Организация местной хлебной торговли. – Поездка в город за деньгами. – Разговор с Чеботаевым. – Планы относительно сбыта хлеба. – Русский американец. – Организация отправки хлеба помимо города прямо в Рыбинск. – Зима, весна, неурожайный год. – Рыбинск.
Время шло, погода, наконец, установилась, но большая половина урожая погибла. Благодаря сушилкам, я представлял счастливое исключение. Весь почти мой хлеб, высушенный, лежал в амбарах, и я с нетерпением ждал времени, когда погода позволит отправить его в город для продажи, так как в деньгах сильно нуждался. Правда, сушка стоила мне лишних денег, но я с лихвой надеялся наверстать их продажей хлеба в такое время, когда, почти наверное, ни у кого его не было. Как только просохла дорога, я послал для пробы 500 п. Партия была продана по 72 коп. Мне обошлась молотьба и сушка по 18 коп. с пуда, извоз 15 коп., земля, пашня, удобрение, жнитво, подвоз снопов, администрация – 13 коп. Итого 41 коп. Пользы получалось 31 коп. на пуд, т. е. до 75 %. Долго не думая, я послал сразу партию в 10 тыс. пудов.
Увы! с моим хлебом повторилась обычная история.
Продажа хлеба производится у нас в городе, куда его привозят на лошадях (по железной дороге, не смотря на то, что она находилась от меня на расстоянии всего 50 вер., а город в 130 верстах, возить не выгодно: мешки, нагрузка, выгрузка, доставка в городе на базар, – всё это значительно превышало стоимость провоза на лошадях).
Вся хлебная торговля сосредоточена в руках 5 – 6 купцов, которые и покупают его по очереди на базаре, делая так называемую «одну руку». Смотря по надобности, купцы повышают или понижают цены. Мало хлеба на базаре – цена повышена, слух быстро разносится по деревням, и хлеб в изобилии появляется на рынке. Тогда купцы сбавляют цену, зная, что назад хлеб не повезут.
Мой хлеб был единственный на базаре. Проведав, что хлеб одного владельца, купцы, промучив приказчика три дня, заставили его продать весь хлеб по 28 коп.
– Да как же вы смели? – закричал я.
– Помилуйте! Что ж мне было делать? В первый день мне предложили 45 коп., на второй 85 коп., а на третий 28 коп., с угрозой на четвёртый дать только 20 коп. Подводчики ждать не хотят, чуть не за горло хватают, чтобы дал расчёт. Ехать назад? Туда да назад – лишних 30 коп. выбросишь – опять толков нет. Знаю, к тому же, что вы без денег. Ссыпать в городе и ждать время – извозчиков нечем рассчитать. Подумал, подумал и продал.
Выходило так: хлеб, подвезённый в снопах к молотилке, выгоднее было подарить мужикам, так как только молотьба, сушка и извоз окупались. Всё остальное: земля, семена, пашня, жнитво, подвоз, – пропавшие деньги. В конце концов, вместо 7.200 руб., я получил 2.800 рублей. В переводе на русский язык это значило, что надо было ехать немедля в город занимать денег, так как полученных для расчёта не хватало.
По дороге я ночевал у Чеботаева. Когда я ему рассказал, в чём дело, он проговорил:
– Вот тут и хозяйничайте.
– Ведь, это чёрт знает, что такое! – волновался я, ходя по богатому кабинету Чеботаева, в то время, как хозяин, закинувшись, полулежал на широком, чёрным сафьяном обитом, диване. – Если разбойник на большой дороге меня грабит, у меня есть утешение, что я как-нибудь могу с ним бороться, могу убить его; наконец, если он убьёт меня, его могут поймать, – одним словом, тот хоть чем-нибудь рискует, а эти негодяи ничем. Сидят себе на скамеечке, гладят своё жирное брюхо и хохочут нагло: «как ловко, дескать, барина распотрошили»… Тьфу, гадость какая! И это хлебная торговля – в стране, исключительно земледельческой, – в стране, которая только и держится своею хлебною торговлей! Точно нарочно весь край отдан в руки 5 – 6 негодяев, которые что хотят, то и делают. Ты работаешь, хлопочешь, добиваешься невозможного – для чего? – для того, чтобы набить карманы 5 – 6 дармоедам, а самому лечь костьми. У тебя хлеб, ты представитель труда, знания, – эти дармоеды, эти акулы, кроме аппетита, ничем не обладают. Им полный кредит – общественный банк, государственный, тебе – ничего.
– Да, всё это так, – соглашался Чеботаев, – а, всё ж таки, батюшка, вы сами виноваты.
– Чем виноват?
– Тем виноваты, что не в урочное время свой хлеб повезли. Такого факта не могло быть, если бы ваш хлеб продавался в то время, когда все продают. Ну, много, много гривенник потеряли бы, до не 40 коп. Послали же вы не вовремя в надежде заработать лишнее, так сказать, не заслуженное, шли на риск, – не будьте же в претензии, что, вместо заработка, получили убыток.
– По-моему, так, как вы, нельзя смотреть на вещи. Гадость, какую со мной проделали несколько негодяев, вы возводите в какую-то теорию и обвиняете меня же. После этого, если меня ограбят на большой дороге, виноват буду, по-вашему, я, потому что ехал по дороге, зная, что на дороге разбойники.
– Надо принимать соответственные меры, а раз вы их не принимаете или не желаете принимать, – некого, кроме себя, винить.
– Какие же меры против них принимать?
– Везите ваш хлеб, когда все везут; поручайте продажу вашего хлеба опытным посредникам.
– А если мне некогда ждать того времени, если мне деньги нужны?
– Ведите ваши дела так, чтобы деньги вам были не нужны, а без этого вам нечего и хозяйничать. У нас нет кредита, поэтому или надо продавать хлеб за бесценок, или кредитоваться у частных лиц, чего от души вам не советую, так как стоит только начать, и вы не оглянетесь, как они оплетут вас всего. Чтобы избежать всего этого, вы, ведя хозяйство, должны вести свои дела в таких рамках, чтобы ваш годовой бюджет заходил год за год, т. е., чтобы к тому времени, когда вам нужны деньги и когда вы начнёте продавать первый урожай, второй чтобы уже лежал в ваших амбарах.
– Может быть, это и благоразумно, но многие ли могут выполнить вашу программу?
– Прежде других, вы, так как, приступая к хозяйству, вы имели оборотный капитал, в 4 раза превосходивший ваш годовой бюджет. Да, наконец, что ж из того, что немногие могут выполнить? Оттого так немного народу и может удержаться в деревне. Все эти обвинения нас, дворян, в том, что мы прокутили наши состояния, в общем совершенно неверны: все деньги нами оставлены большею частью самым добросовестным образом в имении же, но причина дворянского разорения именно и заключается в этом разбрасывании, в забегании вперёд.
– В чём же я разбрасывался? Разве не полезно всё, устроенное мною? Вы же сами одобряли.
