Базаръ.

То была булавка съ бирюзой.

Я думаю ни одинъ человѣкъ не могъ бы такъ абсолютно забыть про булавку, какъ я. Но зато другіе о ней думали. Сегодня суббота -- дѣлать нечего, развѣ только итти на базаръ! Грекъ уже на своемъ мѣстѣ. Я назначаю маршрутъ. Имѣю же я право распоряжаться... Прежде всего мы поѣдемъ на рыбный базаръ, -- говорю я, -- затѣмъ на базаръ трубокъ, послѣ этого къ лавкамъ съ пряностями, къ торговцамъ старымъ платьемъ, къ табачнымъ лавкамъ, къ мастерскимъ оружейныхъ мастеровъ, къ ткачамъ, на базаръ драгоцѣнностей и шелковыхъ товаровъ. Въ заключеніе мы вернемся еще разъ на базаръ трубокъ, гдѣ я надѣюсь найти трубку по своему вкусу. Маршрутъ готовъ! Ѣдемъ!

Но уже съ самаго начала грекъ начинаетъ отклоняться отъ назначеннаго мною маршрута. Онъ вычеркиваетъ рыбный базаръ. "Сегодня нѣтъ рыбнаго рынка", говорить онъ. Не думаетъ ли онъ меня увѣрить что рыбный базаръ бываетъ не каждый день? "Обыкновенно каждый день. Обыкновенно. Но вѣдь сегодня суббота и мало ли чего не бываетъ по субботамъ. Сегодня евреи празднуютъ шабашъ." -- "Но константинопольскіе рыбаки не евреи, а турки", возражаю я. На это грекъ мнѣ отвѣчаетъ:

"Вы можете положиться на меня -- сегодня много чего нѣтъ. Напримѣръ лавки со старымъ платьемъ -- всѣ хозяева ихъ евреи; и ихъ-то сегодня нѣтъ въ виду субботы!" Что общаго между лавками со старымъ платьемъ и рыбнымъ базаромъ? Немыслимо сговориться съ грекомъ! Но во всякомъ случаѣ онъ лишилъ меня уже двухъ достопримѣчательностей! Табачныя лавки онъ также обошелъ подъ тѣмъ предлогомъ, что туда неудобно итти моей спутницѣ. Словомъ, онъ всѣми силами старается направить насъ къ базару трубокъ. Дѣло въ томъ, что всѣ проводники имѣютъ извѣстный доходъ за тѣ жертвы, которыхъ они водятъ по базару. Отъ каждой сдѣлки они получаютъ процентъ. О какихъ сдѣлкахъ могла быть рѣчь на рыбномъ базарѣ? И, если даже мы пошли бы къ евреямъ и купили бы кое-что изъ стараго платья -- какой процентъ могъ бы онъ получить? Ну, а зато на базарѣ трубокъ дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе! Мы ходимъ отъ одного стола къ другому и разсматриваемъ выставленныя трубки. Врядъ ли кто-нибудь видѣлъ болѣе великолѣпныя вещи! На Востокѣ табакъ не предметъ роскоши, какъ у насъ, а предметъ первой необходимости, какъ въ палаткѣ кочевника и въ гаремѣ, такъ и во дворцѣ султана и въ Совѣтѣ Высокой Порты. Пророкъ запретилъ "опьяняющія наслажденія", но пророкъ не зналъ о существованіи табака, потому онъ и запретилъ только вино. Позднѣйшіе толкователи корана, говорятъ, пытались подвести и табакъ подъ рубрику "опьяняющихъ наслажденій", но это имъ не удалось. По крайней мѣрѣ въ Турціи. Это привилось только въ Бухарѣ. Для турка табакъ сдѣлался самымъ необходимымъ продуктомъ послѣ хлѣба и воды. Неудивительно поэтому, что онъ сталъ тамъ изобрѣтателенъ по части разнаго рода трубокъ. Вы увидите здѣсь трубки изъ розоваго дерева, передающія табачному дыму свой пряный, жирный привкусъ. Но это еще не самыя лучшія. Тутъ есть трубки съ глинянымъ мундштукомъ -- вы можетъ бытъ думаете, что это самыя простыя? О вы, непросвѣщенные курильщики! Это далеко не простыя! Посмотрите на глиняную головку: она сдѣлана изъ особеннаго сорта глины въ мастерской Хассана въ Финдеклиссѣ, а этотъ Хассанъ прямо волшебникъ по части глиняныхъ головокъ! Затѣмъ разсмотрите чубукъ, онъ вѣдь сдѣланъ изъ бархатистой коры жасминнаго дерева, растущаго только въ Бруссѣ. Изъ этихъ трубокъ курятъ исключительно табакъ, называемый по-турецки ала-дюбекъ. Ничего, ничего положительно не знаете вы европейцы! Этотъ самый табакъ долженъ сушиться въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ на томъ же самомъ воздухѣ, на которомъ онъ выросъ, послѣ этого онъ долженъ пролежать еще нѣсколько лѣтъ и тогда только его можно курить. Вы, можетъ быть, думаете, что этимъ табакомъ набиваютъ трубку и тотчасъ же выкуриваютъ ее? О, вы, новички въ искусствѣ, вы, низкіе и непросвѣщенные варвары! Это вовсе не такъ просто дѣлается! Когда трубка набита табакомъ, ее запираютъ дня на два и послѣ этого уже зажигаютъ; дѣло въ томъ, что глина какимъ то образомъ должна воздѣствовать на табакъ, и послѣдній пріобрѣтаетъ особый вкусъ. Вы, можетъ быть, скажете, что табакъ остается табакомъ и есть ни что иное, какъ растеніе, растущее на землѣ. Но развѣ глина не взята также изъ земли? И такъ въ закрытомъ помѣшеніи глина должна соединиться съ табакомъ! Вотъ какая это трубка! И у настоящаго турка къ ней приставленъ особый слуга! Ну что, вы все еще брезгливо относитесь къ глинѣ? Возьмемъ для примѣра киргиза. Живя въ степи, онъ куритъ свою трубку. Вы можете прочесть объ этомъ въ старинныхъ татарскихъ книгахъ, написанныхъ арабскими буквами; о вы, невѣжды, не читающіе старинныхъ татарскихъ книгъ, гдѣ можно почерпнуть столько полезныхъ знаній. Итакъ, киргизъ роетъ маленькую яму въ глиняной почвѣ степи, туда онъ кладетъ свой крѣпкій табакъ, называемый рафанекъ, втыкаетъ соломинку въ табакъ и трубка готова! онъ зажигаетъ табакъ, ложится на землю и куритъ...

