Мертвый зыбун
О преставлении света, о вшах, о ноющем зубе и прочем
Ближе в ночь огнетается отяжелевшее солнце. Белесым туманом вдали закурились мертвые зыбуны, и видно, как в самые зыбуны расползаются пестрые сарафаны, будто их манит туда рогатая сухорукая нежить. Тараторят.
Крепче запахло угаром от желтых кустов колючей душницы...
-- Ой, мне говори, Авдеевна, -- где-то в стороне за корягами заливается большеротая Чепиха, -- а по всем приметам, милая, скоро преставление.
-- И антихрист, сказывают, народился... -- кто-то выплывает из баб, -- хороши люди сказывают.
-- Ну, ищо бы не народиться. Была я оно- мняся в городе, матушка ты моя Фекла Серафимовна, там, о-ой, и чево только нету.
Кто-то из мужиков рассказывает в другой стороне.
-- Прихожу я, братец ты мой, позапрошлом годе к фершалу, зуб прихватило. Говорю: так и так, будь доброй. Говорит: ладно, устроим, приходи завтра, сегодня паек получать надо и масло. Ну, масло так масло... Прихожу завтре.
-- Народился... народился. Гляжу это я, Серафимовна, эстоль церквей, и все будто зря... Идет мимо живой человек и храму господнему -- ничево, хошь бы не взаправду перекрестился, нет, а живому человеку -- ни здорово тебе, ни прощай. Срамотушка прямо...
-- Ну, это, Авдеевна, пустое.
-- Право слово.
-- А ежели которые "блаородные", они никогда не здоровкаются... Вон у меня хозяин... у нас бывают хорошие люди... а штоб здороваться -- и заведенья этово нету.
-- Да рази это дело, -- слышится крепкий голос Митьки Клюки, -- тут и отцы наши ходили -- маялись, и деды ходили -- не радовались, ходим и мы, всем миром загнетинским грязь топаем, и ничево, не стыдно... Вишь, дожили, тово и смотри, либо по уши в грязь, либо глаз выворотит...
Болото, знакомое сызмалу, кажется глухим, незнакомым.
Глубже засасывает болотная грязь и без того уставшие ноги, и кажется всем, нет ему, проклятому, конца и им, загнетинским, отсюда исхода...
-- Да разве кому стыдно, ежели бы мы и совсем сдохли... А?
-- Пропадем...
А бабы обиднее и назойливее бродят в болотном тумане.
-- И чево же это, Фекла Серафимовна, Анфирей-то смотрит...
-- Беззаконие... чистое беззаконие...
-- Уж и не говори. Была я, этта, после ранней до поздней у батюшки, хороший экой, с медом и пирогов матушка наворотила, только из печи, горячие, гору... Ну, милая, и разговорились...
-- Ну, братец мой, и зуб -- прямо глаза выворачивает. А он говорит: "Ты из Загнетина?" -- "Да". -- "Так проваливай. Ваши сбору-то не выполнили". -- "Как так? Да мы и продналог, и мясо, и масло, и молоко, и все..." -- "Это, -- говорит, -- нас не касается. Проваливай..." -- "Уж будь, -- говорю, -- милостив, выхвати... Как я с зубом-то... сам знаешь..." -- "Проваливай, -- говорит, -- мелкая буржувазия, беспортошный". -- Да за шиворот. "Да ты, -- говорю, -- не грабай, сучий ты потрох". -- А зуб у меня еще больше, да размахнись, да кэ-эк брякну его по зубам... да и на убег...
Путаются человеческие голоса по глухому болоту. Голоса и хлюпанье, шуршанье о сосны и эта вечная тишь глухонемого безлюдья вплетаются в белесый туман, и кажется на минуту, не люди идут и мучаются смехотворной и страшной жизнью, похожей на бред, а ожили кокоры и низколобые сосны, бродят кругом и мелют наобум все что попало, чего не было и не будет.