– Одобрял и одобряю. Полезно, но не необходимо. Устройте всё это из доходов – другое дело. Из доходов хоть дворцы стройте, но капитала не трогайте.
– Но возьмите немцев: если б они не затратили по 10 тыс. руб. на свой надел, они никогда не достигли бы того блестящего положения.
– То немцы, а то мы. Немец скажет: «больше нельзя» – и знает, что не пойдёт. Немец, если надо, круглый год чёрный хлеб ест, а вы не будете. Немец из полученного барыша одной копейки не подарит своему работнику, а вы из будущего, не существующего ещё, умудритесь отдать весь свой заработок.
– Ну, уж и весь, – мой пуд против вашего обошёлся на 6 коп. всего дороже, но если принять, что сушка мне стоила 8 коп., переплата за извоз 4 коп., так выйдет, что я на 6 коп. дешевле, не смотря на всякие прибавки, имею свой хлеб, чем вы. Без тех затрат, которые я сделал, я не мог бы достигнуть этого: это – во-первых. Во-вторых, следующее: если бы, вместо этих акул купцов, у нас были элеваторы, если бы, вместо того, чтобы везти свой хлеб 130 вёрст на лошадях и волей-неволей доверять его дураку-приказчику, я, при существовании элеваторов, свёз бы его на станцию железной дороги, т. е. провёз всего 50 вёрст, то и не был бы в таком положении, в каком очутился теперь.
– Кто же об этом говорит? Разве с самого начала я не говорил вам, что будь всё это так, как должно быть…
– Значит, вопрос сводится вовсе не к тому, чтобы сидеть да смотреть, да приспособляться к существующим безобразиям, а к тому, чтобы бороться против этих безобразий.
– Как же вы будете бороться?
– А так, что с этой минуты ни одного фунта хлеба я не продам больше этим акулам, нашим городским купцам.
– Что ж, вы его съедите?
– Нет, не съем; а повезу его сам в Рыбинск, куда и они везут.
– Это уж совсем оригинально. У вас не хватает средств приготовить этот хлеб, а вы его ещё хотите везти в Рыбинск! Это я и называю разбрасыванием.
– Да в чём же тут разбрасывание? Вы сами же говорите, что с хлебом надо выжидать, – вот пока вы выжидаете, я перевезу свой хлеб в Рыбинск. Купцы нанимают же барки, и я найму.
– Но в барку пойдёт сто тысяч пудов, а у вас 20, а остальные?
– Я составлю компанию.
– Ну! – махнул рукой Чеботаев, – Да где ж вы найдёте людей для этого?
– Вас первого.
– Я не пойду.
– Буду искать других.
– Нет, батюшка! Это уж не хозяйство, а верное разорение. При других условиях из всего этого, может, и вышел бы толк, но при наших, в этих обломках ещё не пережитого прошлого, так сказать, на развалинах Карфагена, бросаться очертя голову, преодолевать вековые препятствия, имея семью, это, батюшка, извините, безрассудство.
Так мы с Чеботаевым ни до чего и не договорились. Каждый стоял на своём. Под конец мы оба разгорячились и подняли такой крик, что на выручку к нам пришла Александра Павловна, жена Чеботаева.
– Вы такой крик подняли, что прислуга думает, что вы на смерть ссоритесь. Идём лучше. чай пить. Удивительный вы народ, право. Друг без друга скучаете, а сойдётесь – точно враги смертные. Вы бы хоть пример брали с Надежды Валерьевны и меня.
– Вы, женщины, неспособны воодушевляться общественными вопросами, – ответил Чеботаев, толкая меня в бок.
– Скажите, пожалуйста, – спокойно усмехнулась Александра Павловна, усаживаясь за чайный стол. – Была я на вашем земском собрании, видела ваше воодушевление.
– Она, – Чеботаев кивнул на жену, – подала как раз, когда мы ломали вопрос о страховке скота; в конце концов, только я, К. да Ку-в и подали голоса за страхование.
Наступило молчание.
– Я, батюшка, в земстве избрал себе благую часть – школу.
– Я слышал про вашу деятельность, – отвечал я. – Но опять, извините, не согласен с вами. В рамках программы вы делаете действительно всё, что можете, но сама-то программа, по-моему, не стоит выеденного яйца.
– Почему? – вспыхнул Чеботаев.
– Да помилуйте! Вы тратите массу денег для того, чтобы выучить ребёнка читать и писать. Это беспочвенное, отвлечённое знание, во-первых, приносит ему весьма мало пользы, и скорее вред, так как этим знанием пользуются большею частью для того, чтобы стать выше толпы, бросить свой крестьянский труд, и только в редких случаях употребляют его на что-нибудь другое – в роде чтения Священного Писания… Во-вторых, эти знания по своим результатам далеко не соответствуют тем затратам, какие на них делаются. За эти деньги, по-моему, можно дать настоящее, прямо к цели направленное образование. А главная цель – улучшение благосостояния крестьян, и учи их, начиная с маленького возраста, как улучшать это благосостояние. Заводите учителей, которые бы знали обработку земли; были бы хоть немного агрономами, поставьте всё это на практическую почву, – вот это будет школа.
– Прежде всего, школа не должна преследовать корыстных целей, Цели её исключительно воспитательные.
– Да благосостояние и воспитание в тесной связи между собой, – перебил я горячо Чеботаева. – Ну, что же вы будете воспитывать человека, которому есть нечего? Научите прежде его, как честно хлеб он должен добывать себе, а вместе с этим вы и сами не заметите, как придёт то воспитание, которое вы хотите ему дать.
И снова загорелся между нами спор, который длился до самого ужина.
– Нет, господа! я сегодня вам больше не дам спорить, – объявила нам за ужином Александра Павловна – Вы оба завтра заболеете.
* * *
Мысль обойтись в продаже хлеба без возмутительного посредничества местных акул не давала мне покоя всю дорогу. Я, между прочим, вспомнил рассказы местных жителей о том, что Пётр Великий устроил в 15-ти верстах от моего имения серный завод, а когда дело не пошло, то сплавил его к устьям Волги, воспользовавшись для этого протекавшею мимо завода рекой Сок, впадающею в Волгу. Мысль воспользоваться рекой, протекавшей всего в 15 верстах от меня, просто жгла меня. Если она была при Петре сплавной, то и теперь она должна быть такой же. Единственно, что могло служить препятствием – это настроенные мельницы, но, сделав изыскание и доказав сплавную способность реки, можно было настоять на уничтожении мельниц в тех пределах, где река могла быть сплавной.
В Красном Яру, большом селе, находящемся в 60 верстах от моего имения, расположенном на р. Соке, пока перепрягали лошадей, я пошёл посмотреть на эту реку. Каково же было моё удивление, когда на берегу я увидел громадную баржу. От рыбаков, сушивших на берегу сети, я узнал, что этою весной в первый раз один купец, Юшков, сплавил из Красного Яра в Рыбинск баржу с хлебом. Стоявшая на берегу барка была арендована им же. Моя мысль на половину была предвосхищена.