Но что это, въ сущности, за трубки? Самая лучшая изъ нихъ требуетъ всего только одного человѣка для ухода за ней и можетъ быть осмотрѣна въ одну минуту. Оказывается существуютъ трубки, которые требуютъ за собой ухода трехъ слугъ, это такъ называемая наргилэ. Для обслуживанія наргилэ собственно необходимы двое: одинъ для мундштука, другой для стекляннаго сосуда. Самый главный изъ трехъ слугъ при наргилэ имѣетъ въ своемъ распоряженіи лошадь при всѣхъ путешествіяхъ своего господина. Такая трубка была для меня какъ разъ подходящей и я спросилъ ея цѣну. Трубка была совсѣмъ особенная. Она состояла изъ стекляннаго сосуда, далѣе изъ вертикальной части въ видѣ черной колонки въ футъ высоты, покрытой гипсовыми шариками, похожими на жемчугъ, затѣмъ изъ мундштука, украшеннаго эмалью и арабесками изъ разноцвѣтныхъ стеклышекъ; кишка была въ видѣ длинной змѣи съ блестящими кольцами вокругъ тѣла. Сколько онъ запроситъ за эту хорошенькую трубку? "Двадцать тысячъ дукатовъ" отвѣчаетъ продавецъ. Тогда мы оба, разсмотрѣвъ еще разъ трубку, весело разсмѣялись. Но грекъ, мысленно уже сосчитавшій проценты, началъ намъ объяснять, въ чемъ суть. Онъ говоритъ съ самымъ серьезнымъ видомъ. Сначала мы съ нимъ шутимъ, подталкиваемъ его, чтобы онъ продолжалъ врать. "Ври больше, грекъ!" говоримъ мы и смѣемся отъ всей души. Наконецъ, купецъ разсердился, взялъ трубку и поднесъ ее намъ къ самому носу: "Неужели мы такъ-таки ничего не понимаемъ? Развѣ надъ этимъ наргилэ можно смѣяться?" Оказывается, что это совершенно особенный наргиле. Резервуаръ для воды былъ сдѣланъ изъ хрусталя и богато позолоченъ. Черная колонка -- изъ чернаго дерева и разукрашена драгоцѣнными камнями; то, что мы приняли за гипсовые шарики, былъ настоящій жемчугъ. А цвѣтныя стеклышки на мундштукѣ -- развѣ это были простые кусочки стекла? Это вѣдь были драгоцѣнные камни, сапфиры, рубины и брилліанты! Недаромъ продавецъ держалъ ее въ ящикѣ, выложенномъ ватой. Змѣя была обмотана золотой проволокой и украшена кольцами, которыя въ свою очередь были осыпаны маленькими камнями. Это была трубка, которую можно было бы носитъ на груди, какъ драгоцѣнное украшеніе.

