Кое о чем и о Чепе
Действительно, веселье в лесу. Каждый крутышек густо увешан птичьими говорами; оттого и лес как будто крылатый на воздухе. Вдруг будет какой-то миг, и подымется он в синеву; улыбнется оттуда кудрявый белолицый березняк и поплывет. Поплывет он, загнетинский лес, за солнцем, наполненный птичьими говорами и звонами загнетинских голосов, как зеленое облако, и растает... Но это только кажется: он будет вечно стоять на земле, и загнетинские тоже не сгинут.
-- Не нагляделся бы, -- лепечет Иван.
А у дяди Прохора на все нехотя смотрят глаза: он завязывает косы да грабли, наколачивает на заскорузлые ноги витоносные сапоги, но все -- и косы, и грабли, и сапоги, даже он сам -- вроде убогое, не настоящее.
А дядя Иван сияет, точно птичью судьбу перенял:
-- Благодать... ноне...
-- Благодать-то оно, Иван, благодать, а коси вот, к примеру, коси, а масло, скажем, от коровы снеси. Вот притча... А себе и губы помазать кечем... -- неожиданно проговорил Чепа и как-то ползком на брюхе выехал из-за соседней березы.
-- Ничего, Михей Митрич, нам бабы опять напахтают, -- добродушничает Иван, -- а ты и без масла хорош, вон рожа-то у тебя -- хоть прикуривай.
А "Чепа" -- Михею прозвище.
Действительно, он Чепа; он -- все в задор, борода у Чепы рыжая, и весь он от большой бороды, с головы до ног кажет шерстнатым и рыжим.
Чепа -- тоже сосед Прохоров, сосед по чищенью и по деревне. Только дядя Иван с одного боку, Чепа -- с другого. Мужик он, Чепа, богатый и не дурак, только хитер. Он никогда не скажет людям ни "здравствуйте", ни "прощайте". А придет, как из-под земли выползет, и не заметишь -- уйдет, вроде огонь болотный. Вот и сейчас, когда он пришел на чищенье -- неизвестно, а лежит, ухмыляется.
-- Да я-то што... -- бахвалится Чепа, -- мы проживем. А вон, которые маломошные, чево с коровой, чево без коровы, -- все едино жрать нечево. А по крайности нет живота... и мученья эково нету...
-- Ну, это ты пустое, -- вмешивается Прохор. -- Корова нашему брату -- все равно што земля.
-- А што земля? -- И при слове "земля" острые Чепины глаза загорают. Было время, было у Чепы много земли. Земля ему по наследству от деда досталась, а дед в старостах был -- нахапал, ну и панствовал Чепа. Сам он никогда не пахал, не сеял. Широкая жизнь у Чепы была. Чепа торговал всячиной и в деревне, и при селе, а главное -- лен и всякий продукт крестьянский закупал для города. Скотину целыми "нутами" [нута -- вереница, расположение цепью] гонял, голов по сотне, бывало, а землю справляли работники. Но вышла воля, и все изменилось, а землю излишнюю взяли.
-- Земля... Ну? Нахватали вот и земли, а толку нет... И земля родить перестала. Земля, она тоже хозяйственную руку знает, а теперь -- разве хозяева? Ишь, докатились, все трун на труне...
-- А если по Чепину быть?
-- Загнетину умирать надо... -- кто-то громко откликнулся с просеки.
Один за другим, в одиночку и кучами, подходят и остальные загнетинские...
Поскрипывают корзинами бабы и девки, пестрят сарафанами, ягоды на ходу хватают, а мужики -- все они издали, как и дядя Иван и Чепа, только бороды разные, всякие. Судачат.
-- Бог на привале, хрещеные... -- И все располагаются, кто как, около Чепы и дяди Ивана.
Кто замечал, как садятся загнетинские, знает: любопытно они садятся. С виду как будто и в голову никому не приходит сидеть, а так, нечаянно как-то выходит: идут-идут, остановятся и будто завянут, опустятся руки сначала, потом ноги подкосятся и сядут, точно их придавила тысячепудовая ноша. Даже прилягут некоторые, как будто отчаялись встать и вставать незачем. О самом существенном после дела.
На привале калякают мужики о всем; раньше о рае, о чудесах, о всяких бесовских проделках, а ноне ни рая, ни аду. Разве мельком помянут, а больше всего толкуют о людях, о политике всякой, а главное -- как бы жизнь на земле устроить.
Сидят загнетинские на манер журавлей, пока все к привалу не соберутся, калякают.
Закручивают беспрерывно в оброшные книги колючую самосадку. Пыхтят, и, будто зайчата, прыгают с мужичьих бород дымки. Как-то смешно: выпрыгнет дым, совьется в серый клубок, постоит перед носом, точно сказать собирается: ну и гадость, братец ты мой, куришь, а потом вспугнется, прыгнет в сторону и растает.
-- Нет, братцы-товарищи, -- начинает Мишка Клюка, -- этак больше нельзя, а то все сдохнем с голоду да от глупой работы... Вот, примерно, заболотье; да разве это покосы, да и везде-то? На сыром у нас вымокло, на сухом лишаем подернуло, а где бы траве -- пни да кустарник...
