Ляоянскіе дни.
14-го августа.
Не проѣхали и версты -- самъ Сергѣй Ивановичъ навстрѣчу. На своемъ бѣломъ драконѣ, съ хребтомъ, изогнутымъ кверху, печальный, темный. Ушелъ послѣднимъ... Взорвалъ, но взрывъ не оправдалъ всѣхъ надеждъ.
-- Японцы тамъ уже, на Вамбатаѣ. Верстъ пять отсюда на тѣхъ сопкахъ можно видѣть и Вамбатай и японцевъ.
Мы ѣдемъ туда. Сергѣй Ивановичъ съ нами.
Насъ нагоняютъ военные атташе, германскій и австрійскій. У подножья сопокъ -- деревушка, въ ней маркитантъ 3-го корпуса. Я предлагаю напиться чаю. Австрійскій атташе графъ Шептыцскій вѣжливо и твердо отвѣчаетъ:
-- Я не буду.
И мы взбираемся за нимъ на сопки. Въ полугорѣ онъ и германскій оставляютъ своихъ лошадей.
-- Но вѣдь еще можно долго верхомъ ѣхать!
-- Такое правило.
Мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ уклоняемся отъ нихъ и ѣдемъ верхомъ.
Графъ уже на сопкѣ и лежить на землѣ.
Мы подъѣхали почти вплоть. Я забираю свои пирожки, яблоки и подхожу къ графу.
-- Пожалуйста, лягте. Если генералъ Ивановъ увидитъ, онъ васъ всѣхъ прогонить.
-- А вонъ лѣвѣе, на той сопкѣ верхомъ стоятъ?
Графъ пожимаетъ плечами.
-- То не его уже корпусъ.
Я и всѣ мы ложиися.
-- Вотъ что значитъ такъ показываться на сопкахъ,-- говоритъ графъ.-- Одна наша батарея 11-го августа до трехъ часовъ работала, и японцы не могли ее нащупать. Въ три часа подъѣхалъ штабь въ своихъ бѣлыхъ кителяхъ, и ровно черезъ три минуты,-- я смотрѣлъ на часы,-- насъ буквально засыпали...
Я лежу, ѣмъ пирожки и напрасно ищу глазами русскихъ или японскихъ войскъ. Ни тѣхъ ни другихъ, кромѣ линіи 10-го корпуса. Графъ продолжаетъ ворчать:
-- Сейчасъ не опасно стоять, но къ вечеру здѣсь уже будутъ японцы на всѣхъ тѣхъ вышкахъ: они уже стоятъ и наблюдаютъ. Одна такая стоящая фигура -- и они уже отмѣтятъ эту сопку.
-- Вы думаете, что сегодня же они подойдуть сюда?
-- Судя по обнаруженной энергіи, непремѣнно.
-- И, значитъ, завтра въ Ляоянѣ?
-- Я убѣжденъ.
-- Гдѣ же войска Иванова?
-- Вонъ.
Я скотрю направо, на сопку саженяхъ въ ста отъ насъ.
-- Гдѣ? Ничего не вижу.
Графь даетъ свой бинокль. Я еще минуты три-четыре ищу.
-- Неужели вотъ эти сѣрые неподвижные камни?
-- Да.
Я опускаю бинокль и смотрю простыми глазамд.
-- Но вѣдь это камни!
Опять смотрю въ бинокль.
-- А, вотъ одинъ пошевелился.
-- Вотъ такъ надо лежать.
-- А японцы гдѣ?
-- Черезъ часъ вамъ отвѣчу, ихъ не такъ просто увидѣть.
Въ ожиданіи я смотрю, но не на наши больше зеленыя сопки, а на Вамбатайскій перевалъ, въ четырехъ верстахъ впереди. Поворачиваюсь спиной и смотрю на долину Ляояна, городъ, башню его -- память корейскихъ побѣдъ 450 лѣтъ тому назадъ -- эту эмблему пустоты забытаго тщеславія и военныхъ авантюръ былыхъ временъ. Желтый шаръ нашъ висить въ воздухѣ, собираются тучи, и, какъ только закроютъ на время солнце, дѣлается сразу свѣжо и прохладно.
-- Ну, смотрите -- вотъ уже гдѣ японцы. Видите большую сопку, лѣсокъ ниже, лѣвѣе лѣска?
Версты двѣ всего, но и въ бинокль я ничего не вижу.
-- Вотъ смотрите ихъ фронгь...
Онъ и фронтъ видить. Германскій атташе говоритъ:
-- А! Вижу теперь!
Я ничего не вижу, не видитъ и Сергѣй Ивановичъ.
Меня гораздо больше, впрочемъ, интересуетъ теперь графъ. Сильный, красивый, глаза горять, ноздри жадно захватываютъ воздухъ. Это охотникъ на слѣду.
-- Къ вечеру здѣсь уже будетъ пальба.
-- И до вечера?
-- Наблюдать.
Я смотрю на С. И. Мы, кажется, понимаемъ другъ друга: это довольно скучно.
-- Такъ мы вечеромъ сюда пріѣдемъ?
-- Нѣтъ, я здѣсь останусь,-- говоритъ непреклонно графъ.
С. И. говоритъ глазами:
-- И пусть остается.
-- Но вы безъ провизіи?
Графъ улыбается.
-- Человѣкъ можетъ нѣсколько дней быть безъ провизіи.
-- Позвольте вамъ оставить хоть эти пирожки.
Мы прощаемся и уходимъ. Уходить и H. Н.
-- Я съ удовольствіемъ остался бы, но мнѣ необходимо въ канцелярію.
Внизу въ деревушкѣ мы останавливаемся пить чай.
У маркитанта уже все уложено.
-- Скорѣе пейте.
Мы пьемъ подъ деревьями чай. Около насъ какой-то отрядъ "Краснаго Креста".
Н. Н. не сталъ пить чай: онъ спѣшилъ въ свою канцелярію.
Маркитантъ жалуется: пудовъ сорокъ пришлось бросить,-- мулы заупрямились. Тысячи на полторы убытка. Но лицо веселое, возбужденное.
-- Сколько слѣдуетъ?
-- Ничето, помилуйте, неужели за двѣ чашкя этой бурды брать!
Мы ѣдемъ опять. Два часа назадъ полная жизни дорога опустѣла совершенно, и насъ только двое съ Сергѣемъ Ивановичемъ.
-- Ну что же, Сергѣй Ивановичъ?
С. И. угрюмо молчитъ.
-- Что бы мы бы говорили теперь, отъ того и пылинка эта не перемѣнитъ своего мѣста... А вотъ дождь сейчасъ польетъ.
-- Да, уже падаютъ отдѣльныя капли. Еще немного, и дождь польетъ.
-- А между тѣмъ мы свидѣтели, можетъ-быть, величайшаго историческаго мгновенія.
Но и это не трогаетъ С. И. Покорный дождю, онъ уныло, своимъ замогильнымъ голосомъ, разсѣянно говоритъ:
-- Да, такъ пишется исторія.
У города мы нагоняемъ обозы.
Всѣ кругомъ веселы: смѣются, острятъ, поютъ пѣсни, у кого есть что ѣсть -- ѣдятъ. Грязные, запыленные, перепачканные.
-- Давно въ банѣ были?
-- Въ какой банѣ? Японской? Какдый день безъ мала. А въ нашей банѣ -- вотъ, если Господь приведетъ, пріѣдемъ домой, тоже побываемъ...
Въ ожиданіи очереди прохода черезъ дорогу затопили кухни, кипятъ котелки. Мирная картина ярмарки въ какомъ-нибудь заштатномъ городкѣ. Бабъ только нѣтъ. Китаецъ продаетъ свинину. Нѣкоторыя солдатики складываются и покупаютъ, другіе завистливыми глазами слѣдятъ, какъ рубитъ и отвѣшиваеть на своемъ коромыслѣ китаецъ.
-- А ты сала, сала побольше рѣжь, -- кричитъ хохолъ. И не узнаешь въ немъ солдата: на головѣ соломенная шяяпа полтавца, босой, рубаха съ однимъ погономъ.
-- Поѣдемъ той дорогой, по которой везутъ раненыхъ.
И кы обгоняемъ безконечные ряды носилокъ и арбъ.
На насъ смотрятъ глаза раненыхъ съ общимъ выраженіемъ утомленія...
А къ вечеру, дѣйствительно, усилилась канонада.
И уже изъ Ляояна совсѣмъ ясно видно. Съ вокзала видны эти вспыхивающія звѣзды и дымка. И прямо на югѣ, на востокѣ.
Съ водокачки прекрасно видна вся картина. Къ вечеру разгулялся день. Какая-то усталость во всемъ и, кажется, съ утомленной округой засыпаютъ и пушки. И вдругъ опять проснутся и снова рявкнутъ и сверкнутъ огнями.
Но тише и тише, и уже тонутъ въ сумрачномъ туманѣ всѣ эти сопки.
-- Новость! Слышали новость? Что дадите за хорошую новость?!-- летитъ навстрѣчу жизнерадостный H. E. Поповъ.
-- Ну?
-- 46 пушекъ у японцевъ отняли, 20 тысячъ ихъ уложили!
-- Вчера было 45...
-- Вчера невѣрно, а сегодня совершенно вѣрно. Завтра рожденіе микадо, и мы ему поднесемъ такой подарочекъ, котораго онъ, Богъ дастъ, никогда не забудетъ.
Генералъ Мартсонъ сегодня къ вечеру скончался.
LXXI.
15-го августа.
Съ 4-хъ часовъ утра непрерывные выстрѣлы. Глухіе, далекіе... Точно зароптала окраина, и что-то и грубое, и жестокое, и болевое съ этомъ пересчетѣ какихъ-то обидъ.
Больше полумилліона людей сходится, и, кажется, на этотъ разъ неизбѣжно близится громадной важности историческій моментъ -- генеральное сраженіе русской и японской армій.
17-го августа день рожденія микадо, и, говорятъ, японцы готовятъ къ этому дню подарки своему микадо. Хотятъ взять и Портъ-Артуръ и Ляоянъ. Несомнѣнно одно: адская энергія ихъ наступленія. Они въ буквальномь смыслѣ сидять теперь на нашемъ арьергардѣ. Анпинъ, Саулинцзы уже отданы. Отданъ приказъ отступать и съ послѣдняго нашего перевала -- Вамбатайскаго. Мы становимся на позиціи послѣднихъ горъ, полукругомъ окружающие, Ляоянскую долину. Если уйдемъ съ нихъ -- всѣ горы будутъ принадлежать японцамъ, и, скрытые за ними, они станутъ осыпать насъ своими ядрами. Тогда мы должны будемъ уйти въ мѣстность болѣе равную по условіямъ. Ляоянъ же мнѣ не представляетъ возможности какой-бы то ни было побѣды. Японцы видять насъ съ долинѣ и стрѣляютъ въ опредѣленную цѣль. Мы отвѣчаемъ имъ куда-то въ горы, конечно, не зная точно ихъ позицій. Допустимъ, мы даже угадали. Что жъ дальше? Броситься назадъ въ горы, откуда только-что ушли, потому что не въ силахъ были держаться? Оставаться въ долинѣ для новыхъ и новихъ, сравнительно безопасныхъ для японцевъ, артиллерійскихъ атакъ? Терять людей, силы арміи, когда все для насъ -- въ этой арміи, въ этой точкѣ, гдѣ стоитъ она теперъ, охваченная на всемъ необъятномъ пространствѣ со всѣхъ сторонъ враждебнымъ населеніемъ, непріятельскимъ войскомъ, тѣснымъ кольцомъ уже сжимающимъ насъ?