Юшков в нескольких верстах от Красного Яра арендовал большую мельницу. Вопрос был настолько важный, что я своротил с большой дороги и заехал к нему на мельницу, чтобы разузнать всё, касавшееся интересовавшего меня вопроса.
Мельница Юшкова, с массою построек, была расположена на открытом месте. Все постройки были каменные и крытые железом. Усадьба была обнесена высокою каменною стеной. Через широкие ворота мы въехали в большой чистый двор. В углублении его, с правой стороны, стоял красивый каменный флигель, отделённый от остального двора решётчатым забором, крашеным зелёною краской. За забором виднелись домашние постройки, – конюшни, сараи и проч, Большие зелёные железные ворота этих строений были заперты громадными тяжёлыми замками. В окнах флигеля виднелись скромные занавески и цветы. С левой стороны двора помещалась мельница, а прямо напротив – ряд амбаров. Чистота и порядок бросались на каждом шагу в глаза. Хозяин был в мельнице. Имея сам мельницу, питая к ней даже некоторую слабость, я сейчас же увидел, что Юшков прекрасно понимает мельничное дело. В этом не трудно убедиться. Если мельница работает без шуму, если пол не дрожит под вами, если в механизме ничего не стучит, если мука из-под камня идёт холодная, мягкая, пухлая, ровною струёй, если камень вертится ровно и плавно, как по маслу, а не прихрамывает на один бок – значит, всё дело в порядке.
Чтобы добиться такого порядка, нужно, чтобы хозяин сам сумел почти что выстроить всю мельницу, – всё здесь зависит от таких мелочей, которые не специалисту покажутся сущим пустяком, но в которых вся сила. Юшкова я застал возившимся за ковшом, который, по его мнению, неравномерно двигался, вследствие чего хлеб неравномерно попадал под камень. Это был человек лет сорока, высокий, широкоплечий, худощавый, слегка сгорбленный, с умными, выразительными глазами, и с русою подстриженною бородкой.
– Чем могу служить?
Я назвал себя и объяснил цель своего приезда.
– Ехал я сюда и думал, что вот не худо бы воспользоваться Соком для сплава хлеба, и вдруг узнаю, что уже моя мысль вами приведена в исполнение. Я не мог себе отказать в удовольствии познакомиться с вами.
– Очень приятно. Рад служить, чем могу. Я тоже о вас слышал. Слышал и о ваших новинках и о том, что наши горчичники вам подстроили.
И когда я не сразу понял, он добродушно подмигнул и сказал, улыбаясь:
– Насчёт продажи-то вашего хлеба…
Он делал сильное ударение на о.
– А-а! слыхали?
– Как же, слышал. Одно слово – горчичники. Мне-то они сколько крови испортили! А теперь уж я им портить стану, – дай срок. Что ж, однако, мы тут стоим? В горницу милости просим, закусить чем Бог послал, чайку напьёмся.
Он повёл меня через двор к флигелю.
– Что это у вас за столбики? – спросил я.
– Это мой телеграф, – рассмеялся Юшков. – Всякий народ живёт, строго надо быть. Вот, как ночь придёт, я свой механизм от столбика к столбику и проведу. Чуть кто тронул, а у меня уж звон в комнате.
– Осторожный же вы.
– По нынешним временам нельзя.
В это время на двор въехала телега с хлебом.
– Ты что? – крикнул Юшков мужику.
– Хлеб надо? – спросил тот.
– Рожь?
– Знамо, рожь.
Юшков подошёл к возу.
– Покажи.
Крестьянин нехотя стал разворачивать полог.
Юшков быстро запустил руку в воз и вынул из глубины горсть ржи.
– Сыровата, – сказал он, осматривая зерно и пробуя его в зубах.
– По нынешним временам суше не будет, – уверенно ответил мужик.
– Ну, ладно, – подожди здесь, пойду свешу.
Юшков и я пошли. Когда мы входили в комнату, крестьянин решил следовать за нами и не спеша, уверенною походкой направился к калитке.
Я заметил, что Юшков замедлил шаги, стал рассеянно отвечать на мои вопросы и внимательно, но незаметно начал следить за мужиком. Я скоро понял, в чём дело. Чуть только крестьянин отворил калитку, как громадная цепная собака с страшным лаем, выскочив из конурки, которую я не заметил при входе, набросилась на мужика.
– Ай-ай-ай! – закричал благим матом крестьянин, мгновенно отскакивая за калитку.
– А я тебе что ж сказал: чтоб ты подождал? – с невинною миною спросил Юшков. – Так, ведь, шутя и без носу останешься.
– А хай ей, проклятой, чтоб она подохла! – выругался в утешение себе крестьянин, направляясь к возу.
– Другой раз не пойдёшь самовольно, – говорил Юшков, всходя на крыльцо, – и другим закажешь.
Комнаты в квартире Юшкова были низенькие, но чистые; воздух спёртый; пахло лампадным маслом.
– Милости просим, – указал он на приёмную. Эта комната аркой делилась на две: в одной стояла в чехлах гостиная мебель, в другой помещалась столовая. Гостиная мебель была на европейский манер.
– Прошу садиться, – говорил Юшков, – а я пока распоряжусь едой.
Когда Юшков возвратился, он прежде всего вынул из буфета прибор для определения веса хлеба и внимательно взвесил принесённый с собой образец ржи. Потом, взяв карандаш и бумажку, он сделал какой-то расчёт, позвал человека и сказал:
– Иди к тому мужику и скажи, что в городе ему за хлеб дадут 52 коп. Извоз до города 8 к., остаётся 44 коп. Если хочет за 46 ссыпать, пусть ссыпет, нет – пусть уезжает. Больше ничего не прибавлю; 2 коп. против города прибавлю за чистоту.
Человек ушёл, а Юшков наблюдал в окно. Вот посланный подошёл к крестьянину, что-то сказал ему, крестьянин сердито махнул рукой, подошёл к лошади и за повод повёл её за ворота.
– Скатертью дорога, – сказал Юшков, отходя от окна. – Вы думаете, он уедет? Ничуть не бывало! Выедет за ворота и будет ждать, не пошлют ли за ним. Хитрый народ! Он лучше меня знает городскую цену и знает, что я ему правду оказал. Постоит и отдаст. Всё ж таки я доволен. Лет шесть тому назад, как я поселился здесь, они возили мне такой хлеб, что хоть свиньям его бросай, а потихоньку я приучил их очищать хлеб. Вот посмотрите, – такого хлеба в город не повезут.
