Важной помѣхой научному развитію музыкальной эстетики былъ слишкомъ большой вѣсъ, придаваемый дѣйствію музыки на чувства. Чѣмъ яснѣе проявлялось это дѣйствіе, тѣмъ болѣе напирали на него, какъ на признакъ музыкальной красоты. Мы же, напротивъ, видѣли, что именно въ болѣе сильномъ впечатлѣніи, производимомъ музыкой на слушателя, играетъ важную роль физическое возбужденіе. Это усиленное вліяніе музыки на нашу нервную систему зависитъ не столько отъ художественнаго элемента, дѣйствующаго, какъ мы видѣли, на одно воображеніе, какъ отъ самаго ея матеріала, одареннаго этимъ необъяснимымъ физіологическимъ дѣйствіемъ.

Внѣшняя сторона музыки, т. е. звукъ и ритмъ -- вотъ что овладѣва етъ чувствами столькихъ любителей. Мы не желаемъ оспаривать права чувства при оцѣнкѣ музыки. Но это чувство, почти всегда сопровождающее чистое созерцаніе, только тогда можетъ считаться художественныимъ, когда оно ясно сознаетъ свою связь съ другимъ, эстетическимъ чувствомъ, т. е. съ наслажденіемъ прекраснымъ, въ настоящемъ случаѣ прекраснымъ въ музыкѣ.

Если нѣтъ этого сознанія, нѣтъ чистаго созерцанія прекраснаго, если нами овладѣваетъ одна стихійная сила звуковъ, то искусство тѣмъ менѣе можетъ приписать себѣ это впечатлѣніе, чѣмъ сильнѣе проявляется это послѣднее. Число лицъ, слушающихъ, или, лучше сказать, чувствующихъ музыку такимъ образомъ весьма значительно. Пассивное воспріятіе элементарной стороны музыки производитъ въ нихъ не то чувственное, не то умственное возбужденіе, опредѣляемое линь общимъ характеромъ музыкальнаго произведенія. Ихъ отношеніе въ музыкѣ не созерцательное, а патологичиское. Если подобный любитель прослушаетъ цѣлый рядъ музыкальныхъ піесъ одного я того же, скажемъ, беззавѣтно веселаго характера -- онъ совершенно поддастся одному этому впечатлѣнію. Онъ уловитъ только то, что эти піесы имѣютъ общаго между собою, т. е. беззавѣтную веселость, между тѣмъ какъ особенности каждаго отдѣльнаго произведенія, его художественная индивидуальность ускользнетъ отъ его пониманія. Настоящій цѣнитель музвки, напротивъ того, будетъ такъ поглощенъ художественнымъ строемъ данной піесы, ея музыкальными особенностями, дѣлающими изъ нея самобытное произведеніе, что мало придастъ значенія тому или другому аффекту, который она выражаетъ. Одностороннее восприниманіе отвлеченныхъ чувствъ, на мѣсто конкретныхъ художественныхъ образовъ, мы встрѣчаемъ преимущественно относительно музыки. Одно освѣщеніе имѣетъ аналогичное дѣйствіе на нехудожественно-настроенныхъ людей, которые часто такъ сильно поражены освѣщеніемъ въ какомъ-нибудь ландшафтѣ, что не умѣютъ себѣ отдать отчета въ достоинствахъ самой картины. Оно приводитъ ихъ въ восторженное состояніе, производитъ на нихъ такое же неясное впечатлѣніе (которое они считаютъ чисто умственнымъ), какъ музыкальныя модуляція, когда звуки ростутъ или постепенно замираютъ, дрожатъ или гремятъ.

Подобные энтузіасты составляютъ самую благодарную часть публики, но они вмѣстѣ съ тѣмъ унижаютъ достоинство искусства. Для нихъ не существуетъ эстетическаго различія между духовнымъ и чувственный наслажденіемъ. Они сани не сознаютъ, что тонкая сигара, лакомое блюдо или теплая ванна на нихъ дѣйствуютъ почти также, какъ и симфонія или соната. Нельзя не сознаться, что музыка -- то искусство, которое болѣе всѣхъ остальныхъ можетъ служить постороннимъ цѣлямъ. Лучшія музыкальныя произведенія могутъ служить украшеніемъ обѣдовъ и облегчать перевариваніе фазановъ. Музыка -- самое "навязчивое", но также и самое снисходительное искусство. Шарманку, играющую передъ окномъ, нельзя не слышать, но даже симфонію Моцарта можно не слушать.