И на мой взглядъ не-спеціалиста единственный выходъ -- спѣшить къ сѣверу, на просторъ знакомыхъ полей, навстрѣчу новымъ идущимъ къ намъ силамъ.
Такъ же энергично по пятамъ за нами наступаютъ японцы съ юга, и уже слышны и оттуда выстрѣлы.
Привезли генерала, бывшаго командира 4-го полка, и нынѣшняго командира того же полка, полковника Раабена. Его жена здѣсь, въ Ляоянѣ, сестрой милосердія. Они оба были въ фанзѣ и оба убиты разорвавшейся шрапнелью.
Убитыхъ и раненыхъ насчитываютъ съ нашей стороны въ восточномъ и южномъ отрядахъ до двухъ тысячъ. Уже появились и непрерывной вереницей тянутся на нѣсколько верстъ арбы, носилки; идутъ легко раненые на ногахъ.
Завтра предполагаемъ очистить Вамбатайскій перевалъ, и я съ утра иду къ Сергѣю Ивановичу туда, посмотрѣть, какъ будетъ взрывать онъ проходъ.
Тѣсный въ скалѣ проходъ съ нависшими сверху глыбами. Если взрывъ удастся, движеніе японцевъ задержится на добрыя сутки.
LXXII.
10-го августа.
Пять часовъ утра. День какъ-то лѣниво просыпается. Воздухъ вздрагиваетъ по временамъ отъ выстрѣловъ на востокѣ и югѣ. Выстрѣлы рѣже, чѣмъ вчера.
Я ѣду съ офицеромъ генеральнаго штаба, подполковникомъ Н. Об.
Военные очень высоко цѣнять его корреспонденціи и телеграммы. Говорятъ, для не военныхъ онѣ сухи. Что до меня -- я съ наслажденіемъ ихъ читаю, и картины боевъ, движенія становатся вполнѣ ясными, а въ то же время нѣть никакой напыщенности, восторговъ, всхлипываній и взвизгиваній. Серьезная и въ то же время полная интереса дѣловитость.
Съ внѣшней стороны это симпатичный красивый брюнеть, скромный, хотя и знающій себѣ цѣну.
-- Мы поѣдемъ прелестной дорогой,-- говоритъ онъ,-- вдоль внутренней стѣны города.
Все тѣ же садики, дачные домики. Все такъ же уютно здѣсь и все такъ располагаетъ къ покою, отдыху, dolce far niente. И какимъ контрастомъ звучать здѣсь эти рявканія какого-то грубіяна тамъ, въ тѣхъ горахъ.
Я смотрю въ лица китайцевъ и хочу прочесть въ нихъ что-нибудь. Кажется, ничего, кромѣ добродушнаго пренебреженія и желанія, чтобы поскорѣе ужъ такъ или иначе все кончилось. Вѣдь, можетъ-быть, черезъ два-три дня этотъ городъ будетъ превращенъ въ груды, и мы и китайцы силою обстоятельствъ будемъ въ одинаковомъ положеніи. Такъ во время наводненій, пожаровъ поѣдающіе и съѣдаемые звѣри забываютъ на это мгновеніе свои инстинкты и тѣсно жмутся другъ къ другу
Вотъ башня на стѣнѣ. Обвалились ступеньки, и мохомъ поросъ весь входъ на нее. Безконечной древностью и тишиной могилъ охватываетъ душу этотъ уголокъ.
Но впечатлѣнія бысгро мѣняются. Вотъ арбы съ китайскими семьями. Жены, дѣти -- все это уѣзжаетъ куда-то на западъ, спасаясь отъ ужасовъ войны. На ихъ лицахъ еще яснѣе отсутствіе какой-нибудь вражды. Они какъ бы говорятъ:
-- Богъ съ вами за все причиненное намъ зло, но оставьте намь жизнь -- этотъ даръ Божій, который только разъ дается и на такое короткое мгновсніе.
Вотъ мѣрнымъ шагомъ несутъ носилки съ ранеными. Рядомъ идетъ сестра милосердія, сзади верхомъ докторъ.
Носилки опускаютъ, и мы видимъ наполовину прикрытое продолговатое дицо, обросшее только еще начинающей расти послѣ бритья бородой, угрюмо сжатыя губы, неподвижно, какъ у мертвеца, сложенныя руки.
Сестра наклоняется и слушаетъ. Едва-едва поднимается грудь раненаго. Можетъ-быть, она ждетъ какого-нибудь слова и, не дождавшись, съ безпомощной тревогой и тоской поднимается.
Это генераль Мартсенъ, сестра -- его жена, еще молодая, красивая женщина.
Докторъ немного отстаетъ и торопливо говоритъ намъ:
-- Нѣтъ надежды, шрапнель сломала бедренную кость, прошла черезъ желудокъ, порвала кишечникъ...
Еще что-то говорить онъ, но мы, полные горечи отъ этой сцены и послѣдняго взгляда жены, пріѣхавшей хоронить сюда своего мужа, ѣдемъ дальше.
-- Тоже раненый? -- спрашиваемъ мы, указывая на другія носилки.
-- Никакь нѣтъ: убитый.
Намъ назызаютъ фамилію. Чѣмъ дальше, тѣмъ больше этихъ раненыхъ. Не только раненыхъ: тысячи обозныхъ повозокъ, двуколокъ, экипажей, отдѣльныхъ отрядовъ. Все это сбилось у тѣсныхъ входовъ въ городъ, и мы съ трудомъ пробиваемся отсюда на просторъ восточныхъ полей. Но и тамъ вездѣ, куда хватить глазъ,-- обозы, люди, носилки. Невдалекѣ нашъ воздушный шаръ желтымъ пятномъ рисуется нa высотѣ двухсотъ саженъ въ голубомъ небѣ. Онъ наблюдаетъ за дѣйствіями непріятеля.
Теперь и мы совершенно ясно видимъ дымокъ на горахъ и блестки -- яркія, какъ звѣзды, какъ вспыхивающіе короткіе звѣздообразные метеоры. Это рвется шрапнель. Ужасная отъ своей замогильной пѣсней шрапнель, такая красивая издали, для многихъ -- послѣдняя яркая вспышка въ жизни. И хорошо, если умереть сразу, безъ этихъ ужасныхъ стоновъ и криковъ и воплей, которые несутся изъ этихъ проносимыхъ носилокъ.
-- Посмотримъ переправу черезъ Тайцзыхе?
Мы выѣзжаемъ на волю, и предъ нами вздувшаяся отъ дождей рѣка, саженей въ 150 шириною.
На ней -- понтонный мостъ, за ней -- горы, куда по мосту тянутся войска и обозы.
Тамъ, на той сторонѣ -- позиціи нашего 17-го корпуса генерала Вильдерлинта. Мы съ утра ихъ занимаемъ, и нужны сутки, чтобы какъ слѣдуетъ основаться на нихъ. Гдѣ-то выше и японцы подвезли свои понтоны.
За рѣкой -- только одинъ корпусь. Остальные -- по эту сторону, по этому полукругу, который теперь весь передъ нашими глазами. Вонъ тамъ въ углу, гдѣ теперь сверкаютъ эти звѣзды, величиной въ большое яблоко, нашъ лѣвый флангъ, 10-й корпусъ генерала Случевскаго, прямо передъ нами -- бывшій графа Келлера, теперь третій корпусь генерала Иванова, правѣе, уже на югѣ, 2-й -- генерала Засулича, 4-й -- генерала Зарубаева, 1-й -- генерала барона Штакельберга, и тамь дымки, но, вѣроятно, за дальностью разстоянія, или вслѣдствіе неровностей, мы не видѣли лѣтнихъ звѣздъ.
-- Но вѣдь мы, кажется, не хотимъ отступать?
-- Наше лѣвое крыло отступало,-- обнажился корпусъ Иванова, пришлось такимъ образомъ, и всѣмъ перейти на ляоянскія позціи.
-- Какъ вф думаете, будетъ генеральное сраженіе?
-- Если японцы такъ же энергично будутъ нападать,-- да. Пятый день безъ отдыху, безъ сна,-- черти какіе-то,-- и совершенно измѣнили свою обычную тактику.
Девятая дивизія отведена на отдыхъ: Сѣвскій, Орловскій, Брянскій полки. Люди переутомились окончательно, и нервная система никуда не годится.
Перегнувшись съ лошади, темный офицеръ говоритъ:
-- И не быть покою. Каждую ночь вскочитъ одинъ: "ура, японцы!". А за нимъ всѣ хватаютъ штыки и уже готовы колоть другъ друга...
А корпусъ генерала Иванова держится великолѣпно. Этимѣ генераломъ не нахвалятся и офицеры и солдаты. И 13-го, и 14-го, и 15-го у нихъ была полная побѣда, но ихъ лѣвый флангъ обнажился, и имъ приказано отступать.
-- Ну, здѣсь дороги раздѣляются: куда ѣдемъ?
-- На Вамбатай, къ Сергѣю Ивановичу. Онъ вчера ночью прислалъ сказать, что отступили послѣдними.
LXIII.
17-го августа.
Маленькій и грязный Ляоянъ сегодня, конечно, центръ, на который устремлены взоры всего міра.
Съ обѣихъ сторонъ свыше четырехсотъ тысячъ войскъ. Одно изъ самыхъ большихъ міровыхъ сраженій.
Въ шесть часовъ утра уже разгаръ боя. Беспрерывный грохотъ, взрывы и трескъ орудійной пальбы. Свыше тысячи орудій съ желѣзнымъ стономъ ежеминутно выбрасываютъ изъ своихъ дулъ гранаты и шрапнели.
