Несколько о дяде Иване и его радости
Заметно остыла на приболотке золотая теплынь.
Накренилось с паужны к закату отяжелевшее солнце, и густо завысыпали загнетинские на широкую просеку. О просеке я уже говорил, одна линия -- чищенье дяди Прохора, а за чищеньем болото.
Переплетаются человеческий гомон и молвь с гомоном всякой твари лесной в незримое звонкое кружево, расстилается по скошенным луговинам, виснет в кусты, никнет к белолицым березкам.
Агафийка еще раз привстала на самой верхушке стога, попробовала легким раскачиванием, крепок ли стог, аукнула еще раз в синеву и, будто белая птица, ловко юркнула на землю.
Она быстро и ловко связала полотенцем пустые, из-под еды, корзины и, точно не она, а красные петухи с полотенца, крикнула:
-- Тять... я ухожу... -- И убежала вперед, в болото, бродить до народу за красной морошкой.
Сарафан на Агафийке темно-синий, с белыми горошинами, совсем как звездное небо; метнулся сарафан -- и утонул за кустами.
Но дядя Прохор не замечает. Он как встал, так и стоит, только суковатая рука медленно по привычке выбирает из лохматой бороды прилипшее сено.
-- Бог помочь, дядя Прохор... Сенцом любоваешься?! -- Это сосед Иван окликнул его.
Иван -- старый дружок Прохора. Вот уже сороковую страду ходят они и на работу, и с работы все вместе, а началась эта дружба здесь, за болотом.
Были они тогда мальчонками на покосе, искали дремучие дудли и заблудились. Целую ночь бродили по лесу. Исцарапались по кустам да болотам, перепугались, думалось -- заклубило. Они не знают и до сих пор: может, вправду, клубило. Думалось им: возле чище- ний ходят, а утром очутились у Дионисия. Сидели на восходе у монастырской белой стены, рассказывали друг другу о своем приключении. Закусывали, голодные, сочной верхушкой дремучего дудля, а из комля мастерили свистульки, и тут же у монастырских ворот пробовали -- чья звонче; на пересвистку и разбудили привратника.
Как теперь было: громыхнуло тяжелым ключом, и вышел из-за ограды монах. Троекратно оградил он себя крестным знаменьем, -- думал, бесовское наважденье, -- а потом подошел, порвал им немного уши за наруше- нье обительской тишины, а потом ласково расспросил: чьи да откуда. Принес по кусочку вкусного монастырского хлеба и отвел на чищенье.
Отцы их, давно покойные, от беспокойства и от радости тоже поругались немного и за уши выдрали, а потом ничего... С той поры и дружба с Прохором у Ивана.
-- Бог помочь, говорю... Здоров ли? -- снова окликнул Иван.
-- Здоров... Спасибо... Иван, что ли?.. Спасибо... -- не оборачиваясь, откликнулся Прохор. И будто воротом его оттянули у шеи за стог. Бросил в первый попавшийся куст свои любимые вилы, будто вилы всему виной -- и досаде виной, и глухонемому раздумью.
-- Экое искушенье... Люди к дому, а у меня косы не связаны и сам неодетый, -- засопел.
-- Ладно, солнышко высоко, успеем. А ночь застанет, преподобные выведут... Помнишь? -- А сам идет и сияет.
На плече у Ивана косы, тряпочкой перевитые грабли.
Идет Иван, путается в кустарниках, звякает жестяной точилкой, и качаются в лицо ему мягкие ветви березы, будто заигрывают.
Он ближе выходит на чист. Садится поодаль от стога, на старый пень у потухнувшей теплины и снова говорит:
-- Здоров ли ты, Прохор?
А Прохор за стогом от куста к кусту, собирает косы да грабли, точилку и все прочее. Бормочет...
-- Наше с кисточкой другу великому. А я ничего... здоров.
-- То-то, -- переливает Иван, -- а я думал, мало ли какой грех. Может, вода переменная, ал и што... Бывает. Помнишь, Федюху-то Кокоренка, отца-то Мишухина, -- тоже был жив-здоров, птица был человек, а выпил воды за болотом, видно не в час, пришел с покосу, и окочурило.
-- Как же... У меня тогда цыгане лошадь присватали... помню...
-- Да-а... А погода стоит -- благодать. Неизреченная радость ноне. Мне вот, Прохор, на шестой десяток ровно бы три, да и тебе, поди-тко, не меньше, а таково году не помню. Нонече, Прохор, птице лесной -- и той, ягоды всякой, хоть отбавляй. Великое украшенье... Ишь, птицы-те, прямо молебствие... не ушел бы... -- и лицо у Ивана еще довольней.
Весело разбегаются по иконному лицу у Ивана светлые лучики-морщинки у глаз, и сквозь голубые глаза -- и небу, и высокому солнышку, и лесу сегодня, может, в тысячный раз снова заулыбалось Иваново сердце.
С виду Иван совсем преподобный, а пиджак на Иване настоящий мужичий, помят и землей выпачкан.
-- Благодать...