-- Правильно... -- и дядя Прохор понял, от чего пришла ему такая досада. Сегодня он, в первый раз за сороковую страду, понял не только свою, но и всех, всего Загнетина мучительную, бесполезную работу, идущую изо дня в день, из года в год... Прохор и раньше слыхал, даже от своих сыновей, и о лучшей жизни, обо всем, но только сегодня, может быть от усталости, когда он стоял перед стогом на просеке, ему предстала вся его жизнь. Вспомнилось все, что видел и слышал, и все его дни серые, будто толпы оборванных нищих по серой дороге, под серым небом, прошли у него перед глазами. Вот торгаш и сейчас...
-- Рази это жись... наша-то... да работа, мученье одно, а не жись. Ну, вот што, -- кивает он на стог, -- рази это дело... три дня от зари до зари руки вывертывал, -- а што, говорю... Хорошее вёдро, так и это сено, а чуть што промочит, -- и получи: хуже навозу. Бывает. Правильно, -- продолжает Прохор. -- Иной год, уж на што животина, наши коровы, и те: принеси -- понюхают, да и рыло прочь...
-- На то и заболотина.
-- А где лучше?
-- Нигде...
-- Правильно дядя-то Прохор сказывает -- не жись, а мученье, -- горячо начинает Клюка. -- Нет, братцы, всему обновленье надо, да через труд человечий, да через разумный. Вот, примерно, сено, откуда ему хорошему быть- то? Выродится сено, хуже оно будет, а в крестьянстве оно всему голова.
-- Да головы-то у нас худы, Клюка...
-- Тут, Чепа, вся и загвозка. -- Клюка и раньше не стеснялся называть своего прежнего хозяина Чепой, а теперь особенно. -- Да, Чепа, а где головы поумней -- там по триста да по пятьсот пудов с десятины снимают, а мы и двадцать не снимем.
-- Ну и мели, коли ветру много.
-- И мелю, хорошее житье рядом в дверь просится, только ум в руки надо -- и все... Вот, к примеру, -- заболотье. Квадрат у нас, у загнетинских, сто десятин.
-- Верно, по плану -- сто. Ну? -- ухмыляется Чепа.
-- А накосим мы всего миром загнетинским шестьсот пудов, значит, по тридцать пудов на нос хозяйский.
-- Не больше, а что, у людей по триста да по пятьсот -- доподлинно?
-- А дай-ко, -- продолжает Клюка, -- расчисти, да травосеяние, значит, и у нас то же. Ежели сто да триста -- што тут...
-- Сена бурум было бы...
-- А гляжу я, Прохор, Агафийка у тебя мастерица стоги метать, право... што выточила...
-- Оказывается, Чепа, стоги не тот мечет, кто на стоге стоит, а тот, кто то сено наметывает...
-- А сено-то рази такое при травосеянии: травинка в вершок одна, а в аршин другая; то шабара гниючая замараха да заяшник непроглотный, а то клевер.
-- Небось разница, знаем...
-- И все-таки она, Агафийка, молодчина, -- перебивает назойливо Чепа.
Чепе зазорно, что Клюку, его бывшего работника, слушают, а Михея Митрича будто и нету:
-- А правда ли молва, Прохор, будто Клюку ты в подживотники в дом метишь... Зря... Ей бы жениха настоящего надо да пофартовей, вот, скажем, как мой Колюшка.
-- Где нам...
-- Ничево...
-- А только, Митрич, ты про себя разумел бы...
-- Правильно... Тут о деле, а он со своим обормотом... зубы точит...
-- Чепа, Чепа и есть.
-- Гы... да я к слову... зря пропадает девка. Ишь, врать-то, одно слово -- - пленный...
-- Ладно, к тебе за солью не ходим и за советом тоже...
-- Ну, товарищи... Все в сборе?
-- В сборе... Пора, вон солнышко-то... -- И снова зазвякали жестяные точилки...
-- А ты што сидишь? -- сердито обращается Прохор к Ивану. -- Пойдем, что ли, неча на пне красоваться...
-- Успеем, а я вот все слушаю, Прохор, чему птица эта так радуется?.. А?..
-- Гы, -- огрызается Чепа, -- а чево бы, к примеру, ты экой? Благодать да благодать, вроде тебе изюму в рот-то накладено... ну? Да и все, ишь языками треплют, а придут домой -- и пожрать неча... Жуй воду... А так и птицы твои... от глупости, не иначе... Да-а...
И, будто назло кому-то Чепа обломал каблуками обгорелый таган, где недавно кипела вода и варила краснощекая Агафийка крепкую овсяную кашу.
Плюнул Чепа зачем-то на черный пожег и ушел. Пошел и Прохор.
Гуще упали Прохору в брови, в бороду тени.
Бормочет: "Невзаправдышные мы... вот што..."
Тени от берез тоже сгустились. Будто мертвые монахи, хлестнулись широкополые тени по луговинам. Притихли, как будто что чуют... Может, им скучно, что уходят загнетинские?..
Загнетинские уходят до нового лета...
Стоги тоже о чем-то задумались...