Мы стоимъ на колокольнѣ, и вся картина боя предъ глазами. Вотъ вогнутымъ полукругомъ верстахъ въ пяти отъ насъ долина Ляояна замыкается непрерывной цѣпью сопокъ и горъ. Вначалѣ ниже, а дальше все выше и выше. Вся та туманная синева дали этихъ горъ на востокѣ и югѣ уже въ рукахъ японцевъ. Въ нашихъ рукахъ только послѣдняя къ долинѣ цѣпь сопокъ, и всѣ онѣ теперь покрыты вспыхивающими -- во всѣхъ мѣстахъ и непрерывно -- огоньками. Огоньками, какъ мгновенный; короткій зигзагъ молнія. Это стрѣляюсь наши батареи. Надъ ними вспыхиваютъ другія, крупныя, какъ метеоръ, огни-звѣзды, и облачко бѣлаго или чернаго дыма долго еще стоитъ на томъ мѣстѣ. Только на нашемъ лѣвомъ флангѣ, то-есть на крайнемъ востокѣ, почти нѣтъ ни нашихъ огней ни этихъ другихъ огней съ ихъ облачками. Бѣлыя облачка,-- совершенно какъ комъ снѣга на яркомъ солнцѣ,-- это разорвавшаяся въ воздухѣ шрапнель. Гдѣ черное облако, тамъ разорвался лидитный снарядъ,-- отвратительный ядовитый снарядъ, ихъ сравнительно мало, и тѣмъ отвратительнѣе впечатлѣніе отъ нихъ.
Иногда пальба стихаетъ въ какомъ-нибудь мѣстѣ, и вдругъ слышится непрерывный рядъ выстрѣловъ батарей, другой, третій -- судорожный, торопливый, безъ перерыва. Это стрѣляютъ наши въ идущія въ атаку непріятельскія колонны. И немного погодя опять слышатся оттуда, со стороны японцевъ, взбѣшенные одинъ за другимъ залпы. Значитъ, атака отбтта и сметены колонны обманувшихся молчаніемъ нашихъ батарей японцевъ.
Съ пяти часовъ утра мы всѣ на ногахъ.
-- Идемъ на колокольню,-- предлагаетъ заглянувшій къ намъ А. И.:
-- Но я не одѣтъ еще.
-- Такъ идите: дамъ нѣтъ.
Колокольня -- вплоть, и уже на колокольнѣ я соображаю, что дамъ очень даже много: вездѣ кругомъ насъ палатки "Краснаго Креста". Прямо напротивъ, между церковью и вокзаломъ, гдѣ былъ разбитъ скверъ, красивыми рядами стоять большія палатки земскаго отряда. Сестры уже за работой, такъ какъ раненыхъ накопилось отъ прежнихъ дней много, хотя послѣ первой помощи и отдыха ихъ сейчасъ же грузятъ въ вагоны и отправляютъ въ Харбинъ и дальше.
Я тороплюсь убраться съ колокольни.
-- Идемъ на позицію! -- кричитъ со своего крыльца возбужденный и веселый молодой корреспондентъ "Руси" -- H. E. И.
Я соглашаюсь, но, когда лошадь уже осѣдлана для меня, оказывается, что по дѣламь я могу ѣхать только послѣ обѣда.
Мы уславливаемся съ Н. Е., что онъ возвратится обѣдать и мы опять поѣдемъ вмѣстѣ.
Онъ весело машетъ рукой и скрывается за угломъ.
Я и радъ, что не ѣду. Впечатлѣній накопляется много, и лучше сейчасъ же и записать ихъ. Кончивъ дѣла, я этимъ и занялся.
Обстановка не совсѣмъ обычная. Этотъ непрерывный грохотъ орудійной пальбы напоминаетъ раскаты грома, когда гроза уже близка и вотъ-вотъ пойдетъ дождь. Дождь, котораго съ такимъ нетерпѣніемъ такъ жаждутъ всѣ живущіе гдѣ-нибудь въ деревнѣ, и какъ бы въ подтвержденіе, небо все больше и больше хмурится, и уже пріятная прохлада въ воздухѣ.
Иногда вдругъ понижается сознаніе важности переживаемаго мгновенія и охватитъ страстное желаніе заглянуть впередъ, угадать будущее. И если этого нельзя, то, по крайней мѣрѣ, пойти, послушать, поговорить, посмотрѣть. Главное -- посмотрѣть. Какая-то особая притягательная сила теперь въ этихъ сопкахъ съ мелькающими на нихъ молинійками и окруженныхъ бѣлыми и черными пятнами. Точно всѣ эта сопка стали вдругъ вулканами съ признаками близкаго изверженія.
Я опять на колокольнѣ. Отецъ Николай тамъ же, облокотился и задумчиво смотритъ въ эту таинственную даль. Здѣсь же А. И. и еще нѣсколько человѣкъ.
Стоишь и смотришь.
LXXIV.
17-го августа.
Въ этомъ красивомъ и такомъ безлюдномъ на видъ пейзажѣ теперь скрыты сотни тысячъ жизней, напряженно и мучительно переживающихъ эти тяжелыя мгновенья.
Такія же группы, какъ у насъ на колокольнѣ, виднѣются на многихъ крышахъ, на водокачкѣ, на вокзалѣ. Стоятъ молча и смотрятъ. Иногда дѣлятся отрывочными наблюденіями.
-- Нѣтъ, на этотъ разъ, кажется, серьезно рѣшили схватиться.
-- А начнемъ какъ слѣдуетъ, и бить начнемъ.
Наши батареи даже энергичнѣе работаютъ, чѣмъ японскія. Непрерывнѣе, во всякомъ случаѣ.
Потянулись первые раненые: идуть съ перевязанной рукой, или хромая, или опираясь на штыкъ. Два раненыхъ поддерживаютъ другъ друга, несутъ раненыхъ на носилкахъ, везуть въ арбахъ, крытыхъ полукругомъ, и изъ-подъ крыши раздаются вопли и стоны отъ невозможной тряски. По два мула -- одинъ спереди, другой сзади -- несуть на своихъ спинахъ носилки съ ранеными: оригинально, и больному спокойно. Ряды измученныхъ сѣрыхъ фигуръ этихъ раненыхъ. Они устали; они хотятъ пить и ѣсть; они поглощены своими страданіями -- они, часа два назадъ такія же здоровые, какъ мы, смотрящіе теперь на насъ, и этотъ видъ здоровыхъ раздражаетъ.
Многихъ раненыхъ проносять прямо на вокзалъ или въ готовые вагоны, а тяжелыхъ -- въ одну изъ комнатъ вокзала. На платформѣ толпятся солдаты только-что пришедшаго эшелона Выборгскаго полка. Ихъ ведуть прямо въ бой. Спѣшно они натягиваютъ на себя свою амуницію, встряхиваются, строятся въ ряды и идутъ на площадъ, гдѣ ихъ встрѣтитъ командующій.
Видъ у солдатъ отличный, и нѣтъ страха на лицахъ, когда они прислушиваются къ выстрѣламъ.
-- Васъ искалъ Н. Е., онъ раненъ.
-- Какъ? Гдѣ?
-- Въ корпусѣ Иванова, гдѣ-то въ передовой цѣпи. Раненъ на вылетъ въ грудь.
-- Гдѣ онъ?
-- Кажется, домой поѣхалъ. Ѣдетъ верхомъ, только пригнулся немного. По обыкновенію веселый, говоритъ, что дѣла отлично идутъ у насъ.
Я спѣшу домой. Прямо съ вокзала, саженяхъ въ 40 -- церковь, мой домъ, домъ, гдѣ живетъ Н. Е. Вотъ на томъ углу, гдѣ начинаются палатки земскаго отряда, мы разстались съ нимъ. Сегодня утромъ вскользь, на замѣчаніе кого-то, онъ полушутя отвѣтилъ:
-- Въ мои планы входитъ быть смертельно раненымъ.
Онъ молодъ, очень молодъ. Богатъ. Счастливая нервная организація жизнерадостнаго оптимиста. Несомнѣнный художникъ, талантливый, прекрасно образованъ, въ подлинникахъ хорошо знакомъ съ французской литературой и всѣми теченіями европейской жизни.
Михайла встрѣчаетъ меня на крыльцѣ.
-- H. E. два раза подъѣзжали, спрашивали.
-- Вы ничего не замѣтили? Онъ раненъ?
-- Показалосъ мнѣ будто, склонившись какъ будто они стоятъ, и глаза будто тусклые стали.
На квартирѣ Н. Е. встрѣчаеть меня А. И.
-- Отправили въ Георгіевскую общину. Насилу отправили. Собирался еще слушать рѣчъ командующаго къ выборнымъ. Чтобъ не стѣснять солдать, пріѣхалъ верхомъ. Пять съ половиной часовъ ѣхалъ.
Я сажусь верхомъ и ѣду къ сѣверному семафору, гдѣ помѣщается Георгіевская община. И тамъ, раненый, онъ вѣренъ остался себѣ; настоялъ положить себя въ солдатское отдѣленіе.
-- Отдѣленіе тяжело раненыхъ? Сюда.
Тамъ я и нашелъ его на ногахъ, умывающимся. Я не хотѣлъ вѣрить, что предо мной насквозь прострѣленный человѣкъ. Пробита грудь, правое легкое и лопаточная кость. Ничтожное отверстіе на груди, такое же на спинѣ. Н. Е. -- веселый, возбужденный. и только, когда, умывшись, легъ онъ на свою простую кровать, на лицѣ его отразилось утомленіе. Я хотѣлъ-было уйти, но онъ такъ и не пустилъ меня.
-- Я только пять минутъ полежу: такъ пріятно...
Но и пяти минутъ онъ не лежалъ. Съ моей помощью онъ сѣлъ и началъ разсказывать такъ же, какъ и всегда разсказывалъ: загораясь, набирая воздуху, размахивая руками. На этотъ разъ, впрочемъ, онъ размахивалъ одной рукой.
-- Вы довольны? -- спрашиваю я его съ легкимъ упрекомъ.
-- Очень! Это одинъ изъ лучшихъ дней моей жизни. Такихъ двей всего три у меня.
Онъ поѣхалъ сперва наугадъ по той же дороіѣ, по которой вчера мы ѣздили съ Сергѣемъ Николаевичемъ.
Въ корпусѣ генерала Иванова съ 18-мъ полкомъ взобрался на ту сопку, гдѣ и мы были, и залегъ въ передовую цѣпь.
18-й полкъ шелъ на смѣну прежней цѣпи. При сближеніи уходившей и подходившей смѣны произошла трогательная встрѣча двухъ братьевъ-солдатъ, не видавшихся съ родины. Радость, объятья, спѣшная передача послѣднихъ новостей изъ своей деревни; но пора, пора, и братья разстаются уже: къ цѣпи подходитъ счастливый встрѣчей, его провожаетъ грустный взглядъ уходящаго.
Спрятавшись за камень или за какой-нибудь бугорокъ, лежитъ, разсыпавшись, наша цѣпь, а напротявъ, саженяхъ въ двухстахъ -- японская. Лежатъ и караулятъ неосторожно вдругъ выглянувшаго. Японцы, впрочемъ, и не дожидаясь стрѣляли непрерывно, наши спокойнѣе, съ выдержкой. Все время разговоръ, остроты, смѣхъ. Изрѣдка возгласы: "носилки!", и раненыхъ уносятъ. Раненыхъ въ цѣпи сравнительно мало, и пули, хотя и жужжать, но опасны только для стоящихъ.
Звукъ отъ пулъ -- голоса какихъ-то птичекъ -- такъ нѣжно поетъ.