Но двадцать тысячъ дукатовъ! Правда, что эти торговцы всегда запрашиваютъ въ три раза больше, чѣмъ стоитъ товаръ; принимая это во вниманіе, цѣна не казалась уже такой головокружительной. "Такую вещь покупаетъ жена султана или богатый паша", говоритъ грекъ, помогая купцу укладывать наргилэ въ ящикъ. "Подождите немного! "говорю я, не давая имъ закрывать ящика.

"Чего же намъ ждать?" спрашиваетъ удивленно моя спутница.

"Вѣдь это не такъ спѣшно!" отвѣчаю я. "Это дѣйствительно чудная трубка!"

"Да, но она стоитъ двадцать тысячъ дукатовъ!"

"Ну, собственно говоря, только треть этой суммы!" возражаю я. "И вообще -- трубка мнѣ нравится." "Кладите ее осторожно!" приказываю я. "И пока не откладывайте ея. Я не изъ тѣхъ, которые боятся затраты, если вещь дѣйствительно стоитъ..."

Если я предполагалъ, что базаръ не сказка, то я ошибся! думаю я, удаляясь отъ продавца трубокъ.

* * *

Теперь грекъ пропускаетъ всѣ лавки и идетъ прямо къ булавкѣ съ бирюзой. Но что эта булавка въ сравненіи съ трубкой! Нѣтъ на ней ни жемчуговъ, ни драгоцѣнныхъ камней, лишь одна несчастная бирюза съ арабскимъ изреченіемъ. Я слегка морщу носъ. Но этого выраженія моего презрѣнія никто не понимаетъ. Я пробую другой способъ: я свищу. То же отсутствіе пониманія! Страстное желаніе получитъ эту зеленую булавку просто непонятно! Къ величайшему своему ужасу я слышу, что справляются о цѣнѣ булавки и торгуются. Тутъ я больше не въ состояніи вытерпѣть и благородно ретируюсь.