Хлеб, действительно, был чистый. На мой вопрос, как он додумался до сплава по Соку, Юшков сказал:
– Нужда додумалась. Доняли меня городские горчичники. Дай-кось, думаю, съезжу в Рыбинск. Повёз небольшую партию, узнал дорогу, – ну, и начал возить. А тут и насчёт Соку надумался. Поговорил с тем, другим, с пароходчиками разговорился, – тары да бары – сел в лодку, да и поехал до самого устья. Только одна мельница и мешала. Снял я её в аренду за 1.000 руб. в год, разобрал плотину с подпиской собрать её, как отдержу срок, и провёл пароход. После этого нанял две барки и стал скупать хлеб. В банке кредит мне открыли, – вот одну барку нынче и сплавил; хотел другую, да не хватило хлеба, – народ ещё мало знает кругом. Нынче надеюсь две барки.
– И выгодно?
– Когда не выгодно: против городских-то горчичников на 6 коп. дешевле. Цена за провоз до Рыбинска та же, что из города, что отсюда – 6¾ коп. с пуда со страховкой, со всем уже.
– Это, значит, от меня, – сказал я, – выйдет вот что: к вам 7 коп., да до Рыбинска 6¾, итого 13¾ коп., теперь же я только до города плачу 15 коп., а на 1.200 вёрст дальше буду платить на копейку с ¼ дешевле – ловко!
– Ну, а если бы я предложил себя к вам в компанию по доставке хлеба в Рыбинск? – спросил я Юшкова, когда мы сидели за чайным столом.
– Что же? С моим удовольствием. Вам как угодно – на комиссию мне хлеб дать или самим отправлять? Если на комиссию, я возьму с вас 3 коп. с пуда. Если хотите участвовать во всех расходах и быть самим отправителем, я возьму с вас Ґ коп.
В мои планы входило быть участником, что я и объяснил Юшкову.
– Я желал бы, – сказал я, – сделать опыт. Если бы он удался, то, может быть, удалось бы вместе с вами организовать большое дело. Мы бы брали хлеб на комиссию и покупали бы его. Если бы дело пошло, мы могли бы устроить что-нибудь в роде американских элеваторов, выдавая под хлеб ссуды, а после продажи додавали бы остальное, удержав себе комиссионный процент.
Я рассказал ему в общих чертах устройство элеваторов в Америке.
Он внимательно слушал и высказал большое сочувствие моей идее.
– Я вот и не знал, как в Америке ведётся это дело, а и у меня устроено так же, как у них. Например, хоть очистка хлеба. Вы думаете, я как купил хлеб, так и везу его? Нет. У меня каждый хлеб доводится до натуры. А что ж эти горчичники? Хороший хлеб – вали, плохой – туда же, сухой, сырой всё в одно место. Этакую кашу свалит – он у него и подопреет, и слежится. Ему что? Лишь бы гривенник на пуд сорвать, а там хоть трава не расти. Этакое животное – и в голову себе не берёт, что он подрыв всему нашему делу за границей делает. Я считаю, что с нашим хлебом заминка за границей только от нашей халатности идёт.
– Совершенно верно, – сказал я. – Вы знаете, например, факт, что в Щецине существует масса элеваторов, которые делают то, что вы делаете, т. е. русский хлеб сортуют, отбросы продают по той цене, по какой хлеб у нас покупают, а очищенный хлеб вдвое дороже.
– Ну, вот, – подхватил Юшков. – А провоз этого отброса через всю Россию – тут опять накостим на четверть на худой конец 50 к., а то, что этим цена на хлеб совсем другая выходит – это чего стоит?
– Я следил, например, за газетами, – продолжал я. – В прошлом году, когда у нас пшеница продавалась по 70 коп., в Лондоне в то же время цена на неё была 2 рубля. Вот и считайте, что мы платили за нашу халатность. А вот в Америке этого не может быть. Я сдал свой хлеб в элеватор, получил квитанцию, номер моего хлеба инспекция обозначила – и весь мой хлеб в кармане. Когда захотел, где захотел – продал. Тяжёлый, громоздкий продукт превращается в товар не тяжелее той бумажки, на которой написано его количество – те же деньги.
Долго ещё мы разговаривали с Юшковым и порешили на том, что он мне уступает в барже место на 30 т. пудов, которые я в течение зимы должен буду свезти к нему в кулях и сложить в бунты. Хлеб должен быть очищенный и по возможности доведён до натурального веса. Он показал мне тот способ, каким он очищал свой хлеб, с тем, чтобы и я у себя на мельнице завёл такие же приспособления.
– На этой очистке не только убытка нет, но чистая польза будет. С пуда слетит у вас фунта 2 отбросу, т. е. на прокорм вашего скота у вас получится 1.500 п. прекрасного корма, да за пуд получите вы копейки 4 дороже, а два фунта стоят 2 коп.; таким образом, 2 копейки останется, – на 30 тыс. пудов это 600 рублей.
Моего хлеба у меня оставалось тысяч 10 пудов, остальные 20 тыс. я решил скупить у окрестных крестьян.
Вследствие этого, в виду предстоящего дела, денег мне нужно было около 20 тыс. рублей, которые я и решил взять в общественном банке под залог имения. Директор банка был из купцов, в длиннополом сюртуке, с солидным брюшком. Он сказал мне, что залог – это длинная процедура и раньше весны денег мне не выдадут, что гораздо проще взять у него денег, – дороже на 2 %, но зато спокойно, без всяких вычетов, а в банке, как всё посчитать, так не 8 %, а все 12 выйдут.
– А кредит в банке по векселям вы мне не откроете?
– Этого никак нельзя. По нашему делу ежели наш брат-купец начнёт хозяйством заниматься – и тому сейчас кредит сбавляем. По нынешним временам веры вам, помещикам, нет, – самое пустое дело нынче хозяйство. Вот если с торгов, либо по случаю купить землю, да под распашку пустить её в сдачу, – ну, тут убытка нет, а чтобы хозяйством – по нашим временам нельзя. Какое хозяйство может быть, когда на базаре хлеб дешевле купить, чем его снять? Где же нам тягаться с мужиком? У него труд свой, неоплаченный, – что дали, то и ладно, – а мы-то за всё заплати… Нынче только мужику и сеять.
– Мужик с десятины получит 60 пудов, – ответил я, – а разными улучшениями я добьюсь с той же десятины 200 пудов. Вот почва, на какой возможна конкуренция с крестьянами.
– Нет, 200 пудов никогда вы не получите. По нашим местам вся сила в дожде, – не будет его, так же черно будет на вашем поле, как и у мужика.
Спорить было бесполезно и я уехал, обещая обдумать предложение относительно займа денег у него. Сделал я было попытку обратиться к другим капиталистам, но условия директора банка оказались самыми выгодными. Купец Семёнов объявил, что под имение меньше сорока тысяч не согласен дать. Процент – 9 годовых, закладная на десять лет, все проценты за десять лет приписать к закладной, неустойка 10 тыс. руб. В случае неуплаты в какой-нибудь из сроков срочного платежа, волен он, Семёнов, взыскать с меня всю сумму сполна, т. е., выдавая мне на руки сорок тысяч рублей, Семёнов желал в закладной написать сумму 86 тысяч рублей, которую всю и взыскал бы с меня в том году, когда я не смог бы или опоздал внести срочный платёж – 3.600 руб. Семёнов, в то время, когда я обращался к нему, имел уже слишком 200 тысяч десятин, – все таким способом приобретённых исключительно от дворян.