Послѣ цѣпи Н. Е. спустился въ батарею Покатилова. Въ тюренченскомъ бою у него перебили только всю его батарею. Здѣсь пули гораздо опаснѣе: уже убитъ Покатиловъ и его замѣститель. Теперь двое молодыхъ офицеровъ -- Тарасовъ и Шаляпинъ -- командуютъ батареей: оба тихіе и спокойные. Молодой красавецъ-солдать стоитъ саженяхъ въ двадцати отъ батареи на возвышеніи и направляетъ выстрѣлы нашихъ орудій.
-- Такъ что влѣво, еще немного, ваше благородіе.
И стоитъ и говорить такъ спокойно, какъ будто стоитъ у себя на крышѣ и сообщаетъ оттуда то, что видатъ.
Такъ продолжается уже полтора часа, и ни одна пуля его еще не тронула.
Н. Е. предлагаеть скромный завтракь офицерамъ. Со вчерашняго вечера они еще ничего не ѣли, и шпроты и хлѣбъ ихъ соблазняютъ. Присѣвъ, они ѣдятъ, и вкусъ пищи возбуждаетъ ихъ арпетитъ. Съѣдены всѣ шпроты, послѣдніе куски хлѣба, обмакивая ихъ въ масло, торопливо доѣдаютъ завтракающіе, а въ головѣ Н. Е. неотступная мысль; "какъ оставить всѣхъ этихъ чудныхъ людей, такъ спокойно, такъ весело отдающихъ свою жизнь, если это нужно ихъ родинѣ?"
И другая: "кто первый?"
Онъ первый.
-- Ахъ, какъ больно! -- вскрикиваеіъ онъ и падаетъ впередъ, уткнувшись лицомъ въ землю.
-- Носилки!
LXXV.
18-го августа.
Такой же громъ въ горахъ, а можетъ-быть, и еще болѣе сильный. Изъ газетъ и телеграммъ вы узнали, или, вѣрнѣе, будете знать, читая эти строки, будете знать, какія именно части, какъ и когда ходили въ атаку и отбивали ее, сколько съ обѣихъ сторонъ выбыло изъ строя и прочее.
Я же вамъ сообщаю только то состояніе, то настроеніе, въ какомъ мы были въ эти дни.
-- Почему же мы опять отступили?
-- Отступленіе началось съ Тамбовскаго полка, 10-го корпуса. И когда обнажился такимъ образомъ лѣвый флангъ сосѣдняго 3-го корпуса генерала Иванова, то пришлось и ему отступить, пришлось и всѣ южныя позиціи оставить и собраться вокругъ Ляояна.
Годятся ли ляоянскія позиціи? Какъ не-спеціалиста, меня интересуетъ только вопросъ: удержимся ли мы въ Ляоянѣ?
И общее впечатлѣніе отъ всѣхъ этихъ разговоровъ, что нѣтъ, не удержимся.
Но всѣ позиціи за нами.
Вчера, говорятъ, выпущено 40 тысять снарядовъ. Раненыхъ больше пяти тысячъ. Ихъ везутъ, ведутъ, они сами идутъ толпой, залитые кровью, часто безъ первой еще перевязки. Вотъ идетъ раненый, съ какимъ-то расплющеннымъ лицомъ, съ котораго застывающими длинными каплями кровь падаеть ему на рубаху, на землю. Два глаза свѣтятся и ищутъ по вокзалу перевязочный пунктъ. А вотъ еле бредетъ, опираясь на ружье, растерянный, блѣдный, желто-блѣдный молодой солдатъ.
-- Тоже раненъ?
-- Нѣтъ, боленъ.
И невольное пренебреженье и сомнѣнье: не симулянтъ ли, убѣжавшій съ позицій?
А если дѣйствительно боленъ, то положеніе его, пожалуй, хуже, чѣмъ раненаго. Наткнутся на раненаго -- подберутъ, а больного -- нѣтъ. Развѣ потерялъ сознаніе отъ истощенія и случайно набредутъ на него, если скоро не отступять.
Всюду спѣшная укладка, грузятся вагоны, каждый ждетъ первой очереди. Злополучная администрація желѣзной дороги, у которой теперь столько всякаго начальства, что у иного человѣка и волосъ столько на головѣ нѣтъ,-- разрывается на всѣ части.
Въ управленіяхъ текущія дѣла пріостановлены. Многіе уже уложились, и, получивъ неожиданный отпускъ, служащіе всѣхъ сортовъ теперь ходятъ съ видомъ людей, нежданно выпущенныхъ изъ своихъ казематовъ. Только на глаза стараются не попадать своему начальству: все-таки какъ будто неловко такъ безъ дѣла,-- точно безъ костюма вышелъ человѣкъ и гуляетъ.
Большинство ихъ около южнаго семафора станціи, откуда, какъ на ладони, виденъ артиллерійскій бой у большой горы верстахъ въ девяти. Называютъ эту гору и Большимъ Кулакомъ и Девяносто девятымъ номеромъ. За этой горой есть деревушка Маязцы, еще въ нашихъ рукахъ. Тамъ около батареи, засѣла наша цѣпь пограничниковъ: 19-я рота, 8-я сотня, двѣ учебныхъ команды. Вчера они выдержали пять атакъ: изъ 450 человѣкъ у нихъ осталось 180. Атаки всѣ отбиты. Въ послѣдній разъ японцы уже полѣзли-было на укрѣпленія, и, такъ какъ стрѣлять уже нельзя было, наши бросали въ нихъ камнями. Одинъ солдатъ перегнулся и патронташемъ ударилъ японца, крикнувъ:
-- Получи-же на рожденье твоего микадо!
Передъ этимъ разнесся слухъ, что сегодня рожденіе микадо и въ день рожденія японцы хотятъ поднести ему Ляоянъ.
Мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ идемъ къ H. E.
Температура у него нормальная; лежитъ онъ спокойно, вошелъ въ сношенія съ больными и живетъ уже по обыкновенію всѣми фибрами своего организма.
Но мы боимся долго сидѣть у него и уѣзжаемъ.
-- Не замѣчаете ли вы,-- говоритъ Сергѣй Ивановичъ,-- что съ запада, гдѣ ихъ прежде не было, появились японцы и какъ будто довольно близко къ намъ? Немножко проѣдемъ, можетъ-быть?
Мы ѣдемъ къ южному семафору, а оттуда вдоль дороги къ Кулаку.
Выстрѣлы съ запада то усиливаются, то опять ослабѣваютъ.
Цѣлая гамма звуковъ. Вотъ рѣзкій короткій трескъ разорвавшейся шрапнели. Вотъ догоняющіе другъ друга густые раскаты стрѣляющихъ орудій. Вотъ жалобный вибрирующій звукъ летящей шрапнели. Здѣсь, тамъ, кругомъ. Такъ воетъ въ трубѣ въ глухую осень позднимъ вечеромъ. И душу охватываетъ тоска, чувство одиночества, пустота. А вотъ частая рѣзкая трескотня съ металлическими отзвуками, потому что ваша цѣпь стрѣляетъ вдоль рельсъ. Мы стрѣляемъ залпами, японцы пакетами. Мы отклонились отъ желѣзной дороги, поѣхали какой-то дорогой по направленію къ флагу "Краснаго Креста", но, въѣхавъ въ гаолянъ, потеряли изъ виду флагъ и поѣхали по какой-то отклонившейся опять къ гаоляну дорожкѣ, думая, что и она, какъ другія, выведетъ насъ къ стоянкѣ "Краснаго Креста".
Мы ѣхали, говорили, и когда спохватились, то почувствовали, что куда-то не туда заѣхали. Оживленная большая дорога съ людьми, бредущими ранеными, съ носидками, съ обозомъ, съ зарядными ящиками, которые на красивыхъ, запряженныхъ парами лошадяхъ спѣшно двигались къ позиціямъ,-- все это исчезло. Насъ окружадъ только гаолянъ, и мы рѣшили еще придвинуться, чтобы выбраться на чистое мѣсто.
-- Смотрите: батарея!
Дѣйствительно, батарея. Стоятъ въ гаолянѣ 12 орудій. Около нихъ ящики. Въ ямкахъ сидѣли солдатики. Маленькій ровикъ, и съ нашей стороны ниже ровика лежать солдаты и три офицера-артиллериста.
-- Ну,-- говоритъ флегматично Сергѣй Ивановичъ,-- хорошо все-таки, что наткнулись на нашу батарею.
Мы, смущенные, спрашиваемъ офицера:
-- Вы что тутъ дѣлаете?
Высокій добродушный офицеръ говоратъ:
-- Говорите громче,-- я оглохъ отъ стрѣльбы.
-- А развѣ здѣсь уже стрѣляютъ?
Подходитъ подвязанный офицеръ. Самый молодой лежитъ съ мрачнымь лицомъ и не хочетъ вставать.
Оказывается, что все время стрѣльба шла, но теперь съ часъ уже все смолкло.
Удачны были ваши выстрѣлы?
Офицеръ пожалъ плечами.
-- За гаоляномъ не видно.
-- Вы куда стрѣляете?
-- Тамъ за дорогой деревушка есть въ верстѣ отъ дороги,-- тамъ японцы засѣли.
-- Тоже съ батареей?
-- Да.
-- Нащупали васъ?
-- Пока нѣтъ: все перелетъ.
-- А впереди васъ что?
-- Впереди -- цѣпь.
-- Далеко?
-- Саженей сто -- вдоль желѣзной дороги.
-- Ну что жъ, цѣпь посмотрѣть?
-- Теперь не стрѣляюіъ.
Мы отдаемъ не курившимъ уже цѣлый день офицерамъ свои папиросы и ѣдемъ въ цѣпь.
Вотъ и цѣпь -- линія сѣрыхъ солдатиковъ по откосу насыпи.
-- Ну что жъ, на переѣздъ поднимемся?
-- А вотъ казакъ ѣдетъ,-- поѣдемъ за нимъ.
Но казакъ у самаго переѣзда свернуль, а мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ и нашъ третій спутникъ по инерціи продолжали подниматься на переѣздъ. И какъ разъ въ это время японцы открыли ружейный огонь.
Намъ закричали:
-- Слазьте, слазьте!
Мы стали поворачивать нашихъ лошадей, но почему-то не слѣзли. Я, какъ очарованный, слушалъ пѣніе пролетавшихъ пуль.
Нѣжное пѣніе птички, какое иногда раздается гдѣ-нибудь въ apoматной тишинѣ сада, но еще нѣжнѣе, еще тоньше. И долго я еще былъ подъ обаяніемъ этой тишины, этихъ поющихъ птичекъ.
Когда мы уже вышли изъ цѣпи, Сергѣй Ивановичъ говоритъ:
-- А вѣдь, если бъ насъ ранили, охъ, какъ стыдно бы было! Конечно: люди ради празднаго любопытства пріѣхали смотрѣть, какъ умираютъ. Единственнымъ утѣшеніемъ было то, что попали мы совершенно нечаянно.