Вотъ я гуляю одинъ по Стамбулу. Здѣсь я дѣйствительно видѣлъ лавки и мастерскія, которыхъ ни въ какомъ другомъ мѣстѣ не увидишь! Я гулялъ подъ сводами, проходилъ по галлереямъ, украшеннымъ арабесками по стѣнамъ и роскошными колоннами изъ бѣлаго и чернаго камня. Тутъ были мечети и фонтаны, таинственные задворки съ разнообразными людьми. Громадная толпа окружаетъ меня, носильщики съ большими ношами кричатъ: дорогу! Вереницы женщинъ подъ вуалями, въ сопровожденіи евнуховъ объѣзжаютъ базаръ, купцы предлагаютъ всевозможные товары, бедуины, пріѣхавшіе изъ пустыни, разгуливаютъ съ ружьемъ за плечами и съ кинжаломъ за поясомъ, дервиши дико воютъ, простирая руки къ небу, нищіе васъ окружаютъ со всѣхъ сторонъ, бросаются вамъ въ ноги и, не желая понять вѣжливаго отказа, держатъ свои тарелки у самой вашей груди: ослы и собаки производятъ невообразимый шумъ, неуклюжіе верблюды, нагруженные благовонными товарами изъ Индіи и Египта, проходятъ, покачиваясь, черезъ толпу. Арабская ночь! думаю я и весь погружаюсь въ это великолѣпіе. У лавки съ оружіемъ стоитъ купецъ-армянинъ и кричитъ мнѣ что-то, размахивая надъ головой стальнымъ клинкомъ. Онъ беретъ клинокъ въ руки, сгибаетъ его дугой и потомъ отпускаетъ; онъ дѣлаетъ ссс... въ воздухѣ. Онъ ударяетъ тихо имъ о стѣну и клинокъ издаетъ серебристый звукъ. Онъ бросаетъ въ воздухъ маленькую связку стальной проволоки и разрубаетъ ее пополамъ. Потомъ, смѣясь, показываетъ мнѣ лезвіе: оно безъ единой зазубрины. Купцы-турки сидятъ передъ своими лавками. У нихъ громадные тюрбаны и сидятъ они, поджавъ подъ себя ноги и не возвышая голоса. Если я хочу купить у нихъ что-нибудь, то могу получить мази, эссенціи, розовое масло и благовонныя пилюли въ позолоченныхъ флаконахъ. У нихъ есть всевозможные сорта водъ, какъ для одалисокъ, такъ и для эффенди, если они хотятъ надушиться, и порошокъ, придающій блескъ глазамъ, и капли въ кофе, вызывающія радостное настроеніе, но, несмотря на то, что все это очень заманчиво, я ничего не покупаю. Эти купцы неподвижны и преисполнены достоинства, ихъ носы имѣютъ внушительный видъ. Они сидятъ и мысленно переживаютъ сны, сказки, приключенія прошедшихъ дней. Армянинъ можетъ кричать, сколько ему угодно, а еврей извиваться и проклинать чужое невѣріе -- а все-таки ни одинъ изъ нихъ не обладаетъ спокойствіемъ турка и ни одинъ изъ нихъ не получитъ мѣста въ вѣчныхъ садахъ пророка!