-- Но это было, и больше не надо.
-- Ты говоришь, дорогу?
-- Да и настоящую, вот бы и не мотало...
-- Гы, да где бы дорогу кидать, нас вон куда кинули... Иной гашник портошный не бросит под этакой дождь да под вьюги, а нас кинули.
-- До Концберху кидали, да еще из пушек прихлопывали...
А сзади несется, откуда-то из-за сосен, исступленно и яро:
-- Погоди, мать твоя расперемать, кривоглазый...
-- Ничего, может, сам хуже будешь, чудашка, а петух твой тоже ходит...
-- Да я тебе говорю по совести, ежели еще раз замечу, убью, так и знай.
-- Чудашка ты, право. Да на привязи, што ли, куриду-то держать, чай, не лошадь...
-- И привяжешь, все равно решу...
-- Попробуй, сам долго ли наживешь.
-- А вон в других-ту странах не так, -- продолжает Клюка, -- там чуть что застой, лужа, сейчас дренаж -- канава, значит, по-нашему. Вот она и дорога...
-- Где это? В людях!
-- Да вон хошь в Ермании.
-- А ты слушай его, он не то намелет: в Ермании, завел -- Ермания да Ермания: так Ермания тебе не Загнетино. Вон мы в Ерманию-то прибыли, и вши этой с нами в плен прибыло, хошь лопатой...
-- Ну, братец ты мой, он свалился, а я убег, а, в час молвить, с тех пор и не баливал.
-- Умора с этими зубами, а я так сам взял клещи да и выворотил. Ха-ха-ха... три раза принимался, а выворотил...
-- Ну и дурак ты после этого, Шкиля.
-- Ты умен, а про нас хватит. К тебе займовать не пойду.
-- А все-таки дурак, смотри-ка ты, бабу-то чуть не убил. Ну, немного возжой бы постегал, а то обухом... дурак. Право...
-- И вшей, говорю, с нами прибыло в плен, хошь лопатой греби, а привели нас да в баню, а кунды-мунды в бочку.
-- Ну?
-- Вот тебе и ну... У нас этих вшей еще на сто царей хватило бы, а там единочасно... Вшу-то потом за деньги не купишь...
-- Правильно. Инда рад вошке-то... Укусила бы, почесал, вроде как дома побыл, да нет...
-- Ищо бы, чужая сторона -- не тетка, не приласкает.
-- Ну отчево бы ему не выхватить, ежели получил. Значит, тоже масла-то не понюхал... И заводы, знаем, ходят, вот товарищи-те, которые маломошные, тоже брюка на улицу, а пуп голый. Вот тебе и дешевые ситцы.
-- А так и дранаж-то... Вон нужда-то всех, как мёленку, треплет... Кончи покосы -- жни, выжни -- молоти, измолоти -- да скорее хлеб зарабатывать.
-- Вот тебе и дранаж, -- вздувается Чепа, -- у нас лопаты хорошей нету... дранаж.
-- А нужды-то, говорю, она што туча грозная, охлобучилась. Свету не видно... вот дунет и свалит... все Загнетино с ног свалится, и унесет, как перья вороны трепаной -- и следа не сыщешь...
-- Ну, никто, как бог...
-- Да и бога, говорят, нет... Унесло... тоже как перья...
-- И привяжешь, тебе говорю.
-- Да как же я привяжу курицу, чудашка?
-- Привяжешь...
-- Не буду...
-- Не будешь? Ах ты, в гроб твою мать, на...
-- О-с-о, прр-а-слави... У-у-у. -- И кто-то глухо хлюпнул с разбегу в болотную жижу.
-- Гы, так и надо скаредам, нищетрепам, -- ухмыляется Чепа.
-- Ну и разбойники... убьют ведь друг дружку...
И все на минуту смолкают.
Выше выросла болотная тишина, и глухо уставились в сумерки низколобые сосны.