Выбравшись на ту часть желѣзнодорожной линіи, гдѣ уже не стрѣляютъ, мы остановились немного около вагоновъ, выдвтнутыхъ для раненыхъ, около публики, такой же праздной, какъ и мы, глазѣющей на перестрѣлку.
Видны всѣ пространства, обѣ стороны дороги.
Вотъ одинъ за однимъ наши солдатики перебѣгаютъ дорогу и скрываются въ гаолянѣ на той сторонѣ, гдѣ японцы.
-- Молодцы! -- одобряетъ публика.
LXXVI.
18-го августа.
Ружейная трескотня усиливается со стороны японцевъ. Немного погодя изъ гаоляна выскакиваютъ одинъ за однимъ солдатики и бѣгутъ обратно черезъ насыпь къ намъ.
Возмущенный офицеръ изъ публики кричить:
-- Стой! Ты куда?
-- Обѣдать, ваше благородіе: только-что смѣнились.
Офицеръ смущенъ, публика удовлетворенно смѣется. Въ общемъ отъ солдатъ впечатлѣніе отличное.
Плохо только, если солдаты прямо съ поѣзда изъ Россіи попадаютъ сразу въ бой. Но немного привыкшіе, обстрѣлявшіеся держатъ себя прекрасно. Нѣтъ и тѣни фанфаронства. Съ осторожностью простолюдина, человѣка, привыкшаго ко всякаго рода борьбѣ, онъ быстро приспособляется къ новымъ условіямъ: ползетъ на животѣ, не становится на ноги въ цѣпи, выжидаетъ удобнаго мгновенія и -- когда кажется оно благопріятнымъ ему -- дѣйствуетъ быстро и рѣшительно. Взять хотя бы эти перебѣжки черезъ полотно изъ гаоляна и обратно: выжидаетъ, быстро, пригнувшись, кубаремъ скатывается съ насыпи и большими шагами, почти сидя на землѣ, исчезаетъ въ гаолянѣ. Такъ бѣгаютъ и японцы по своимъ сопкамъ. Это наши уже у нихъ переняли.
Разсказываетъ одинъ солдатъ:
-- Ротный у насъ хорошій: солдата за человѣка считаетъ, ругательнымъ словомъ никогда не обидитъ, ну и бережешь и себя и его. Лежимъ, обкопались какъ-нибудь и духу не подаемъ: ждемъ, чтобы въ атаку пошелъ. Тутъ какъ разъ штабный въ бѣломъ кителѣ подошелъ и стоитъ, вотъ, значитъ, какой я молодецъ. И что жъ? Сразу пошла пальба: и ротнаго убили, и изъ насъ и половины не вернулось. А! Вотъ во что обошелся намъ молодецъ! Что говорить? молодецъ!
Съ такимъ же, конечно, презрѣньемъ отнеслись и ко мнѣ, когда я не слѣзъ съ лошади, думая, что обнаружу этимъ свою трусость. Сергѣй Ивановичъ какъ будто ловитъ мою мысль и говоритъ:
-- Было бы отлично, если бы намъ пуля носъ пробила: за то, что носъ суемъ, куда не слѣдуетъ.
Японскй отрядъ обходилъ все больше съ запада, и лежащіе предъ нами соддаты въ цѣпи уже оправились и держатъ ружья наготовѣ. Вагоны и публика отходятъ, и на этотъ разъ и мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ ретируемся съ сознаньемъ, что дѣлаемъ лучшее изъ того, что въ данный момеить можемъ сдѣлать. Сумерки быстро надвигаются. Поползли въ небѣ черныя тучи и закрыли и небо и заходящее солнце. И сразу обхватила землю преждевременная зловѣщая темнота. На западномъ горизонтѣ, въ нѣсколькихъ верстахъ, горѣла китайская деревня.
Собственно, она уже вся сгорѣла, и догорали только двѣ фанзы по краямъ села. Горѣли, какъ два страшныхъ красныхъ глаза съ черными зрачками, которые высматривали тамъ, въ темнотѣ.
Нѣсколько деревень китайскихъ уже сгорѣло за сегодняшній день. Съ колокольни мы видѣли, какъ начинали падать туда снаряды, какъ загорались деревни и какъ, точно гонимые какой-то силой, бѣжали оттуда толпой несчастные китайцы.
Уже было совсѣмъ темно и лилъ дождъ, когда, смѣшавшись съ густой толпой новыхъ раненыхъ, мы двигаемся по грязнымъ улицамъ русскаго Ляояна.
Тутъ тоже цѣлая гамма ужасныхъ, душу раздирающихъ звуковъ. Это раненые, переживающіе всѣ муки ада отъ ужасныхъ толчковъ двухколесной арбы. Шумъ отъ потоковъ дождя. Раскаты грома и трескъ и грохотъ въ небѣ и гамъ въ темнотѣ, откуда еще несется и ревъ и трескъ стрѣльбы.
Насъ обгоняетъ штабный:
-- Блестящій день! Полная побѣда. Японцы вездѣ отступили,-- завтра переходимъ въ наступленіе! За два дня у японцевъ выбыло 35 тысячъ человѣкъ.
Слышно "ура" тамъ, гдѣ мы только-что были. Идутъ наши, очевидно, въ атаку.
-- Повернемъ назадъ!
И мы закоулками скачемъ назадъ. Пока выбирались, кружили и сбивались съ дороги, пока опять выѣхали за городъ -- все стихло.
Сразу стихла и орудійная и ружейная стрѣльба, стихли голоса, и только шумъ дождя да громъ на небѣ нарушали такъ мгновенно наступившую тишину. И каждый разъ, когда молнія пронизывала мракъ, разрывались новые удары грома и сильнѣе лилъ дождь. Какіе удары, какой грохотъ и трескотня! Словно захотѣло небо показать пигмеямъ земли, какъ можно гремѣть.
Новый гонецъ скачетъ отъ командующаго, который до сихъ поръ на позиціяхъ, а спѣшитъ къ квартирѣ командующаго. А когда мы проѣзжаемъ мимо нея, попавъ по ошибкѣ сзади, мы замѣчаемъ суету, фонари, спѣшно ведущихъ своихъ муловъ солдатъ.
-- Это что жъ, обозъ командующаго поднимается?
Промокшіе насквозь, мы смотримъ другъ на друга, чуя что-то ведоброе.
А побѣда?
На вокзали громадное оживленіе: побѣда, побѣда.
Только сестрамъ, да докторамъ, да отрядамъ разнымъ не до побѣды. 48 часовъ уже на ногахъ они, а раненымъ и конца нѣтъ, образовалась непрерывная цѣпь: подвозятъ раненыхъ къ освѣщеннымъ палаткамъ передъ вокзаломъ земскаго отряда князя Львова. Тамъ ихъ перевязываютъ, кормятъ и поятъ, съ другой стороны сквера, около вокзала уже выносятъ носилки съ ранеными на вокзалъ и кладутъ рядами, оттуда укладываютъ ихъ въ то и дѣло подходящіе поѣзда.
Многихъ раненыхъ привозятъ поѣздомъ съ южной позиціи.
Никогда, можетъ-быть, не было боя въ такихъ благопріятныхъ условіяхъ по подвозкѣ снарядовъ и раненыхъ: прямо поѣздомъ.
Вдоль задняго забора отряда лежатъ рядами, близко другъ къ другу прижавшись, еще множество тѣлъ.
-- А эти подъ дождемъ?
-- Этимъ ужъ ничего не надо.
Я заглядываю въ лицо ближайшему. Бѣлой марлей укутана голова, какъ каской съ забраломъ. Изъ нея глядитъ на меня суровое въ своемъ покоѣ лицо съ закрытыми глазами. Красивое, съ тонкими, но мужественными чертами лицо, съ густыми усами.
М изъ раскрытыхъ оконъ буфета несется громкое "ура" въ честь сегодняшней побѣды. Тамъ, въ грязной залѣ яблоку упасть негдѣ, и уже все съѣдено за буфетомъ. Но водка, ромъ и вино еще остались.
Масса впечатлѣній въ головѣ, мокрое насквозь платье, усталость -- все это вмѣстѣ какъ-то паралазуютъ волю, и слоняешься, не зная куда приткнуться, на что смотрѣть, на чемъ остановиться глазамъ. Перебросишься нѣсколькими словами съ встрѣчными знакомыми и идешь дальше.
Жалко, что я не могу увидеть теперь Н. Е.
Радостный, счастливый, онъ говорилъ бы:
-- Да побѣда, побѣда! Которую такъ ждали, такъ заслужили мы...
Но вмѣсто него передо мной стоитъ плотный подковникъ въ рубахѣ, и его заплывшіе глаза сверкаютъ рѣшительно и злобно:
-- А, япошки! проклатые макаки! Мы вамъ покажемъ теперь, гдѣ ррраки зимуютъ!
Макаки! Давно не слыхалъ я этого слова. Онъ, полковникъ, самь теперь похожъ на рака и красный, какъ ракъ, отъ напряженія.
-- Ура! Ура!
Раненые лежатъ рядомъ и крестятся, слыша о побѣдѣ.
Всему предѣлъ, и усталый я тащусь къ себѣ.
-- Вы куда? -- останавливаетъ меня Аркадій Дмитріевичъ.
-- Спать пора...
-- Спать? Ну нѣтъ, спать не придется; приказано всѣ поѣзда вывезти въ ночь изъ Ляояна.
-- Что?!
-- Прикажите поскорѣе переносить свои вещи въ вагонъ.
-- Въ чемъ же дѣло?
-- Ничего не знаю: только-что получено распоряженіе. Черезъ полчаса отправляется первый поѣздъ.
Пересталъ дождь, вызвѣздилось темное небо, освѣтила и землю и небо луна. Высохла давно на мнѣ одежда, опустѣлъ буфетъ; раненыхъ уже прямо съ поля садятъ въ вагоны; мрачныя и унылыя ходятъ фигуры по платформѣ, иногда останавливаются и о чемъ-то тихо говорятъ между собою: недоумѣвающіе, недовольные жесты.
Часамъ къ тремъ нашъ буфетъ наполняется. Это штабъ 1-го корпуса. Вотъ худой, тонкій баронъ Штакельбергь. Онъ хромаетъ. Шрапнель разорвалась въ двухъ шагахъ отъ него и легко ранила ногу. Вотъ генералъ Мищенко. Лицо его довольное,-- лицо человѣка, сдѣлавшаго свое дѣло.
-- Значить, насъ все-таки побѣдили?
Генералъ смѣется.
-- Никогда еще не было у насъ такой побѣды, какъ сегодня. Сегодня мы уйму накрошили. Всѣ овраги, всѣ сопки усыпаны японскими тѣлами, и въ три дня имъ не управиться, если захотять хоронить, а иначе черезъ три дня здѣсь будетъ такая вонь, что и не продохнешь.
-- Но, въ такомъ случаѣ, почему же мы отступаемъ?