Стоящій тутъ человѣкъ въ бѣломъ тюрбанѣ -- арабъ. Онъ весь состоитъ изъ однихъ мускуловъ и костей; кожа его, по цвѣту, напоминаетъ коричневую перчатку. Онъ гораздо болѣе гордъ, чѣмъ вмѣстѣ взятые армянинъ, турокъ и еврей. Онъ смотритъ на эти племена сверху внизъ, какъ на нѣчто глупое и необразованное. Онъ одинъ -- соотечественникъ пророка и говоритъ на священномъ языкѣ! А шелковые товары и другія драгоцѣнности, которыми онъ торгуетъ, онъ самъ привёзъ на верблюдахъ въ Стамбулъ; когда онъ ихъ продастъ за дорогую цѣну, онъ пошлетъ въ далекія страны за новымъ товаромъ; вторично-же распродавъ свои запасъ онъ совершитъ далекое, счастливое путешествіе назадъ, въ Аравію, и никогда болѣе не возвратится. Я подхожу къ торговцамъ старымъ платьемъ. Что же наговорилъ мнѣ грекъ? Что евреи здѣсь, на базарѣ, справляютъ свои шабашъ? Лавки были открыты. Что онъ еще болталъ? Что эти лавки содержатъ евреи? Это были вовсе не евреи. Здѣсь господствовалъ арабскій носъ. Евреи ютятся въ Галатѣ, въ собственномъ, любимомъ Гетто, гдѣ они надуваютъ другъ друга, сколько душѣ угодно. Константинополь также кишитъ ими, но они являются какъ бы посредниками у тамошнихъ купцовъ, переводчиками, разносчиками, маклерами, проводниками. Нѣкоторые изъ нихъ занимаются сапожнымъ мастерствомъ; они носятъ свою мастерскую на спинѣ и садятся тутъ же, посреди улицы, чтобъ наложить заплату на сапогъ. На этомъ базарѣ не продаются исключительно поношенныя, но также разныя старыя вещи, относящіяся къ одеждѣ, начиная съ старомодной кривой сабли и кончая вышитыми мѣшочками. Тутъ были тряпки всевозможныхъ цвѣтовъ, всѣхъ оттѣнковъ, одежды изъ сѣрой, бедуинской байки, изъ дамасскихъ тканей, изъ шелка, изъ драгоцѣнныхъ мѣховъ. Здѣсь смѣшались всѣ сословія: парчевыя придворныя одежды, шелковыя шаровары изъ гарема, плащи дервишей и еврейскіе лапсердаки. Глазъ утомляется при видѣ всей этой массы разложенныхъ и развѣшанныхъ матерій, матерій самыхъ разнообразныхъ, и новыхъ и поношенныхъ, включая разорванныя покрывала, присланныя сюда изъ гарема! Но здѣсь вы увидите роскошные вышитые пояса, мистическія пряжки, вышитыя туфли и жакетки изъ золоченныхъ перьевъ. Въ одномъ ящикѣ лежитъ пара старыхъ туфель. Онѣ не представляютъ ничего особеннаго на видъ, но на подъемѣ онѣ украшены изумрудами. На одномъ мундирѣ виситъ орденъ. Въ концѣ концовъ я страшно утомляюсь при видѣ этого разнообразія, великолѣпія, пережившаго свое время. Иду отыскивать свою спутницу. Хотя я тщательно замѣчалъ каждый поворотъ, я сбиваюсь съ дороги и долго блуждаю вокругъ, пока, наконецъ, возвращаюсь къ булавкѣ съ бирюзой. Моя спутница стояла тутъ и о чемъ-то торговалась. Рѣчь шла не только о булавкѣ съ бирюзой, говорили еще о браслетѣ, на видъ очень цѣнномъ. На этотъ разъ я былъ рѣзокъ и прибѣгъ къ хитрости. "Развѣ ты не видишь, что это обручъ съ ноги одалиски", говорю я. "Вѣдь не надѣнешь же ты подобную вещь на руку?" И браслетъ былъ немедленно отодвинутъ въ сторону. Что касается булавки, то она въ своемъ родѣ довольно мила, говорю я. Мы ее отложимъ въ сторону, вѣдь не убѣжить же она отъ насъ! Посмотри на меня -- я изнемогаю отъ усталости, я выбился изъ силъ отъ долгаго стоянія и хожденія! Пойдемъ куда-нибудь, гдѣ мы могли бы сѣсть! Я сказалъ и возбудилъ состраданіе. Проводникъ ведетъ насъ въ магазинъ шелковыхъ товаровъ.