Попробовал я поискать денег под вексель. Копия Семёнова, бывший военный, ростовщик Клопов, попросил 24 % годовых и сверх суммы вексель на 5 тысяч рублей в обеспечение, как он выразился, долга. Все остальные предложения, куда я ни обращался, были в том же роде, с тою разницей, что чем меньшую сумму я искал, тем несообразнее были требования. Что всего обиднее было, так это то, что все эти господа были твёрдо убеждены в том, что я денег не в силах буду возвратить, и что за выданные деньги они получат моё имение. Они подробно расспрашивали о состоянии имения, а Клопов даже просил особую обеспечивающую подписку, что я не буду рубить лес, не сдам без его согласия землю, не возьму денег вперёд и пр. Одна вдова толковала о том, что, давая деньги, рискуешь, вместо этого надёжного товара, приобрести ничего нестоящее имение, с которым потом и возись, как знаешь.
– Что ж, у вас усадьба есть, и сад, и пруд, и рыба водится?
Описание всего, видимо, её соблазняло.
– Ох, уж и не знаю как, – раздумчиво говорила она. – Возись потом. Ну, уж Бог с вами, 10 тысяч могу вам дать на 6 месяцев.
– На каких условиях?
– Да что ж, батюшка? Дело моё одинокое, две дочки невесты, вывозить надо, положите две тысячи рублей.
– Это 40 % годовых? – пришёл я в ужас.
– Вот как с вами, господами-то, иметь дело? Мужик-торговец придёт: возьмёт сотенку, месяца через три принесёте четвертную за процент, да ещё в ножки поклонится. Вам же решаешься целый капитал вручить, а вы, прости Господи, ещё фордыбачитесь. Даром, что ли, отдавать вам деньги?
После всех поисков, я окончательно остановился на директоре банка, у которого через три дня и получил деньги с удержанием годовых процентов.
Мысль, что я влез в долг, неприятно тревожила меня, но энергично отгонялась сознанием, что долг этот делается производительно, что если удастся провести задуманное в жизнь, то это даст возможность радикально изменить условия хозяйства в моей местности.
* * *
Вся зима прошла в хлопотах о заготовке хлеба. Скупая у окрестных крестьян хлеб, я каждому толковал, с какой целью это делаю, и говорил, что хлеб, который я покупаю у них, я беру только на комиссию и что, когда продам хлеб, – излишек дохода против расхода, за вычетом комиссионных, возвращу им. Мужики недоверчиво покачивали головами и ничего не говорили.
Заготовка навоза, как у меня, так и у мужиков, шла деятельно. Петра Белякова и Керова уговорил я валить навоз в кучи, а не разбрасывать отдельными возами. За то же, что весной у них будет лишняя работа при развозке навоза, я подарил им по два кряжа на доски для устраиваемых ими амбаров.
В эту же зиму помирился я и с пятью богатыми мужиками моей деревни – Чичковым, Кискиным и др., которые, как я уже говорил, уходили на новые земли искать счастья.
Попытка уйти оказалась неудачной. Они причислились к одной мордовской деревне с наделом пятнадцать десятин на душу. Всего у них было вволю: и земли, и леса, и воды. За право приписаться к обществу с них спили с каждого по пяти вёдер водки и разрешили пользоваться душевым наделом с ежегодною платою по 9 рублей. Сначала переселенцы были счастливы и чувствовали себя чуть не на седьмом небе. Мои князевцы, с их слов, называли их счастливцами и говорили, что им теперь и помирать не надо.
– Прямо в рай попали: ты гляди – девять рублей за 15 десятин, а у нас сколько денег-то отдать за такую уйму земли надо?
Выходило, что отдать надо 43 рубля.
– Видишь чего? Где ж тут вытерпеть!
Появление через год богатых с просьбой пустить их обратно удивило одинаково и мужиков, и меня.
– Как же это так? – спрашивал я возвратившихся. – Ведь, вы сами же так расписывали своё благополучие?
– Да что ж, сударь, правду надо говорить, – отвечал Чичков. – Оно, конечно, 60 коп. за десятину цена пустячная против наших цен, – вовсе даром. Да что же, когда и этих денег их земля-то не стоит? Первое, что здесь всё в цену идёт: воз соломы, и тот рубль стоит, а там и даром она никому не нужна. Телёнок в наших местах 3 руб., а там и за полтинник его не продашь. До города 250 вёрст, повезёшь хлеб – с пуда-то 15 коп. больше не придёт, а здесь на худой конец 30 коп. получишь. Опять же народ несообразный, правды нет, за водку всё сделаешь. Поле дали дальнее, 12 вёрст от жилья. Половина сгнила, другую без малого всю разокрали, – как посчитали-то за год, так и увидели, что без малого половину денег-то порастрясли. Копили годами, а прожили годом. Ну, вот и надумались опять к твоей милости.
– На общих основаниях, – с удовольствием, – ответил я.
– Позвольте, сударь, не идти на контракт. Уж вы лучше дальнюю земельку перепустите за нас.
– Нет, не дам.
– Ведь, странним же сдаёте, чем же мы хуже? За нами деньги не залежатся, хоть за весь год вперёд отдадим.
– Не в деньгах сила. Без контракта вы пошли мутить народ, сегодня здесь, завтра перебираться. Насмотрелся я. А вот, как сядете на контракт, у вас одна думка и будет.
– Да нам что мутить-то? Каждый как знает, так и живёт. Народ-то уж по-твоему наладился – и Бог с ними. Пожалей и нас: мы тоже твои, ведь, на этой земле выросли, отцы наши тут лежат, маемся мы по свету, как Каины, и угла не найдём. Пожалей, будь отцом.
Сознательно или бессознательно они попали в самое больное моё место, – мысль, что я лишил их некоторым образом родины, часто не давала мне покою.
– Не могу я ничего сделать. Придумайте что-нибудь другое, а земли я вам сдавать не буду, – соблазн другим.
Несколько раз приходили богатые и ничем наши разговоры не кончились.
– Ну, дозвольте нам так, – предложил раз Чичков, – станем мы жить на деревне, скотину дозвольте нам пасти на вашем выпуске, а землю станем мы брать на стороне у соседних помещиков.
Задумался я.
– Что ж, на это я согласен. Насчёт выпуска со стариками поговорите, – это до меня не касается. Деревня позволит – и я согласен.
С деревней у них дело скоро сладилось: пять вёдер водки и по 1 рублю со скотины за лето.
– Ведь, они лучше вашего вышли, – говорил я князевцам, узнав про сделку.
– Знамо лучше.
– Да как же так? Опять они вам сели на шею. Теперь за них вы будете работать.
– Чего будешь делать? Стали просить – подали по стаканчику, в голове зашумело, раздразнились, потянулись за водкой и пропили выпуск.
– Вы точно малые дети; как же вам не стыдно?
– Дети-то оно дети, да и без них-то нельзя. Вот, к примеру, жнитво: ты нам не сдаёшь, а они уж сдачу открыли.
– Как! Сдают?
– Сдают.
– Почём?
– По три рубля.
– Да, ведь, летом жнитво 10 рублей.
– Да лето-то далеко, чего станешь есть?
– Ну, так вот что: и я сдавать стану жнитво, сейчас пять рублей, а летом остальные, а рубль против цены, какая будет меньше.
Почти все мужики забрались у меня жнитвом.
– Ну, что, перестали у богатых брать?
– Которые перестали, а которые берут.
– Да какой же расчёт? Почему же не у меня берут?
– Потому что у тебя взяли уже. Это по другому разу.
– Как же вы успеете?
– Успеем, Бог даст.
– А если не успеете?
Мужики смеются.
– Сперва ты поневолишь, потом за своё, Бог даст, живы будем, примемся, а там, что поспеем, и на них поработаем, а что не успеем – до будущего года. Вот с тобой деваться некуда, а с ними беда не велика: хочу выжну, а не хочу – что он со мной поделает?
– Работ не станут давать.
– К другому пойдём. Много их охотников на даровщину.
Я спохватился, но уже было поздно, что сделал ошибку, разрешив богатым снова поселиться в Князеве. Крестьяне в этом отношении мало думали о будущем: они, что могли, брали у меня в долг, а когда я отказывал, шли к богатеям. В результате, они были в долгу, как в шелку.
– Работаем, как лошадь, а толков никаких; так, в прорву какую-то идёт. Хуже крепостного времени выходит.
– Да, ведь, за каждую работу вы сполна же получаете. Сами же вперёд берёте; сами говорите, что есть нечего.
– Конечно, сами. Другой раз и ничего, а другой раз так, зря, возьмёшь деньги, изведёшь их без пути, а потом и поворачивайся, как знаешь. Хоть, к примеру, извоз. Целую зиму скотину, себя маешь, а что у тебя заработали? – и за землю не наверстали.
– Зато же у вас строения новые.
– Новые-то новые, да их есть не станешь, как нужда придёт. Опять с урожаем подшиблись: считали – ни Бог весть сколько, засыпемся хлебом, а он-то на 50 пудов обошёлся.
– Кто ж тут виноват, что хлеб погнил?
– То-то оно и есть, что мы-то своим грешным умом и так, и сяк, а забываем, что над нами-то Бог.
– Да причём тут Бог?
– А вот и причём. Мы-то Его знать не хотим, а Он-то нас знает. Ни один волос без Его воли не упадёт с нашей головы. Так-то, сударь, – укоризненно заканчивал какой-нибудь Елесин.
– Наладила сорока Якова. Да что ты плетёшь, куда надо и не надо, имя Божие? – говорил я, горячась. – Заповеди забыл: «не приемли имени Господа твоего всуе»; ты, ведь, по всякому пустяку, по всякой глупости треплешь имя Его. Тебе охота на печи валяться, жить хуже всякой свиньи, оправдать себя охота, ты и приплетаешь Его святое имя к своим грешным делам. Вместо того, чтобы работать, поскорее выбиться из своей нужды, ты только и выдумываешь, как бы от работы отвертеться. Я ли для вас не рвусь пополам? Как какая работа – цена у меня вдвое против людей, а, напротив, как землю продать, лес ли, против меня нигде дешевле не сыщешь. Благодать, значит, благодарить Бога надо, а вы что делаете? Вы ропщете, а больше этого греха нету. Да и за что ропщете, – хуже вы против людей живёте? Не спокоен ли каждый из вас теперь, что случись беда, нужда – помощь вам всегда готова!
Мужики успокаивались, но при удобном случае опять начинался разговор на ту же тему.
– Эх, запряг ты нас, сударь, как поглядишь, со всех сторон, то есть некуда, некуда мотнуться. Как есть на всю неделю припасена работа. Тут в извоз, хочешь не хочешь, поезжай; приехал – ни чем отдохнуть, навоз вези; свёз навоз – опять айда в извоз. Что за беда! Бывало, зиму-зимскую на печи лежали, горя не знали, а тут, почитай, все с отмороженными носами ходим. Ты гляди: буран ли, мороз ли, а ты всё неволишь: айда, да айда!
– Я и сам не сижу сложа руки, хоть и мог бы по своим достаткам с печи не слазить, – Бог труды любит.
– Да уж ты-то заботливый. Мы и то калякаем: везде его хватает. Споначалу думали, станем мы тебя за нос водить, а заместо этого ты же нас впрег так, что ни туда, ни сюда. А богатеи только посмеиваются. Вы, бают, теперь на барщине; только заместо трёх дней всю неделю, почитай, работаете.
– А вот станут они мутить, я с ними много не буду разговаривать. Так и передайте им.
Когда пришёл новый год, я объявил им мой ультиматум насчёт кабака.
Поднялись страшные протесты. За кабак особенно ратовали самые богатые и самые бедные. Этот союз крайних партий был обычным явлением. Одних побуждала лень, нерадивость, беспечность, разнузданные страсти, других эксплуатация этой лени, нерадивости, беспечности.
Дебаты шли сначала у меня в усадьбе. Богатые стояли на следующих двух аргументах:
1) Водка, по примеру прежних лет, с закрытием кабаков на деревне не переведётся: станут тайно торговать разбавленною водкой.
2) Кабак даёт им двести рублей в год доходу, которыми они оплачивают батюшку и повинности, с уничтожением же кабака они, таким образом, лишаются крупного дохода.
Я возражал следующее:
– Торговли потайной не будет, потому что я безжалостно буду преследовать продающих водку. Доход с кабака – это только самообман, так как содержатель кабака не даром же им платит и получает с них за свои двести рублей около тысячи рублей в год[5]. Польза от этого только богатым, которые почти не пьют и получают свой пай из двух сот рублей за счёт пьяницы.
Мои доводы мало убеждали, и я вынужден был прибегнуть к следующему средству. Я объявил богатым, что их я не признаю полноправными членами схода на том основании, что они не несут наравне с остальными всех тягостей, не работают за выпуск, не берут и не назмят землю и проч. Вследствие этого, я смотрю на них, как на людей, живущих в Князеве, так сказать, квартирантами и неимеющих, вследствие этого, права голоса в общественных делах.
– А потому, господа, вот вам Бог, а вот порог; мы и без вас решим, что нам полезно, что вредно.
Богатые раскланялись и с позеленевшими от злости лицами ушли на деревню.
Остальным мужикам я сказал:
– Это моё окончательное решение, чтобы кабака не было. Чтобы вам не так обидно было, я вам сбавлю половину работ по выпуску. Идите и через три дня принесите мне ответ.