Нападки наши на подобную оцѣнку музыки не касаются вовсе того наивнаго удовольствія, которое необразованная часть публики находить въ созерцаніи внѣшней стороны каждаго художественнаго произведенія, между тѣмъ какъ идеальное его содержаніе доступно только развитому уму. Тутъ выясняется особенность отношенія въ музыкѣ формы къ содержанію. Обыкновенно называютъ чувство, одушевляющее музыкальное произведеніе, его художественнымъ, а идею -- его духовнымъ содержаніемъ, сочетаніе же звуковъ -- его внѣшнею формой, или чувственной оболочкой того умственнаго содержанія. Между тѣмъ, именно въ этой внѣшней формѣ и заключается сущность художественнаго созданія. Въ чисто конкретномъ сочетаніи звуковъ, а не въ общемъ впечатлѣніи отвлеченнаго чувства, заключается духовное содержаніе музыкальнаго произведенія. Въ противопоставленной чувству внѣшней формѣ состоитъ содержаніе музыки, состоитъ сама музыка, между тѣмъ какъ возбужденное чувство можно только назвать ея дѣйствіемъ.

Съ помощію сдѣланныхъ выше замѣчаній, не трудно дать вѣрную оцѣнку такъ называемаго "нравственнаго" дѣйствія музыки, на которое, также какъ на прежде упомянутое физіологическое дѣйствіе, такъ напирали прежніе теоретики.

Вліяніе музыки на наши чувства и даже на наши поступки (какое мы видимъ, напримѣръ, въ извѣстномъ анекдотѣ о должникѣ, который своимъ пѣньемъ побудилъ кредитора подарить ему весь долгъ) такое писаніе доказываетъ только нашу слабость, а не могущество музыки. Проявленіе въ слушателѣ безпричинныхъ и безцѣльныхъ аффектовъ, не стоящихъ ни въ какомъ соотношенія къ его мыслямъ и къ его водѣ, недостойно человѣческаго ума. У музыки нѣтъ подобнаго назначенія, но находящійся въ ней элементъ чувства дѣлаетъ возможнымъ это ложное пониманіе. На этомъ основаны первыя нападки на музыку: что она разслабляетъ, изнѣживаетъ, обезсиливаетъ. Если музыку употреблять, какъ средство для возбужденія "неопредѣленныхъ аффектовъ" или какъ "пищу чувствамъ", то эти упреки становятся справедливыми. Во всякомъ случаѣ, намъ кажется, что подобныя нападки на вліяніе музыки болѣе основательны, чѣмъ чрезмѣрное его восхваленіе. Въ такой же зависимости, въ какой находится физіологическое дѣйствіе музыки отъ болѣзненнаго раздраженія нервной системы, стоитъ и нравственное вліяніе звуковъ отъ неразвиія ума и характера. Какъ извѣстно, музыка дѣйствуетъ всего сильнѣе на дикарей. Это нисколько не останавливаетъ нашихъ критиковъ. Они обыкновенно начинаютъ свои разсужденія съ многочисленныхъ примѣровъ, въ доказательство того, что "даже животныя" подчиняются могуществу звуковъ. Это совершенно справедливо: звукъ трубы воспламеняетъ коня къ битвѣ, скрипка одушевляетъ медвѣдя къ пляскѣ, ловкій паукъ и мѣшковатый слонъ двигаются подъ тактъ любимыхъ звуковъ. Но неужели подобное общество такъ лестно для энтузіастовъ музыки?

Послѣ примѣровъ изъ жизни животныхъ слѣдуютъ историческіе анекдоты, всѣ болѣе или менѣе во вкусѣ извѣстнаго разсказа объ Александрѣ Македонскомъ, который, доведенный до ярости игрой Тимоѳея, былъ укрощенъ пѣніемъ Антигенида.

То обстоятельство, что подобныя побѣды музыки надъ внутреннымъ міромъ человѣка относятся лишь къ древнимъ временамъ, насъ побуждаетъ искать этому историческое объясненіе.

Нѣтъ сомнѣнія, что на древніе народы музыка дѣйствовала болѣе непосредственно, чѣмъ на новѣйшія поколѣнія. Причина этому та, что человѣчество, стоящее на первыхъ ступеняхъ развитія, ближе ко всему элементарному, чѣмъ впослѣдствіи, когда оно достигло болѣе высокой степени самосознанія. Въ Греціи къ этому присоединялось и особенное состояніе музыки: она не была искусствомъ въ теперешнемъ смыслѣ слова. Звукъ и ритмъ дѣйствовали независимо другъ отъ друга и не могли представить того богатства формъ, которыя мы находимъ теперь въ музыкѣ. Все, что нимъ извѣстно о музыкѣ того времени, даетъ право заключить, что ея дѣятельность была только чувственная, но, при этой односторонноcти, весьма утонченная. Доказательствомъ тому, что музыка (въ теперешнемъ, художественномъ смыслѣ слова) не существовала въ классической древности, служитъ ея полнѣйшее исчезновеніе съ лица земли. Мы, разумѣется, исключаемъ при этомъ, какъ чисто научный отдѣлъ музыки, глубокое изученіе греками соотношеній звуковъ.

