- Не забылъ ли ты также и Эмму?-- спросилъ я.
-- Эмму? Я скажу тебѣ только одно, что ты остался, какъ двѣ капли воды, такимъ же, какимъ и былъ.
-- Правда?
-- Какъ двѣ капли воды. Ты навѣрное съ удовольствіемъ любезничалъ бы съ Эммой на глазахъ у барыни, но я этого не могъ.
-- Ты лжешь, -- отвѣчалъ я съ раздраженіемъ. -- Никто не посмѣетъ сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этомъ мѣстѣ.
-- Нѣтъ, и у меня душа не лежитъ ни къ чему такому, пока я здѣсь. А какъ ты думаешь, она выйдетъ сегодня вечеромъ? Я совсѣмъ забылъ про пѣсню о макѣ. Послушай.
Фалькенбергъ спѣлъ про макъ.
-- Ты такъ кичишься своимъ пѣніемъ, -- сказалъ я, -- а она все-таки не достанется никому изъ насъ.
-- Она? Что за чепуху ты несешь!
-- О, если бы я былъ молодъ и богатъ и красивъ то она была бы моею, -- сказалъ я.
-- Да, такъ? Тогда и мнѣ посчастливилось бы. А капитанъ?
-- Да, а капитанъ, а ты, а я, а она сама и весь свѣтъ! А потомъ мы оба могли бы заткнуть наши негодныя глотки и не говорить про нее! -- сказалъ я, взбѣшенный на самого себя за свою глупую болтовню-- Виданное ли это дѣло, чтобы два старыхъ дровосѣка несли такую чепуху?
Мы оба поблѣднѣли и похудѣли, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни онъ, ни я не ѣли, какъ прежде. Мы старались скрыть другъ отъ друга наше состояніе; я шутилъ и балагурилъ, а Фалькенбергъ увѣрялъ, что онъ ѣстъ слишкомъ много, и что онъ отъ этого тяжелѣетъ и дѣлается неповоротливымъ.
-- Да вы вѣдь ничего не ѣдите, -- говорила иногда барыня, когда мы приносили изъ лѣсу слишкомъ много провизіи обратно. -- Хороши дровосѣки!
-- Это Фалькенбергъ, -- говорилъ я.
-- Нѣтъ, нѣтъ, это онъ, -- говорилъ Фалькенбергъ, -- онъ совсѣмъ пересталъ ѣсть.
Если случалось иногда, что барыня просила насъ о какой-нибудь маленькой услугѣ, то мы оба бросались исполнять ея желаніе; въ концѣ-концовъ, мы сами стали таскать въ кухню воду и наполнять ящикъ для дровъ. Разъ какъ-то Фалькенбергъ поймалъ меня на томъ, что я принесъ домой хлыстикъ отъ орѣшника: барыня просила настоятельно именно меня вырѣзать этотъ хлыстикъ для выколачиванія ковровъ, -- и никого другого.
И Фалькенбергъ не пѣлъ въ этотъ вечеръ.
Но вдругъ у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ахъ ты, бѣдняга, ты или глупъ, или ты сошелъ съума, -- барыня даже и не замѣтитъ твоей попытки!
Ну такъ что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.
Изъ трехъ служанокъ одна только Эмма могла итти въ разсчетъ и годиться для эксперимента. И я началъ шутить съ ней.
-- Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхаетъ по тебѣ.
-- Откуда ты это знаешь?
-- Отъ звѣздъ.
-- Было бы лучше, если бы ты зналъ это отъ кого нибудь на землѣ.
-- Я это и знаю. И изъ первыхъ рукъ.
-- Это онъ намекаетъ на себя, -- сказалъ Фалькенбергъ изъ страха, что я вмѣшаю его въ эту исторію.
-- Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.
Но Эмма была неприступна и не захотѣла разговаривать со мной, хотя я былъ поинтереснѣе Фалькенберга. Что же это? Неужто же мнѣ не справиться даже съ Эммой? И вотъ я сталъ гордымъ и молчаливымъ до крайности. Я держался вдали отъ всѣхъ, рисовалъ свою машину и дѣлалъ маленькія модели. А когда Фалькенбергъ пѣлъ по вечерамъ, и барыня его слушала, я уходилъ въ людскую къ работникамъ и сидѣлъ тамъ. Въ такомъ поведеніи было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петръ заболѣлъ и слегъ, и онъ не переносилъ стука топора или молотка; а потому я долженъ былъ выходить на дворъ каждый разъ, когда мнѣ нужно было что-нибудь колотить.
Иногда я утѣшалъ себя мыслью, что, быть можетъ, барыня все-таки жалѣетъ, что я исчезъ изъ кухни. Такъ мнѣ казалось. Разъ вечеромъ, когда мы ужинали, она сказала мнѣ:
-- Я слышала отъ работниковъ, что вы строите какую-то машину?
-- Онъ выдумываетъ новую пилу, -- сказалъ Фалькенбергъ, -- но она будетъ слишкомъ тяжела.
На это я ничего не сказалъ, я былъ удрученъ и предпочиталъ страдать молча. Участь всѣхъ изобрѣтеній одна и та же -- терпѣть гоненія. Между тѣмъ я сгоралъ отъ желанія открыться служанкамъ, у меня вертѣлось на языкѣ признаніе, что я собственно сынъ благородныхъ родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь; а теперь я ищу утѣшенія въ бутылкѣ. Ну да, что же тутъ такого? Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ... Это еще, можетъ быть, дойдетъ до барыни.
-- Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера въ людской, -- сказалъ однажды Фалькенбергъ.
А я отлично понялъ, почему Фалькенбергъ тоже собирается перейти въ людскую: его не просили больше такъ часто пѣть -- почему?