Об оглохшей минуте
Кто знает -- тот знает: в загнетинском времени есть такая минута, когда застывает язык, и станет страшно за все: и за себя, и за мир, и за что-то еще, от чего подымаются волосы дыбом.
Это минута рождения нелепой и самой страшной загнетинской скуки, когда станет человеку вдруг темно, жутко и пусто. Только что по-детски смеявшийся человек сделается хуже, чем зверь, и нелепей, чем сам нелепейший идиот, когда хочется рвать ему свою последнюю рубаху в лепестки, изодрать до крови себя и других, вдребезги растоптать свою последнюю чашку, выщелкать стекла и орать в разбитую раму куда-то туда, а потом -- либо сунуться в петлю, либо захлебнуться каким-нибудь зельем и воткнуться башкой к первой попавшейся подворотне.
Это минута бессознательных, глухонемых прорастаний, слепых и беспутных прозрений в глухонемые века, полные бреда и всяческой скверны и ужасов, в века, прошедшие над Загнетиным и везде...
Вот и сейчас кто-то тяпнул чем-то кого-то, а тот проорал.
-- А бабы вон, тоже о переставлении света с громами и золочеными трубами мекают, -- ехидно улыбается Чепа, -- а умные люди говорят -- не будет... Не стоит, говорят, трубы архангельские портить из-за одних мертвых, а живые больше-набольше сперва: их не проймешь ни трубой, ни обухом, и не нужны они ни раю, ни аду, по этому случаю Страшного суда и не будет, а выйдет глупый черт в образе жабы, всех слопает, да и сам лопнет -- и все расчеты; от мертвых вреда нет, пусть на здоровье...
-- Да-а, притча...
-- Вот оно... А все это от безделья... Болото в башках-то у всех, да от темноты, а темнота от глупой работы...
-- А глупая работа отчево? Уж начал молоть -- мели...
-- А глупая работа -- от бездорожья да от этаких Чеп. А штоб -- вот дорогу-то настоящую бросить? Оно бы и прямо, и ноге легко, и глазу приятно, и дурь бы всякая в голове не разгуливала.
-- Да подить-ко и с булеваром дорогу-то надо... А? -- ехидничает Чепа.
-- А зубы тут скалить неча... Тут самое важное, а ты зубы скалишь.
-- А ты гляди про себя, рыло, -- опять ухмыляется Чепа, и снова пучится болотным огнем Чепина борода, бормочет: -- Вот оно... -- А сам сгорбился, точно плешью разглядывает.
Дядю Прохора охватывает болотная грусть. Ему кажется -- это от Чепиной плеши, и болото, и загнетинская глухая тоска, и нищие серые дни, и нищие, что толпами бродят по дорогам позагнетина. Это он накликал его, этого глупого черта.
И он пришел.
Вот он, большой и глупый, как Алала, покамест загнетинские метали стога да звонко аукали по чищеньям, ходил из края в край по болоту, раскачал зыбуны, вытоптал кочки и ямы, навыворачивал из-под земных глубин гнилые кокоры, коряги и всю, всю гниль вековую, болотную с целого света стаскал он к глупой забаве сюда, на дорогу загнетинским, нарочито, чтоб рассыпать цветистый поток, чтоб поглумиться над каждым загнетинским в одиночку.
Медленно расползается оглохшее время в ушах загнетинских обитателей, и никто не поручится теперь ни за себя, ни за друга, что вот, за малейший пустяк, он не тяпнет по затылку кого-то, кто ближе, косой или выгнившим пнем, и не свалит. У всех одна и та же ноша: нелепая обида и безвыходная скука, сгука пней и коряг, и низколобого шершавого сосняка.
-- Может, и впрямь переставление света, -- спрашивает кого-то Прохор. Вот он накуралесил, рассыпая цветистый поток, прикинулся жабой и тут же, где-нибудь тут сидит под корягой и смотрит, как мучаются загнетинские.
А загнетинские идут, будто и не идут, и никто не знает, кто поглумился над ними...
-- Разве это ноша, -- думает дядя Прохор, -- косы, да грабли, да жестяная точилка? Ноша? Нет, это он да Чепа превратили в стопудовую ношу жестяную точилку...
И дяде Прохору захотелось тяпнуть, именно тяпнуть по Чепиной плеши косой...
-- Раздробить, и все сделалось ясно...
Крепко схватилась Прохорова рука за косьевище... А жаба? -- проносится мутным туманом под картузом у Прохора: ее никто не найдет под корягами, и все будет так, и будет тоскливей...
-- Экая, право, досада...
Он испуганно и подозрительно заозирался кругом на коряги, и неожиданно ярко плеснулась ему в глаза морошка и будто над чем красно и весело засмеялась.
-- Веселая ягода... -- думает Прохор, -- значит, ничего и не будет. Ежели перестав- ленье, зачем столько морошки... И Агафийка где-то собирает морошку...
И мертвая скука упала, рассыпалась. И упала с косьевища ослабевшая рука.
-- Так как же нам, братцы, быть-то... а? -- снова спрашивает кого-то Прохор.
Но глухая минута еще не прошла... Все молчат, облипшие древними суеверьями, хлопают, звякают жестяными точилками и грузно вытаскивают издерганные корягами и обсосанные жижей отяжелевшие ноги.
Только Миша Клюка, он много ходил по свету, он бодро шагает и не боится болота, да мальчишки... Шмыгают мальчишки перед ногами у мужиков, ягоды у баб из-под рук обивают: им что? -- их не утомила еще ни болотная жижа, ни белые мхи, ни коряги; им что? -- им бы пересвистеть друг друга -- и ладно.