Я получил ответ гораздо раньше: на другой день вся деревня поголовно была пьяна по случаю сдачи кабака. Ловкий купец, содержавший кабак, выставил несколько вёдер водки, задел их самолюбие, что они не крепостные, и – кабак был сдан. Я рвал и метал. Прежде всего, подозрение пало на богатых. Оказалось, что на сходе никого из богатых не было. Дело несомненно было их рук: вечером Чичков ездил зачем-то в пригород, где жил купец; купец, приехав, остановился у Чичкова. Но на всё богатыми были даны более или менее удовлетворительные ответы.
– Сын ездил луга торговать, купец всегда у нас стоит, а против твоей воли мы не вышли: запретил – мы и на сход не ходили.
Остальная деревня или угрюмо отмалчивалась, или ссылалась друг на дружку.
– Лукавый попутал. Грех случился – и не оглянулись.
Так как приговор уже был написан и выдан купцу, то запретить открытие кабака я не мог, но мог косвенным образом мешать. Я объявил, что того хозяина, который впустит к себе в дом кабак, я лишу выпуска (выпуск сдавался не по контракту). Купец обошёл моё решение тем, что купил у одного бездомного солдата право жить на его четверти десятины. В крестьянском обществе с правильною организацией такого непрошеного гостя легко удалить на законном основании, но в этой нестройной куче мещан, какими были князевцы, без старосты и писаря (они были причислены к обществу сергиевских мещан), нельзя было ничего сделать. Тогда я объявил, что возле кабака постоянно будут стоять два нанятых мною сторожа, которые будут следить за тем, чтобы торговля водкой шла на наличные деньги, а не в кредит. Этим купцу делался страшный подрыв. Для большей убедительности я нанял и за месяц вперёд выдал деньги двум сторожам: Елесину и Петру Белякову.
– Ладно, – отвечал купец, – мы и вас, и барина вашего под острог подведём.
Когда и это средство не возымело надлежащего действия, я решил напугать купца тем, что сам открываю кабак на своей земле. Я нанял плотников, стал возить лес, говорил, что водку буду продавать по своей цене, не разбавленную, что кто у меня не станет брать водку, а будет брать водку у купца, тот мне враг, и проч.
Всё это я говорил совершенно серьёзно. Мужики верили и смеялись:
– Ну, теперь день и ночь пьянство будет. Днём у тебя, а ночью у купца, так как ночью ты не станешь же торговать.
Смутился, наконец, купец и помирился со мной на том, чтобы я возвратил ему его 50 руб., данные в задаток.
Как только ушёл купец, и я, конечно, бросил постройку своего кабака, превратив его в баню.
– Ошибил же ты нас, заместо двух – ни одного. Вот так штука! – говорили князевцы.
– Я за вас 50 рублей внёс, – говорил я, – и поэтому в этом году сбавки работ вам не будет за выпуск.
Так как богатые в работах за выпуск не участвовали, то их долю задатка я потребовал от них обратно. Как они ни крутили, а пришлось исполнить моё требование. Дело дошло до того даже, что я поставил вопрос ребром: или задатки, или выселяйтесь.
– Подавитесь вы с вашим барином, – объявил Чичков моему приказчику, бросая деньги на стол.
К концу зимы все 30-ть тысяч пудов обусловленного с Юшковым хлеба были мною ему доставлены и сложены в бунты на берегу Сока. Караван предполагался к отправлению в конце мая. Поручив Юшкову нагрузку, я всецело отдался своим весенним делам. А дела было много.
Весна, как говорили мужики, была не радостная, не дружная. Всё холода стояли, снег таял медленно, земля освобождалась постепенно. Днём ещё пригревало, а по ночам стояли морозы. Земля трескалась, а с нею рвались нежные корни озимей. С каждым днём озимь всё больше и больше пропадала. Мужики качали головой и приписывали это редкому посеву.
– А у соседей?
– Всё не так, как у нас, – всё почаще. Ошибил ты нас, без хлеба будем.
Пришёл и сев ярового. От сильных осенних дождей земля заклёкла и, благодаря холодам, козлец (сорная трава) высыпал, как сеянный.
– Не надо было пахать с осени, – угрюмо толковали мужики. – Чем козлец теперь выведешь?
– Перепаши, – отвечал я.
– Этак и станем по пяти раз пахать, да хлеба не получать, а кормиться чем будем?
– А как я пашу!
– Тебе можно, тебя сила берёт, а нам нельзя. Нет уж, что Бог даст, а уж так посеем.
– И будете без хлеба.
– Чего делать? Зато умными станем.
– Глупости всё вы говорите. Я и раньше вам говорил, что в десятый год осенняя пашня в прок не пойдёт, а на ваше счастье вы как раз на него и наскочили. Что ж делать? Надо поправить дело, пока время не ушло, а не унывать; с уныния радости тоже мало.
Мужики угрюмо слушали и только потряхивали головами. Озимь, что дальше, пропадала всё больше и больше. Я решил перепахать озимые поля и засеять их яровым, пшеницей, полбой, гречей, а главным образом, подсолнухами. Мужики глазам не верили, когда увидели, что мои плуга пашут озими.
– Да как же это так? А вдруг Господь дождика даст? Они отдохнули бы.
– Нет, не отдохнут, а время упущу.
– Этак станем пахать, да пахать, а урожай коли собирать? – насмешливо и озлобленно спрашивали они.
– Глупо, друзья мои. Через неделю и сами станете перепахивать, как и я, с тою разницей, что время упустите, и не будет ни ржи, ни ярового.
– А Господь?
– Господь тебе и дал голову, чтобы ты думал. Видишь, толков нет, и не веди время.
– А по-нашему, будто, это дело Божье.
– Даст Господь – будет, а не даст – ты её хоть насквозь пропаши, ничего не будет.
– А по-моему, Господь за труды даст. Любишь ты землю, выхаживаешь её, как невесту свою, не жалеешь трудов – даст Господь, а ждёшь только пользы без труда, – ну, и не будет ничего.
– А по-нашему, за смирение Господь посылает.
– Смирение смирением, а работа работой. У вас вон хлеб, а у меня другой, а где ж мне смирением с вами тягаться?
– За доброту твою Господь тебе посылает.
– А немцам?
– До времени всё Он терпит. Придёт и немцам своё время. Господь всех уравняет.
Почти никто не следовал моему примеру. Спохватились, но уже было поздно. Редкий колосок ржи бился в массе бурьяна.
Яровые были тоже травные, редкие и плохие. Мужики ходили мрачные, злые и угрюмые.
– Ну, пропали!
– Все пойдём Христовым именем кормиться…
– Такого года и старики не запомнят…
– В разор пришли…
– Надо скотину мотать, – ничего не поделаешь.
Всякий торопился облегчить себя в виду предстоящего голодного года: один продавал лишнюю скотину, большинство уменьшило запашку под озимь почти вдвое, продавали амбары, новые избы, – одним словом, всех охватил табунный ужас и страх за будущее. Напрасно я старался ободрить их, – меня слушали угрюмо и нехотя.