Генералъ смѣется:
-- Завтра узнаете.
Ко мнѣ подходитъ А. Д.
-- Нѣтъ ли у васъ уголка для барона Штакельберга на эту ночь?
-- Я уже переселился въ вагонъ,-- вся моя комната къ его услугамъ. Могу прислать изъ вагона постилку, матрацъ.
Еще немного, и стоустая молва несеть новыя вѣсти. Куроки перешелъ у деревни Венсиху рѣку Тайцзы. Наши первый сибирскій, десятый, семнадцатый и пятый корпуса сегодня только выступаютъ, и завтра утромъ Куроки будетъ окруженъ и отрѣзанъ. Сперва его разобьемъ, а затѣмъ возвратимся и уничтожимъ армію Нодзу и Оку, которые стояли противъ Ляояна и противъ которыхъ выставлены наши три корпуса: второй, третій, четвертый. Эти корпуса отступаютъ съ сопокъ и въ теченіе ночи занимаютъ форты Ляояна.
Говорятъ, что былъ военный совѣтъ, что на совѣты всѣ, кромѣ командующаго и генерала Сахарова, подали голоса за то, чтобы сперва разбить арміи Нодзу и Оку и тогда уже итти на Куроки.
Но въ это время армія Куроки успѣетъ отрѣзать насъ отъ сѣвера, захватить гдѣ-нибудь у Мукдена или Телина желѣзную дорогу, и наша армія остансся сразу и безъ припасовъ и безъ снарядовъ, которыхъ требуется теперь чутъ не по поѣзду въ день. Я ничего не понимаю, но я за то, чтобы расправиться сперва съ Куроки, хотя бы и съ временной потерей Ляояна.
Сергѣй Ивановичъ, опятъ напряженный, угрюмый, съ своимъ вытянутымъ впередъ осгрымъ личикомъ, смотритъ большими сѣрыми глазами и упавшимъ голосомъ говоритъ:
-- Все это, дорогой мой, было бы очень хорошо, если бы японцы не были такими большими мошенниками.
-- Ахъ, какіе они мошенники!
-- Какіе бы ни были,-- авторитетно замѣчаеть штабный,-- на на этотъ разъ они попались, и здѣсь одно только опасно.
Онъ понижаетъ голосъ:
-- Возможно, что это только демонстрація со стороны Куроки.
Сергѣй Ивановичъ, пригнувшись, смотритъ передъ собой и лѣниво спрашиваетъ:
-- А не возможно обратное, что тамъ два-три Куроки окажутся?
-- Откуда, когда у Куроки шестьдесятъ батальоновъ всего?
-- Шестьдесятъ, такъ шестьдесятъ: пойдемъ спать.
Уже блѣднѣетъ небо на востокѣ. Мертвая тишина кругомъ: очевидно, сегодня никакой пальбы не будетъ, потому что, если бы думали стрѣлять, то уже начинали бы.
-- Какая тамъ пальба? Японцы теперь будутъ дня три подготовляться.
Какъ всегда, усталые, разбитые, съ разлетѣвшимися впечатлѣніями, но съ новыми надеждами, мы идемъ въ вагоны.
Я совершенно отчетливо вспоминаю нѣжное пѣніе пулекъ и охватившую меня тогда тишину сада. Вотъ въ третій разъ я слышу пѣніе пуль: въ турецкую кампанію, въ 1898 году здѣсь пули хунхузовъ и теперь. Тѣ звуки были, какъ жужжанье пчелы, рѣзкіе, раздражающіе, надоѣдливые.
LXXVII.
Ляоянъ, 19-го августа.
Ляоянъ! Когда опять я буду писать изъ Ляояна?
Ускореннымъ ходомъ пошли событія, и судорожно-спѣшно работаетъ станція Ляоянъ.
За ночь отправлено уже 11 поѣздовъ, и еще къ отправкѣ остается столько же.
Всѣ раненые, всѣ канцеляріи, всѣ управленія уже ушли, во всѣхъ углахъ станціи -- на платформѣ, на путяхъ еще масса людей, груды всевозможныхъ вещей.
И все подносятъ новыхъ и новыхъ раненыхъ. Ихъ уже безъ перевязки грузятъ прямо въ поѣздъ. Въ послѣдній моментъ, когда уже трогается поѣздъ, на ходу въ него вскакиваетъ масса народу: штатскихъ, солдатъ, кавказцевъ, катайцевъ, корейцевъ.
-- Куда скачешь? Вонъ!
Но вскакиваютъ и на буфера, сидятъ на нихъ верхомъ и держатся руками за тарелки буферовъ, и переполненный поѣздъ исчезаетъ, а за нимъ подаютъ слѣдующій.
Несутъ вещи "Краснаго Креста", всѣхъ его общинъ, и эти вещи образуютъ новую гору.
-- Да развѣ это все умѣстится въ остающіеся вагоны?
-- Еще въ складахъ багажъ, и масса багажа не вытребованнаго.
-- А интендантскіе склады, всѣ эти запасы?
-- Господи! Да вѣдь не уходимъ же совсѣмъ: три корпуса остаются -- нужно же имъ ѣсть что-нибудь?
Еще четыре поѣзда отправили.
-- Къ ночи управимся. Да ничего сегодня и не будетъ.
Сегодня, очевидно, ничего не будеть: замолчали горы и сопки. Чудный день, солнце льетъ свои яркіе лучи. Жарко. Утомились за ночь, утомляетъ солнце, и спала напряженность. Лѣнивѣе свистятъ паровозы, подтягиваются вагоны, грузятся.
Раздраженно говоритъ военное начальство, показывая пальцемъ на шагающаго по путямъ худого, высокаго, съ ногами длинными, какъ у цапли, начальника станціи:
-- И хоть бы онъ прибавилъ шагу въ это время: шагаетъ, какъ будто гулять пошелъ.
Болѣе снисходительный, другой, говоритъ:
-- Но вѣдь такъ день и ночь онъ шагаетъ уже и шесть мѣсяцевъ такъ!
Но начальство только раздраженно рукой машетъ и рѣзко замѣчаетъ проходящему мимо начальнику станціи:
-- Ну, скорѣе же!
Ровнымъ, вѣжливымъ голосомъ, прикладывая руку къ козырьку, отвѣчаетъ долговязый верзила:
-- Слушаю-съ.
И невозмутимо идетъ дальше.
Два часа. Я вошелъ къ себѣ въ купэ писать. Только-что сѣлъ, вдругъ какой-то странный трескь, котораго ухо еще не слышало. Какъ будто трескъ сломаннаго сухого дерева, очень толстаго и быстро сломаннаго дерева. Въ то же мгновеніе распахнулась моя дверь, и показался въ ней Михаилъ съ широко раскрытыми глазами:
-- Шрапнелью въ городъ стрѣляютъ.
Я схватилъ шапку и бросился изъ вагона. Кто-то взбирался по узкой лѣсенкѣ на крышу вагона.
-- Да съ крыши будетъ лучше видно!
Я помню, сердце быстро забилось въ груди и во рту стало сухо. Вѣроятно, я былъ такимъ же блѣднымъ, какъ и всѣ, которыхъ я видѣлъ. Вѣдь большинство изъ этихъ всѣхъ -- не военные люди. Вотъ группа блѣдныхъ сестеръ -- слишкомъ много требовать отъ ихъ нѣжныхъ нервовъ переживать такія мгновенія.
Съ вагона весь русскій городъ, вся станція на виду. Дымъ отъ первой шраннели не разошелся еще, и ясно видно, гдѣ она упала: у корейской башни, раздѣляющей китайскій городъ отъ русскаго. Упала по эту сторону города, и ужъ суматоха тамъ: бѣгутъ люди и скачетъ обозъ.
Страшно напряженный, полный энергіи, порыва, властности, новый шипящій продолжительный звукъ и сухой трескъ, и огонь и дымъ у почты. Осколки и рыль. И опять: въ домъ нашего управленія, гдѣ мы обѣдали и ужинали. А вотъ оглушительный трескъ, кажется, подъ ногами -- у церкви, на углу, гдѣ была моя квартира, а напротивъ, ближе къ вокзалу, земскій "Красный Крестъ". Эта шрапнель попала въ толпу арбъ и людей, и какъ вихремъ отмахнуло ихъ во всѣ стороны, и люди бѣгутъ не помня себя. Бѣгутъ вездѣ, во всѣмъ улицамъ, бросая все, что держатъ въ рукахъ; скачутъ арбы, казаки.
Еще и еще сыплется шрапнель. Какъ очарованная, стоить платформа, вся наполненная людьми, и въ центрѣ ихъ большая группа сестеръ и докторовъ. Вотъ уже и на станціи новый залпъ и отчаянный крикь. И, какъ изъ разбитаго чего-то, вырываются всѣ эти стонущіе звуки и вѣеромъ разсыпаются по станціоннымъ путямъ. И впереди всѣхъ нѣсколько маленькихъ дѣтей! Откуда?! Мальчикъ лѣть десяти, совсѣмъ маленькія дѣвочки. У мальчика на лицѣ ужасъ, сознаніе мгновенія ужаса, у всѣхъ безпомощность, отъ которой сердце такъ мучительно-больно сжимается.
А сестры, бѣдныя сеетры! Какія онѣ добрыя, какія онѣ милыя, какъ беззавѣтны въ своемъ служеніи этимъ несчастнымъ и страдающимъ. Ахъ, сколько горя, сколько страданій! Нѣтъ словъ, чтобъ передать мой восторгъ отъ нихъ, да и передавать это еще не время.
Тотъ крикъ былъ крикомъ сестры, раненой разорвавшейся шрапнелью въ обѣ ноги съ сложнымь переломомъ костей.
Сперва выстрѣлы не достигали сѣвернаго семафора, гдѣ помѣщалась Георгіевская община "Краснаго Креста" и перешедшая подъ выстрѣлами Евгеніевская община, но къ вечеру и туда стали попадать снаряды. Первой уѣхала ночью Георгіевскаа община, а утромъ послѣдней Евгеніевская, когда уже начался обстрѣлъ фортовъ; Евгеніевская община такимъ образомъ находилась почти все время подъ обстрѣломъ: сперва 12-го, 13-го, 14-го и 15-го августа на Линденсанскихъ высотахъ при восточномъ отрядѣ, а потомъ здѣсь, въ Ляоянѣ.
Командующій со штабомъ уѣхалъ на позиціи къ арміи, ушедшей въ сторону Куроки.
Нашихъ четыре поѣзда покатили одинъ за другимъ, быстро оставляя Ляоянъ между двумя и тремя часами дня, и было время: въ послѣдній изъ нашихъ четырехъ поѣздовъ, въ одинъ изъ вагоновъ попала шрапнель, пробивъ крышу и стѣнку.