Развитіе мелодіи лишь въ границахъ речитатива, отсутствіе гармоніи и разнообразія музыкальныхъ формъ, очень понятное при древней звуковой системѣ, все это дѣлало невозможной музыку, какъ искусство. Она и не была самостоятельнымъ искусствомъ въ Греціи, а служила лишь дополненіемъ къ танцамъ, поэзіи и мимикѣ. Поэтому, музыка дѣйствовала только своею чувственной и символической стороной. Сжатая въ такія узкія рамки, она должна была довести эти стороны до крайней утонченности, какъ напримѣръ, употребленіе 1/4 тоновъ и энгармоническихъ различій.

Такое усложненное отношеніе звуковъ встрѣчало притомъ въ слушателяхъ болѣе тонкую воспріимчивость. Не говоря уже о тою, что у грековъ былъ слухъ, болѣе способный къ различію тонкихъ интерваловъ, чѣмъ у насъ, воспитанныхъ на математически невѣрномъ строѣ фортепіанъ, нужно прибавить, что у имъ была также болѣе сильная потребность возбуждать въ себѣ разнообразныя настроенія посредствомъ музыки, чѣмъ у насъ, привыкшихъ къ объективному созерцанію искусныхъ построеній звуковъ, умѣряющему ихъ элементарное дѣйствіе.

Послѣ всего сказаннаго, покажется понятнымъ болѣе интенсивное дѣйствіе музыки въ древности, а также и смыслъ разсказовъ, передающихъ вамъ специфическое вліяніе каждаго тона. Объясненіемъ этихъ разсказовъ должно послужить и строгое раздѣленіе при употребленіи разныхъ тоновъ для извѣстныхъ цѣлей. Дорійскій тонъ употреблялся для серьезныхъ, большею частію религіозныхъ напѣвовъ; фригійскимъ одушевляли воиновъ на битву; лидійскимъ воспѣвали горе и тоску, а эолійскимъ -- любовь и вино.

Черезъ это преднамѣренно-строгое распредѣленіе 4-хъ тоновъ (въ примѣненіи къ разнымъ душевнымъ состояніямъ) и черезъ послѣдовательное ихъ соединеніе съ подходящими по содержанію стихотвореніями, греки невольно привыкли, при звукахъ музыкальнаго произведенія, возбуждать въ себѣ настроеніе, соотвѣтствующее его тому. Вслѣдствіе односторонняго своего развитія, музыка сдѣлалась не самостоятельнымъ искусствомъ, а необходимымъ спутникомъ остальныхъ искусствъ и средствомъ для политическихъ, педагогическихъ и другихъ цѣлей. Такому патологическому дѣйствію звуковъ мы противопоставляемъ чистое созерцаніе музыкальнаго произведенія, т. е. единственное чисто-художественное восприниманіе. Въ прекрасному слѣдуетъ относиться активно, а не пассивно; не поддаваться его дѣйствію, а наслаждаться имъ.

Всего чаще упускаютъ изъ виду главный факторъ въ душевномъ процессѣ, сопровождающемъ воспріятіе музыкальнаго произведенія; мы подразумѣваемъ то удовлетвореніе, испытываемое слушателемъ, когда онъ слѣдятъ за мыслями сочинителя и даже предугадываетъ ихъ, часто находя оправданными свои предположенія, а иногда пріятно обманываясь въ нихъ. Только то музыкальное произведеніе можетъ назваться художественнымъ, которое вызываетъ и удовлетворяетъ подобную умственную дѣятельность -- своего рода раздумье воображенія. При слушаніи же музыки, эта дѣятельность потому особенно необходима, что произведенія этого искусства не являются разомъ передъ нами и, слѣдовательно, требуютъ неутомимаго вниманія.

Исключительное преобладаніе верхняго голоса въ итальянской музыкѣ мы можемъ объяснить безпечно-лѣнивымъ характеромъ этого народа, неспособнаго на уѵственную работу, необходимую, чтобъ слѣдить за искуссной тканью гармоническихъ и контрапунктныхъ сплетеній.