* * *

Въ худшее мѣсто мы не могли прійти! Это было громадное зданіе. Мы поднимаемся и спускаемся по безконечнымъ лѣстницамъ, прежде чѣмъ дойти до магазина. Эта запутанная дорога меня просто смутила; мнѣ кажется, мы пришли не въ тотъ этажъ. Здѣсь была масса прилавковъ и у каждаго стояли и сидѣли группы женщинъ съ закрытыми лицами, около нихъ стояли ихъ евнухи; онѣ болтали между собою, хохотали и разсматривали товары. Къ намъ подходить какой-то человѣкъ съ подобострастнымъ видомъ и что-то бормочетъ; онъ образованъ, онъ хочетъ намъ представиться: "Абдулла! былъ въ Европѣ. Въ Америкѣ на всемірной выставкѣ. Говорю на всѣхъ языкахъ!" Это былъ еврей. "Если ты намъ сейчасъ же не достанешь турка, то тебѣ не сдобровать. Я только что видѣлъ ножъ, который предназначенъ для тебя, для твоей шеи, для твоего сердца! думаю я. Ну и довольно! Мы хотимъ имѣть дѣло съ туркомъ!" говорю я вслухъ и держусь съ нимъ надменно. Еврей отступаетъ и добываетъ намъ турка. Турокъ намъ нравится; во-первыхъ онъ не можетъ съ нами разговаривать, а во-вторыхъ, онъ сынъ торговца и не выказываетъ никакого низкопоклонства. Онъ спокойно открываетъ шкафы и ящики и вынимаетъ оттуда драгоцѣнности. О ты, отжившій востокъ! Твой базаръ все-таки сказка! Я бросаюсь на диванъ и глаза мои разбѣгаются во всѣ стороны! Турокъ постепенно раскладываетъ на прилавки все больше и больше вещей. Опытъ научилъ его поражать насъ не сразу, что можетъ свести съ ума, но дѣйствовать на нашъ разсудокъ такъ, чтобъ мы постепенно дурѣли. Здѣсь имѣются всевозможныя вышивки: шелковыя ткани, вышитыя жемчугомъ, золотомъ, серебромъ, парча, дивныя матеріи со всего Востока! Здѣсь шелковыя матеріи изъ Индіи, равныхъ которымъ мы никогда не видали, матеріи тонкія, какъ паутина и плотныя какъ войлокъ, шарфы изъ Бенгаліи, плащи изъ перьевъ, пояса, осыпанные брилліантами, затканныя серебромъ вуали, подушки, вышитыя золотыми цвѣтами, скатерти, шали, пурпуровые бархатные плащи, осыпанные серебряными полумѣсяцами. Нѣкоторыя шелковыя матеріи пристаютъ къ рукамъ, другія такъ скользки, что ихъ едва ухватишь. Двѣ свѣтло-пунцовыя женскія сорочки -- сорочки не отъ міра сего -- такъ тонки, что, хотя онѣ предназначены для взрослыхъ, ихъ можно умѣстить въ моей рукѣ! Становишься совершенно безпомощнымъ и только спрашиваешь: "Для чего это?" "Это матерія для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это матерія для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это" имѣетъ нѣсколько метровъ въ длину, сплошь покрыто мелкимъ бисеромъ и украшено золотой каймой; "Это матерія для платья", отвѣчаетъ турокъ; "такъ"', говорю я. Теперь я совершено ошеломленъ и больше ни о чемъ не спрашиваю. Но, если я молчу -- это не значитъ еще, что за нашимъ прилавкомъ спокойно. Наоборотъ. Моя спутница чувствуетъ себя въ своей сферѣ; она спрашиваетъ, ей отвѣчаютъ, драпировки вѣшаются на двери, чтобы ихъ выгоднѣе показать, матеріи драпируются съ красивыми складками, на мою собственную шею примѣряются кружева, потому что я сижу беззащитный и безсловесный и не въ состояніи сопротивляться. Появляются двое слугъ съ мокка и съ сигаретками. Я не заставляю себя долго просить, освѣжаюсь тѣмъ и другимъ, чтобы быть опять въ состояніи принять на себя роль руководителя. Но уже слишкомъ поздно: на прилавкѣ лежитъ порядочная куча купленныхъ вещей, а турокъ открываетъ все новыя полки и ящики -- мошенникъ, онъ на сторонѣ противника. "Я ухожу теперь!" говорю я и встаю съ дивана. "Подожди же еще немного! осталось только нѣсколько полокъ!" "Ты забываешь про булавку," говорю я, такъ какъ булавки были все же гораздо дешевле. "Сегодня я уже не такъ увѣренъ, что никто ея не купитъ." "Я отказываюсь отъ булавки", слѣдуетъ отвѣта. "Во всякомъ случаѣ это довольно рѣдкая булавка", говорю я, стараясь соблазнить ее. Но меня больше не слушаютъ. Появляются все новые и новые ящики съ новыми чудесами. Пройдетъ цѣлая вѣчность, пока все это будетъ пересмотрѣно. "Я ухожу къ красивымъ дамамъ гарема и поболтаю съ ними немного!" говорю я. "Да, конечно, пойди; по крайней мѣрѣ, ты намъ не будешь мѣшать... Вонъ та полка! Что это такое? Для манто? Держите выше! Еще выше! Такъ, такъ! Сколько это стоить?" Я отправляюсь къ дамамъ гарема. Если вуаль должна обязательно покрывать лицо турчанки, то я не могу, по крайней мѣрѣ, пожаловаться на нее, думаю я. Она прозрачна какъ воздухъ. Но самое печальное во всемъ этомъ -- это застѣнчивость турчанокъ! Не женщины, а евнухи смотрятъ на меня. Что за скверный обычай держать евнуховъ! Они ходятъ съ кнутами и бросаются на мужчинъ. А такъ какъ не знаешь языка то не имѣешь возможности заговорить съ ними и услать подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Вотъ они стоятъ и отнимаютъ у меня всякую надежду! Я приближаюсь къ одной красавицѣ и смотрю на нее. Она молода и жизнерадостна, прелестная бабенка! Вдругъ я слышу какой-то хрипъ и свирѣпый евнухъ нагибается въ сторону. Онъ бросаетъ на меня, молніеносные взоры и начинаетъ жевать челюстями. Нужно быть осторожнымъ! думаю я и удаляюсь. Я подхожу къ другой. Съ виду она безукоризненна; интересно было бы начать съ нею короткій, остроумный разговоръ! Она окружена евнухами и рабынями; значитъ, знатная дама, думаю я, нужно примѣнить знаніе французскаго языка. Въ отвѣтъ на мои слова послѣдовалъ ревъ, и евнухъ изо всей силы ударилъ кнутомъ по прилавку. Онъ вращалъ зрачками, какъ безумный. А красавица, что сдѣлала она? Вскочила, чтобъ защитить меня своимъ собственнымъ тѣломъ, закричала: прежде чѣмъ пролить его кровь, пролей мою? Ничего подобнаго! Пальцемъ не пошевельнула! Она слегка вздрогнула, когда евнухъ ударилъ кнутомъ, но попрежнему продолжала болтать и разсматривать товары. Тогда я ее покинулъ. Если я ничего не значу, то мнѣ здѣсь нечего и дѣлать! Я пошелъ спасаться на свой диванъ и, вернувшись туда, оглянулся: неудачная аттака, никакой капитуляціи! Турчанки не годятся для этого. Онѣ могутъ сидѣть часами на одномъ мѣстѣ и осматривать мишуру, блестки и всякую дрянь, онѣ не развиваютъ своего ума остроумными разговорами. Потому онѣ и превращаются въ ничтожныхъ людей -- онѣ смѣются надъ пустяками, украшаютъ своихъ дѣтей цвѣтами. Опечаленный, я протягиваю руки къ обѣимъ красавицамъ и говорю: "Я бы взялъ васъ съ собою въ Европу, научилъ бы васъ играть на рояли, писать романы, требовать права голоса! Но вы предпочитаете терять время на базарахъ, вмѣсто того, чтобы занять должность въ конторѣ или руководить школой; понимаете ли вы разницу? Вы лежите, ничего не дѣлая, на своихъ диванахъ и приказываете приводить себѣ цыганъ съ улицы, чтобы они вамъ что-нибудь протанцовали! Есть ли въ этомъ смыслъ? О вы, смуглыя одалиски, вы доведете Турцію до разоренія! Вы дойдете до того, что не сможете быть матерями! Вы больше не будете на это годиться, такъ какъ не дорожите своимъ человѣческимъ достоинствомъ и бѣгаете съ мѣшечками золота въ карманѣ, чтобы бросать ихъ въ лицо нахальнымъ эффенди! Вы занимаетесь всякой ерундой и скользите на конькахъ по всему отечеству! Смуглыя одалиски, вы разорите свое отечество..."

Моя спутница покончила, наконецъ, свои дѣла. Три пакета лежатъ на прилавкѣ. Я вынимаю свой кошелекъ -- мой маленькій благословенный кошелекъ, полный благороднаго металла, и начинаю отсчитывать безконечное количество золотыхъ. Грекъ считаетъ со мною вмѣстѣ. "Еще пять такихъ", говоритъ онъ, "и тогда довольно." Я прибавляю еще пять золотыхъ и называю его кровопійцей. Мы выходимъ опять на улицу. Теперь прямо въ гостиницу, думаю я. Грекъ намекаетъ на экипажъ. "Къ чему?" "Для васъ же, далеко." Я посмотрѣлъ на него; пакеты дѣйствительно были тяжелые: но вѣдь онъ нашъ слуга. "Ну, возьмемъ экипажъ!" говорю я нехотя. И мы уѣзжаемъ. Подъѣзжая къ мосту, моя спутница вдругъ приказываетъ поворачивать обратно. "Что случилось?" спрашиваю я. "Булавка", говоритъ она, "булавка съ бирюзой". Тогда я горько усмѣхаюсь, качаю головой на особый ладъ, что равносильно обвинительному приговору!