Оставались еще два поѣзда, съ которыми между тремя и четырьмя уѣхали генералы Забѣлинъ и Шевалье-де-ла Серръ, полковникъ Хотяинцевъ, подполковники Гейкетлинде, Спиридоновъ, инженеры путей сообщенія Вейнбергъ и Лаврентьевъ; инженеры Восточно-Китайской дороги Шидловскій и Зеестъ выѣхали на другой день утромъ съ Евгеніевской общиной и ночь провели въ "Красномъ Крестѣ".
Уѣзжая, увидѣлъ широкую картину силы двухъ боговъ, владѣющитъ толпой: силу страха и жажду наживы. Бѣгутъ, какъ безумные, когда рвется шрапнель, и опять возвращаются, чтобъ грабить брошенное. Князь Львовъ, пріѣхавшій верхомъ въ Ляоянъ въ половинѣ пятаго, чтобъ спасти, что можно, изъ имущества, засталъ уже все разграбленнымъ и разбитымъ. Оставалось нѣсколько ящиковъ съ инструментами. Онъ давалъ солдатамъ по пяти рублей на человѣка, чтобъ донести ихъ, но охотниковъ не нашлось. Ящики на его глазахъ были разбиты. Разговарцвать съ пьяной ошалѣвшей толпой было не о чемъ.
Въ результатѣ, къ концу дня успѣли очистить всю станцію отъ вагоновъ. Главнымъ виновникомъ этого единогласно былъ признанъ долговязый начальникъ станціи.
Такой же спокойный, и подъ выстрѣлами онъ шагалъ такъ же, какъ и всѣ предыдущіе мѣсяцы. Но, вмѣсто обычной ругани, на этотъ разъ командующій расцѣловалъ его и самъ привязалъ георгіевскій крестъ.
А онъ смущенный говорилъ:
-- Помилуйте, за что? Я только дѣлалъ то же, что и всегда.
Въ Янтаѣ я встрѣтился съ Сергѣемъ Ивановичемъ. Ища побольше впечатлѣній, онъ поѣхалъ верхомъ изъ Ляояна съ бомбардировки. Теперь онъ въ отчаяніи, что не видѣлъ послѣднихъ сценъ, и утѣшается, говоря:
-- Ну, ничего: на нашу долю хватитъ еще.
LXXVIII.
Янтай, 20-го августа.
Маленькая уютная станція.
За одной изъ ея стѣнъ -- грубо сколоченный изъ досокъ столъ, примитивная скамья около него, въ двухъ шагахъ балаганъ, тоже такъ же сбитый -- это буфетъ.
-- Что у васъ есть?
-- Пиво, водка, ромъ, черный хлѣбъ, чай...
-- Было все -- отправили. Черезъ два часа и это все увеземъ.
Мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ пьемъ чай. Непрерывные выстрѣлы съ юга и востока. Тамъ, въ 13-ти верстахъ, на Янтайскихъ копяхъ идеть жаркая перестрѣлка. Отъ станціи вплоть до Янтайскихъ копей -- поля гаоляна, высокаго, какъ молодой лѣсъ. Къ Янтайскимъ копямъ идетъ желѣзнодорожная вѣтвь. Мѣсто, изстари кишащее хунхузами, а теперь всякій отбившійся неминуемо будетъ ихъ достояніемъ.
Пока еще никакихъ новостей нѣтъ съ мѣстъ боя. Станція имѣетъ совершенно мирный видъ, и иллюзія покоя сильнѣе отъ этой спокойно гуляющей дамы въ простенькой соломенной шляпѣ съ полями, какія носятъ подростки, въ сѣромъ макинтошѣ. Дамѣ, вѣроятно, лѣтъ сорокъ, она ходить, какъ ходятъ помѣщицы гдѣ-нибудь у себя на хуторѣ, когда особаго дѣла нѣтъ, но все-таки не мѣшаетъ еще разъ заглянуть впередъ хозяйскими глазами.
Она подходить ко мнѣ и говоритъ лѣниво:
-- Какъ будто вы инженеръ. Вотъ намъ обѣщали дать вагоны для нагрузки.
Собственно, ко мнѣ это никакого отношенія не имѣетъ, но такъ какъ, съ другой сторони, у меня теперь никакого дѣла нѣтъ, то мы съ Сергѣемъ Ивановичемъ беремся помочь дамѣ.
Эта дама, Александра Николаевна Янтайцева -- представительница Воронежской общины. Объ ея дѣятельности, энергіи, организаторскихъ спомобностятъ я уже слыхалъ раньше отъ очень многихъ.
Когда мы познакомились ближе, я шутя замѣчаю ей, что съ удовольствіемъ наблюдалъ ее, вспоминая деревенскую усадьбу, хозяйство.
-- Но я, конечно, здѣшняя помѣщица и ни за что не оставлю станціи моего имени. Вещи отправлю, а сама останусь. И копей не уступлю.
Въ копяхъ А. Н., въ забошенныхъ англичанами зданіяхъ, также устроила госпиталь, и теперь, когда тамъ идетъ сраженіе, въ этомъ госпиталѣ подаютъ больнымъ первую помощь и потомъ поѣздомъ везутъ ихъ на станцію Янтай.
Госпитадь А. H., собственно, на 50 кроватей, но въ немъ постоянко 200--250 больныхъ.
Устроили мы А. H., а въ это время пріѣхали въ Янтай и послѣдніе поѣзда изъ Ляояна. Пріѣхали они еще съ вечера, но стоятъ всѣ за семафоромъ, такъ какъ загруженная станція не могла ихъ принять. Ничего новаго, чего бы мы уже не знали. Съ утра командующій выѣхалъ на позиціи и былъ, говорятъ, очень въ духѣ, потому что узналъ, что цереходъ Куроки черезъ Тайцзыхе не демонстрація, а дѣйствительное событіе.
Теперь Куроки въ капканѣ, и къ вечеру надо ждать радостныхъ новостей.
Я сообщаю это А. H.
-- Ну, вотъ видите: говорю при всѣхъ, что не уйду изъ Янтая.
Слухъ о Куроки быстро разносился.
Какой-то солдатикъ стоитъ. Очевидно, хочетъ о чемъ-то спросить и не рѣшается.
-- Тебѣ что? -- спрашиваетъ его Сергѣи Ивавовичъ.
-- Куроки, говорятъ, везти будутъ: охота поглядѣть.
-- Раньше ночи, пожалуй, не провезутъ,-- невоз утимо отвѣчаетъ С. И.,-- если повезугь, конечно.
Князь Львовъ пріѣхалъ.
-- Къ кому мнѣ обратиться здѣсь, посовѣтуйте, чтобъ переносили раненыхъ на станцію,-- прибывать начинаютъ, а мѣсть больше нѣтъ.
Н. И. А., о которомь я уже писалъ, говорить:
-- Господа, что намъ дѣлать? Идемъ носить.
Носить такъ носить.
П. И., С. И., инженеръ Рынекъ, инженеръ Вейнбергъ и я стали выносить изъ бараковъ больныхъ. Инженеръ В. вспомнилъ о своей саперной ротѣ, П. И. исчезъ и привелъ еще какую-то роту.
И со всей этой силой только къ часу ночи успели мы перенести и раненыхъ и всѣ вещи Воронежской общины.
-- Бочку тоже брать?
-- Какъ же не брать? Помѣщица А. Н. обидится.
-- А. Н., мы и бочку вамъ перенесли.
-- А какъ же? Я бы вамъ задала, если бъ бочку оставили: восемь рублей бочка стоитъ! Ну хорошо: это все такъ, а вотъ мои собственныя вещи въ другой поѣздъ куда-то уложили. И мои и часть общинныхъ.
Кончили тѣмъ, что послали съ поѣздомъ вдогонку за вещами сестры. По дорогѣ наткнулись мы съ С. И. на кучу изъ трехъ лежащихъ людей.
Темно, ни зги не видно.
-- Это такое?
Молчаніе.
Тутъ же построилась какая-то пѣхотная часть.
-- Это ваши?
-- Нѣтъ, мы только-что изъ Россіи,-- идемъ на позиціи сейчасъ. Это раненые,-- шли и упали тутъ.
Пошли за носилками. Пока искали носилки и людей -- еще съ часъ прошелъ. Когда наконецъ пришли, то раненыхъ больше не было. Можетъ-быть, за темнотой мы не могли ихъ разыскать, а стоявшая пѣхотная часть ушла уже.
Вотъ что произошло около четырехъ часовъ дня. Прискакали на станцію казаки, прибѣжали солдаты безъ ружей, офицеръ какой-то прискакалъ и сталъ, махая руками, кричать:
-- Спасайтесь, спасайтесь! Японцы въ гаолянѣ, тутъ около самой станціи.
То же кричали и солдаты и казаки.
Переполохъ поднялся большой. Правда, панику быстро прекратили, офицеру очень досталось, но для безопасности стали спѣшно отрравлять поѣзда, въ томъ числѣ и нашъ поѣздъ.
Такъ и не пришлось въ эту ночь спать.
Къ вечеру принесли раненаго начальняка 54-й дивизіи, генерала Орлова. Онь легко контуженъ въ животъ и пулей раненъ въ бокъ, когда шелъ въ атаку во главѣ батальона. Пуля ударилась объ эфесъ шашки и вслѣдствіе этого только скользнула по ребрамъ подъ кожей. Бригадный генералъ раненъ гораздо тяжелѣе: пуля пробила голову, и выпала часть мозга.
LXXIX.
Янтай, 20-го августа.
Съ 54-й дивизіей случилось что-то неблагополучное. Вы уже будете знать всѣ подробности, читая эти строки.
Я ищу слышавшихъ или видѣвшихъ. Но мой транспортъ больныхъ уже далеко, такъ какъ грузили ихъ въ поѣздъ, который стоить у сѣвернаго семафора, и я спѣшу къ своимъ. Въ темнотѣ я шагаю съ какимъ-то солдатомъ, который несеть вещи общины.
-- Вотъ вы,-- говоритъ онъ, идя со мною,-- кажется, интересуетесь, что сегодня было. Я могу вамъ сообщить кое-что...
Онъ какъ будто обдумываегъ и нерѣшительно продолжаетъ:
-- Я унтеръ-офицеръ Ижорскаго полка. Я былъ въ этомъ дѣлѣ... въ этомъ страшномъ дѣлѣ, въ этомъ гаолянѣ... да, въ эти четыре часа дсеять лѣтъ жизни ушло... Ахъ, намъ надо было лежать и не трогаться съ мѣста. Мы вѣдь уже пристрѣлялись, и дѣло потихоньку себѣ шло да шло. Нѣтъ, вотъ въ атаку повели. Сунулись, а они въ гаолянѣ засады понадѣлали, подпустили вплоть и стали сыпать въ упоръ. Я командовалъ волуротой. Изъ 120-ти человѣкъ въ двѣ-три минуты у меня осталось 12. Офицеры -- оба наповалъ. Что мнѣ дѣлать? Итти съ этими 12-ю въ атаку? А не пойду, можетъ-быть, меня самого за это разстрѣляютъ? Что будетъ, крикнулъ: "за мной", и бросился въ сосѣдній овражекъ. Лежимъ, а кругомъ адъ. Пули, шрапнель -- вотъ только такое мѣсто, гдѣ мы, и не рвется. Такъ все изъ головы и души выбило, что себя самого не помнишь. Сколько мы такъ лежали, не могу сказать, но только сталъ я въ себя приходить. Слышу, стонеть недалеко раненый. Поползъ я къ нему, спрашиваю: "если поддержать, сможешь итти?" Говоритъ: "смогу".-- ,,Ползи за мной". Приползъ съ нимъ назадъ въ оврагъ. Думаю себѣ: наберу партію раненыхъ, и попробуемъ отойти къ станціи. Объяснилъ своимъ солдатамъ, чтобъ расползлись потихоньку да легкихъ раненыхъ по одному на человѣка притащили. А тутъ стихла и стрѣльба.