Болѣе или менѣе сильное дѣйствіе музыки на чувства зависитъ, главнымъ образокъ отъ степени художественнаго развитія. При созерцаніи музыкальнаго произведенія, у непосвященныхъ въ искусство чувства играютъ главную роль, у образованнаго художника -- самую незначительную. Чѣмъ сильнѣе въ слушателѣ эстетическое настроеніе, тѣмъ болѣе оно умѣряетъ чисто элементарное. Поэтому мы видимъ, что извѣстная аксіома: "мрачная музыка возбуждаетъ въ насъ грусть, веселая -- радость" совсѣмъ не вѣрна.

Могли ли бы наслаждаться жизнію, еслибъ каждый глухой "Requiem", каждый заунывный траурный маршъ, каждое слезливое адажіо должны были въ насъ возбуждать горестныя чувства?

Когда передъ нами возстаетъ, въ своей ясной и трезвой красотѣ, истинно-художественное произведеніе, мы испытываемъ высокую радость, хотя бы въ немъ вылилось все горе человѣчества. Развеселые же финалы Верди или кадрили Мюзара далеко не всегда на насъ наводятъ пріятное настроеніе.

Не смотря на наше утвержденіе, что эстетическое наслажденіе зависитъ отъ художественнаго достоинства музыкальнаго произведенія, нельзя не сознаться, что иногда простой призывъ рога въ горахъ, или тирольскій припѣвъ (Iodler) насъ приводятъ въ большій восторгъ, чѣмъ любая симфонія. Но въ этомъ случаѣ музыка становится на одинъ рядъ съ красотами природы. Она дѣйствуетъ не собственными звуковыми формами, а сливается въ нашемъ чувствѣ съ общимъ настроеніемъ окружающаго ландшафта. Лишь только музыка употребляется для возбужденія въ насъ того или другаго настроенія, какъ подспорье, какъ декорація, она перестаетъ быть чистымъ искусствомъ. Такъ легко смѣшиваютъ элементарное въ музыкѣ съ ея художественной красотой, принимая, такимъ образомъ, часть за цѣлое, что изъ этого возникаютъ нескончаемыя недоразумѣнія. Большая часть мнѣній, выраженныхъ о музыкѣ, относятся въ сущности не къ ней самой, а къ чувственному дѣйствію ея звуковъ.

Когда Генрихъ IV, у Шексиира, передъ самою смертью требуетъ музыки, то онъ, конечно, не желаетъ слѣдить за художественной красотой произведенія, а только хочетъ убаюкивать себя сладостными звуками. То же самое можно сказать и о Порціи съ Бассаіно, въ оценкѣ выбора между тремя ящичками.

Во всѣхъ этихъ случаяхъ дѣло не въ художественномъ достоинствѣ музыки, а въ общемъ ея настроеніи. При такомъ равнодушіи къ характернымъ особенностямъ каждаго произведенія, преобладаютъ впечатлѣнія чисто звуковыя, а не музыкальныя. Тотъ, по истинѣ, слушаетъ музыку, кому она даетъ опредѣленный художественный образъ, а не дѣйствуетъ только на его настроеніе. Неоспоримое дѣйствіе музыки на наши душевныя состоянія и его высокое психологическое и физіологическое значеніе не должны мѣшать нашей критикѣ различать въ немъ художественный элементъ отъ чувственнаго.

Весьма поучительнымъ примѣромъ такой путаницы понятій и словъ являются намъ "музыкальныя изверженія" (Musikalische Explostonen) Беттины Арнимъ, какъ называетъ Гёте ея письма о музыкѣ. Въ убѣжденіи, что она говоритъ о музыкѣ, она распространяется постоянно о загадочномъ дѣйствіи этого искусства на нее и преднамѣренно устраняетъ всякое разумное къ нему отношеніе.

Въ каждомъ музыкальномъ произведеніи она видитъ какую-то подавляющую тайну природы, а не твореніе человѣческаго ума; "музыкой" она называетъ безчисленныя явленія, которыя, пожалуй, имѣютъ съ музыкой какую-нибудь одну общую сторону -- хоть благозвучіе, ритмъ, стройность и т. п. Немудрено, что она, въ своемъ музыкальномъ опьяненіи, доходитъ до того, что называетъ не только Гёте, но и Христа -- великими музыкантами.

Мы не оспариваемъ права употреблять въ рѣчи извѣстныя метафоры и поэтическія вольности. Мы понимаемъ, почему Аристофанъ, въ своихъ "Осахъ", называетъ тонко образованный умъ "мудрымъ и музыкальнымъ", мы находимъ мѣткимъ отзывъ графа Рейнгардта объ Эденшлегерѣ, чго у него "музыкальные глаза". Серьезныя же изслѣдованія не должны придавать музыкѣ инаго смысла, кромѣ того, который ей придаетъ эстетика, иначе окончательно подкашиваются и безъ того шаткія основанія этой науки.