Отступленіе.
Послѣ всего происшедшаго въ термахъ Каракаллы, положеніе Аттиліо и его друзей стало крайне опаснымъ. Предатель заплатилъ жизнью за свою вину; тоже послѣдовало и съ нѣкоторыми ищейками полиціи, но дѣло въ томъ, что полиція все-таки напала на слѣдъ заговора, и конечно, знала или догадывалась объ именахъ главныхъ его руководителей. Еслибы заговорщики другихъ частей Италіи были наготовѣ, какъ римляне, то въ эту самую ночь, 15 февраля, все дѣло могло быть окончено, какъ могло бы окончиться и въ каждый послѣдующій день. Но большинство этихъ заговорщиковъ принадлежало къ умѣреннымъ; умѣренные же, какъ всегда своею нерѣшительностью и колебаніями -- и тутъ только мѣшали дѣлу, сами не отваживаясь ни на что опредѣленное и ожидая, что освобожденіе родины упадетъ къ нимъ съ неба -- подобно маннѣ, или будетъ любезно предложено имъ иноземцами. Что имъ было за дѣло до національнаго достоинства? до того, что Италія подавала поводъ въ насмѣшкамъ надъ нею всѣмъ остальнымъ народамъ Европы. Что ея провинціи за деньги покупались и продавались? Большинство итальянцевъ не были даже способны поступиться для общаго блага и своего національнаго единства тѣми жалкими выгодами, которыя доставляла имъ служба и карьера. Они цѣпко держались за ту подачку, какой имъ удалось добиться -- послѣ революціи. И такимъ образомъ Италія, въ теченіе столькихъ вѣковъ раздѣленная, поруганная, проданная, опозоренная, униженная, развращенная своими патерами, даже и послѣ своего начавшагося возрожденія снова принесена была въ жертву -- сатанинскому честолюбію своего верховнаго жреца и ей не оставалось ничего болѣе, какъ со смиреніемъ снова приступить къ принятію древняго обычая -- церемоніальнаго цалованія туфли.
Такія условія представлялъ Римъ въ первые мѣсяцы 1867 года, когда чуждые и наши наемщики упрочились въ вѣчномъ городѣ, и Италія, въ угоду ханжившему хищнику, должна была торжественно отречься отъ обладанія Римомъ и отказаться отъ всякой славы въ будущемъ. Вмѣсто того, чтобы имѣть возможность возродиться и быть славною и счастливою, украситься ореоломъ свободы и независимости, для которыхъ ея вѣрные сыны принесли уже столько жертвъ, ей пришлось безстыдно опуститься снова въ грязь и подчиниться, Богъ знаетъ на сколько еще времени, съ смиреніемъ развратителямъ народа и гонителямъ и ненавистникамъ всего человѣчества!
Но вернемся къ нашему разсказу.
Въ одинъ изъ вечеровъ первыхъ чиселъ марта, въ небольшой комнатѣ дома Манліо, выходившей на дворъ, собрались Аттиліо, Муціо и Сильвіо, для совѣщанія о дальнѣйшемъ направленіи своей дѣятельности. Они послѣ 15-го февраля оставались въ Римѣ въ надеждѣ, не улыбнется ли судьба ихъ дѣлу... Но дѣло Италіи было такъ дурно, что, несмотря на весь великодушный героизмъ нашихъ молодыхъ людей и всю отвагу трехсотъ ихъ товарищей, изъ лабиринта обстоятельствъ, для блага Рима, было невозможно найти никакого выхода.
-- Въ наши дни, произнесъ Аттиліо: -- жертвовать жизнью за отечество не считается уже болѣе заслугой. Въ ходу другіе взгляды, и итальянцы прославляютъ бездѣйствіе, лишь бы не помѣшать черепашьему ходу машины порядка, пришедшагося такъ по душѣ людямъ мелкой посредственности, хвалящихся своею умѣренностью. Наши друзья изъ другихъ провинцій, кажется, окончательно побратались съ врагами и грабителями Италіи... Но мы!... что остается намъ дѣлать?... Можемъ ли мы войти въ сдѣлки и сношенія съ негодяями, готовыми сто разъ продать наше отечество чужеземцамъ?... Можемъ ли мы жить спокойно рядомъ съ этими развратителями народа, ругающимися надъ нашими отцами, дѣлающими нашихъ сестеръ жертвами своего сластолюбія, обратившими весь Римъ въ зловонную помойную яму, въ клоаку своихъ преступленій?
Аттиліо, разгорячаясь, все болѣе и болѣе возвышалъ голосъ, что заставило Сильвіо, болѣе его осторожнаго, остановить его.
-- Говори тише, благородный братъ; ты никакъ не хочешь понять, до какой степени насъ преслѣдуютъ. Неужели ты думаешь, что даже теперь не подслушиваетъ насъ какой-нибудь негодяй, притаившись гдѣ-нибудь около дома? Намъ говорятъ не о чемъ. Всѣ мы -- все это хорошо знаемъ, и дѣло совсѣмъ не въ томъ. Дѣло въ томъ только, что въ Римѣ намъ дольше оставаться нельзя, да и незачѣмъ. Оставимъ здѣсь Реголо, которому поручимъ наши дѣла, а сами уѣдемъ на время въ Кампанью. Тамъ мы тоже найдемъ друзей, хорошіе люди водятся негдѣ. Будемъ ждать, пока Италія не отрезвится, не устанетъ услаждать своихъ взоровъ либеральной арлекинадой, которою ей отводятъ глаза, не убѣдится, что ее продаютъ на каждомъ шагу, и что она довѣрчиво отдалась сама въ руки деспотизма и предательства!
-- Уѣдемте, братья! произнесъ снова Сильвіо, послѣ минутнаго молчанія, впродолженіе котораго, казалось, рѣшеніе его пріобрѣло еще большую опредѣленность: -- уѣдемте! Пусть враги наши назовутъ насъ разбойниками, авантюристами, какъ они уже называли насъ во время славной марсальской экспедиціи. Что намъ до того за дѣло! Какъ и тогда, мы будемъ охранять свободу своего отечества, и когда пробьетъ часъ, въ который Италія захочетъ дѣйствительно освободиться отъ тираніи, мы явимся снова и во всеоружіи къ ней на выручку!