Его голосъ мѣрно и однообразно отдается въ моемъ ухѣ, какъ шумъ падающей воды.
-- Вотъ языкъ воротился, и говорить хочется. Господи, Господи, что только было сегодня! Знать, что такое страшное есть въ жизни -- лучше и не родиться.
Мы отнесли вещи и возвращаемся на станцію, и опять журчитъ чей-то голосъ, или, вѣрнѣе,-- все тотъ же голосъ какого-то человѣка, котораго я не вижу въ лицо.
-- Все ждали мы долины: въ горахъ-де непривычны. Гаолянъ -- хуже горъ. На сопкахъ хоть что-нибудь увидишь, а въ гаолянѣ ни зги,-- какъ выколоты глаза: сами себя бьемъ...
Ночь, неподвижная, темная, мрачная, точно прислушивается къ его словамъ, и я тороплюсь туда, гдѣ свѣтъ станціи.
На станціи уже двѣ партіи: одна за генерала Орлова, очень маленькая, другая, громадное большинство, противъ.
Обвиненія большинства:
-- Обычная горячность, не исполнилъ распоряженія и вмѣсто выстаиванія бросился въ атаку.
Меньшинство:
-- Ему приказали итти во главѣ батальона, говорятъ, потому что батальонъ замялся. Войска только-что пришедшія, не обстрѣлянныя, резервныя.
Три часа ночи. Взошла луна. Раненые все идутъ и идутъ. Длинной вереницей стоятъ и ждутъ очереди для перевязки. Всѣ отдѣленія "Краснаго Креста" уже закрыты и эвакуированы. Перевязка происходитъ на вокзалѣ. У перрона стоитъ поѣздъ, пришедшій съ ранеными изъ копей. Копи въ рукахъ японцевъ. Отъ поры до времени изъ вагоновъ выносятъ носилки и несутъ ихъ къ лѣвой сторонѣ станціи. Тамъ рядами лежатъ уже умершіе.
Эта ряды все растуть. Тянеть къ нимъ. Лица прикрыты. Позы покоя. Послѣ двѣнадцатидневнаго боя они спятъ наконецъ. Имъ больше ничего не нужно. Все пережито уже, всѣ ужасы назади.
Хорошо бы тоже гдѣ-нибудь присѣсть и заснуть. Но негдѣ присѣсть.
Въ одной изъ комнать, тускло освѣщенной лампой, и телеграфъ и средоточіе всѣхъ начальствующихъ. Блѣдныя, истомленныя лица.
-- Господа, радость! Телеграмма отъ генерала Езерскаго: "Армія Куроки разбита, лѣвое крыло арміи Оку опрокинуто".
Мы всѣ бросаемся къ аппарату и читаемъ телеграмму. Читаемъ, перечитываемъ, собираемея съ мыслями и чувствами. Точно будимъ ихъ. Все какъ-то притупилось, а ужъ особенно чувство радости. Какъ ненужный багажъ здѣсь сдано оно куда-то такъ далеко, что не скоро и найдешь его.
Я смотрю на лица окружающихъ. Все это люди, жаждущіе, какъ манны небесной, побѣды. Вся судьба ихъ тѣсно связана съ ней. Отъ многихъ изъ нихъ я слышалъ:
-- Нельзя возвращаться въ Россію, не побѣдивъ японцевъ.
И вотъ побѣда: сомнѣваться нельзя. Я выхожу на платформу, иду къ раненымъ, подхожу къ группамъ солдать, сообщаю имъ содержаніе телеграммы. Пауза, вздохъ и что-нибудь въ родѣ:
-- Дай-то Господи!
Или:
-- Хорошо бы!
Иные крестятся.
Встрѣчаю князя Львова и сообщаю ему.
-- Есла это правда...
-- Нельзя же не вѣрить?
-- Вотъ что,-- говоритъ генералъ:-- надо справиться въ главной квартирѣ.
Подходитъ агентъ движенія.
-- Сейчасъ мнѣ сообщилъ В. Н, что въ Петербургъ послана телеграмма такого же содержанія.
-- Ага! Ну, значитъ, вѣрно. Ну что жъ?
-- Великолѣпно!
Приливъ вѣры понемногу охватываетъ всѣхъ. Вѣры и радости. Всѣ эти измученные люди начинаютъ оживать. Это давко жданный дождь для сохнущихъ хлѣбовъ. Подъ первыми каплями притихло все, и еще печальнее видъ полей. Но дождь сильнѣй и сильнѣя, и уже ливень льетъ, и жадно впитываетъ сухая земля спасительную влагу. Тощій стебель, колеблемый на всѣ стороны хлещущимъ дождемъ, говоритъ въ блаженствѣ: "Я буду жить!". Итакъ, отнынѣ фактъ, что дождь, могучій дождь прошелъ, и фантазія уже рисуетъ, въ какой рай превратятся черезъ нѣсколько дней эти мокрыя, грязью залитыя поля.
-- Теперь и помечтать можно,-- говоритъ генералъ, вздыхая облегченно всей грудью.-- Ухъ, какъ хорошо!
Мы сидѣли съ нимъ въ уголкѣ платформы на какихъ-то ящикахъ и мечтали.
Луна высоко взошла, и серебрянымъ блескомъ отливаеть платформа. Какія-то тѣни встаютъ большія до неба и полосами проходятъ въ таинственную даль туманныхъ сопокъ. Мы мечтаемъ. Армія Куроки разбита, разбиты, конечно, и Нодзу и Оку, мы идемъ на выручку уже освобожденнаго Портъ-Артура. Другая часть преслѣдуетъ Куроки и не даетъ ему времени опомниться, пока вся не будеть уничтожена. Приходитъ нашъ флотъ. И тогда что жъ? Войнѣ конецъ, въ сущности. Мы диктуемъ условія мира, мы возвращаемся лауреатами домой. Нашъ командующій...
Генералъ обожаетъ командующаго. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что и громадное большинство арміи такъ же относится къ этому желѣзному, сильному, кристаллически-чистому человѣку.
И мы продолжаемъ мечтать. Но усталость дѣлаетъ свое дѣло.
-- Ахъ, скорѣе бы приходили вагоны -- и спать. Чорть! Эта вчерашняя паника... Теперь, конечно, эта частичная неудача съ 54-й дивизіей утонетъ въ морѣ удачъ, но все-таки...
Генералъ зѣваетъ:
-- Холодно однако на разсвѣтѣ. Бр... надо походить.
А ко мнѣ идетъ опять Александра Николаевна.
-- Ну, вотъ говорила же вамъ, что останусь здѣсь, а теперь вотъ и отдавайте мнѣ мои вещи. Схватили, унесли: не надо было слушаться. Когда теперь дождешься ихъ?
А. Н. нужна какая-то справка, и мы идемъ съ ней къ вагонамъ. Кончили, и я возвращаюсь назадъ. Совсѣмъ разсвѣло. Блѣдное утро, безъ силъ. Еще спитъ оно послѣдней дремой и не хочетъ, несмотря на свѣтъ, открывать глазъ.
Иду навстрѣчу С. И.
-- Что жь, дорогой мой, хоть чаю напиться? -- говоритъ онъ. Мы идемъ къ знакомому столу за стѣной. Уже разрушенъ столъ, двери балагана настежь. Какая-то фигура тамъ возится.
-- Ничего нѣтъ: все увезено уже.
-- Ну, теперь назадъ привезете.
Въ концѣ концовъ находимъ какой-то котелокъ, и намъ уже кипятятъ воду, такую же мутную и пѣнящуюся, какая бываетъ въ мыльной ваннѣ послѣ пріема этой ванны.
-- Что это? Опять выстрѣлы?
-- Да... Нѣтъ, это обозы. Вотъ они. Но зачѣмъ эти обозы ѣдутъ на сѣверъ?
-- Это ихъ дѣло, дорогой мой: пусть ѣдутъ они, куда хотятъ, а мы будемъ чай пить. Подсаживайтесь.
Къ намъ подсаживается Викторъ Петровичъ. Онъ обросъ, одячалъ, весь онъ и даже пальцы у ного скрюченные и бѣлки глазъ красные.
-- Десятую ночь безъ сна уже,-- говоритъ онъ и начинаетъ клевать носомъ.
-- Человѣкъ,-- говоритъ невозмутимо С. И.,-- который могъ дотянуть безъ сна до десятой ночи, можетъ такъ же провести и одиннадцатую: бросьте поэтому клевать носомъ.
B. П. открываеть глаза, смотритъ нѣкоторое время на меня и улыбается.
-- А помните,-- лукаво говоритъ онъ -- ваши слова послѣ Хайчена? Вы сказали тогда, что больше не вѣрите. Это, конечно, не великодушно съ моей стороны напоминать.
Я не отвѣтилъ, сразу упавъ духомъ. И мы всѣ трое замолчали, потерявъ все наше настроеніе. И сейчасъ же произошло что-то ужасное. Мы увидѣли вдругъ перевернутое лицо того генерала, съ которымъ я мечталъ.
-- Что съ вами?!
Онъ какъ-то крикнулъ:
-- Ужасно! Насъ обходитъ армія Куроки и Нодзу -- они, оказывается, вмѣстѣ перешли Тайцзыхе. Оказалось у нихъ сто двадцать батальоновъ, а по Ляохе идетъ еще сорокъ тысячъ, и армія Оку идетъ на соединеніе къ нимъ же. Насъ хотятъ отрѣзать у Мукдена или Телина, они уже впереди тамъ, мы оставляемъ Ляоянъ, сейчасъ же надо очищать Янтай. Все спасеніе наше теперь -- обогнать ихъ.
Генералъ исчезъ, а мы сидѣли уничтоженные, раздавленные, прислушиваясь къ загремѣвшимъ уже со всѣхъ сторонъ выстрѣламъ. Всходитъ солнце, но небо быстро покрывается тучами. Будетъ дождь. Этого только недоставало!
А мечты! Сонъ въ бѣдной лачугѣ, прелестный сонъ съ дворцами и музыкой, и ужасное пробужденіе, и еще ужаснѣе эти жалкія стѣны лачуги.