– Что же вы обробели, господа? – говорил я. – Беда ещё не пришла, а вы хуже баб взвыли, разоряете себя прежде времени, скотину задаром мотаете, постройки за полцены отдаёте, посевы уменьшаете, – как же вы вперёд поправляться станете? Будущий год придёт, может, Бог даст, хороший; у людей хлеб будет, а у вас опять ничего. И я же, наконец, у вас, – неужели брошу? Как-нибудь перебьёмся.
– Не будет толков, – угрюмо отвечали мужики.
– Вперёд-то как знать? Что ж духом падаете? Ведь, это грех, старики. В писании говорится, что духом смутившийся дьяволу душу свою предаёт. Вы же сами, как рассудить, виноваты. Вольно же вам одно делать по-моему, другое по-своему. Ведь, вот посмотрите на мои всходы, от роду у вас таких не бывало, – значит, я дело делаю и надо по-моему делать всё.
Мужики с нескрываемою завистью смотрели на мои посевы.
– Тебя сила берёт.
– Сила силой, а, кроме того, терпение, вера в дело, в людей, а вы ни на себя, ни на людей не надеетесь. И сами ничего не знаете, и людям не верите, закрываетесь Богом и думаете, что правы. Пьяным в страстной пяток напиться не грех, а поработать до пота лица всегда найдёте отговорку в Боге. Беда ещё не пришла, а вы уж рады ей, вперёд уже спешите облегчить себя от всякой обузы, от всякой тяготы. Двадцать пять лет облегчаете, хуже нищих стали. Рядом вам пример – садковские мужики. Они мотают, как вы, скотину? Они убавляют посевы? Продают дворы?
– Их сила берёт.
– Выходит, что всех сила берёт, кроме вас. Не сила их берёт, а работа. Отбились вы от работы, вот что я вам скажу, господа.
– Грех тебе, сударь. Замаялись мы работой, передышки нет, а ты же коришь.
– Да что толку в этой работе, когда она не вовремя, да всё по-своему – без пути, без ладу? Вы делали бы так, как я вам указываю, как сам делаю, тогда и работа будет, и толк будет.
– Непосильно, непосильно… И рада бы душенька в рай, да грехи не пускают. Видно, и вправду старики бают: сам плох – не поможет и Бог. Видим мы и сами, что ты для нас всё как лучше норовишь, да выходит-то всё как хуже. По-старому, да по-дедовскому богатеи посеялись – у них хлеб будет, а мы по-новому – Христовым именем пойдём кормиться. Голодный бы год пришёл для всех – туда-сюда, а у людей хоть яровое будет, у нас же, как на смех, ничего – против всех отличились.
– Сами виноваты.
– То-то и мы баим, потянулись за тобой: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.
– Бабы вы, а не мужики. Вовсе раскисли. Ну, да уж как себе хотите, охота, так и кисните, а деться некуда, на контракт пошли, я буду на контракте стоять.
– Твоя воля, – угрюмо отвечали князевцы. – Пожалуй, хоть и до последнего губи.
– Не погублю. Взялся за вас, так выведу в люди. Кто слушался меня, тот теперь с хлебом будет. И теперь говорю: кто парить будет столько, сколько и в прошлом году готовил, тому зимой всем помогу. Семян не хватит – семян отпущу, а кто по-своему захочет гнуть, тот, во-первых, и не ходи ко мне, а, во-вторых, за землю по контракту всё одно взыщу.
– Да коли мы её сеять не станем?
– А хоть с маслом её ешьте.
– Вот оно что! – говорили князевцы, потряхивая головами. – Ловко же ты нас прикрутил! В этакой неволе отродясь ещё мы не бывали. И Юматов телёнок перед тобой.
– Вы Юматовым меня не корите. Для себя неволить вас не стану, а для вашей пользы – три Юматова со мной не сравнятся, так и запишите.
* * *
Я был бы несправедлив к себе, если бы не оговорился в том, что в моей прямолинейности, так оказать, с крестьянами бывали моменты и сомнения.
При всей твёрдости и непоколебимости, с какими я проводил в жизнь путём экономического давления «их пользу», я не мог не чувствовать, что дело идёт далеко не так гладко, как оно представлялось мне в теории. Объяснение этому было, конечно, прежде всего, в неблагоприятном стечении климатических условий: как нарочно, например, выдался такой год, из десяти один, когда весенняя пашня в дело не вышла. Но помимо этих, очевидных, причин, были какие-то другие, мешавшие делу, которые как-то ускользали из доступного моему пониманию кругозора.
Я старался отрешиться от всякой предвзятой мысли, чтоб выяснить себе, в чём же суть? Почему я на каждом шагу, со стороны крестьян, встречаю постоянно доходящее до враждебности упорство? То, что я навязываю крестьянину, – это польза? Нет сомнения, и лучшее доказательство тому – мои поля.
Не было сомнения и в том, что рано или поздно, всё вводимое мною, так или иначе, войдёт в жизнь. Может быть, я преждевременно ввожу всё это? Действительность и здесь давала красноречивый ответ в пользу своевременности. Не верят они в успех? Но, опять-таки, мои поля налицо. Ссылаются на слабосилие? Но в этом прогрессе залог их будущей силы. Ленивы? Конечно, лень есть, но их лень мне была ясна: свежая живая рыба в реке и та же вялая, сонная рыба в садке – наглядная параллель, дающая объяснение, почему крестьянин без знания, без земли и без оборотного капитала будет и ленив, и беспечен.
Всё это было очень ясно, и если я и упрекал крестьян в лени, то только с той целью, чтоб, указав им существующий недостаток, помочь им скорее с ним справиться. Но все эти упрёки, не достигая цели, вызывали только всё большее и большее раздражение. Я уподоблялся человеку, идущему к толпе с руками, которые переполнены всяким добром, предназначенным для неё, а лица этой толпы уже кривятся и раздражением, и злобой.
Не раз я делал попытку выяснить этот вопрос с самими же крестьянами, с теми из них, которые выдавались из толпы своим более широким пониманием явлений жизни, отличались своей способностью обобщать факты. Из таких моё внимание останавливали двое: Фрол Потапов и Юстин Александрович Родин.
Фрол – садковский крестьянин, был лет 55, с широким мягким лицом, с широкой седой бородой, с умными весёлыми голубыми глазами. Несомненно, это был человек недюжинного ума и смётки, доказательством чему служит тот факт, что ни одной сделки общество не делало, не выбрав его в число своих уполномоченных. Такой же смёткой отличался Фрол и в разных коммерческих делах – в купле и продаже скота, в разных мелких крестьянских аферах. В таких делах Фрол непременно сотоварищ, и там, где его нет, там садковец почти всегда получит убыток. Таким образом ум, знание жизни, опыт были за Потаповым.
Но рядом с этим положительным качеством в Потапове было что-то такое, что лишало его доверия. Это что-то была какая-то неустойчивость.
– Мотоват маненько.
– Мошенник, что ли?
– Зачем? так, в мыслях мотоват: дело-то смекнуть – смекнёт, а глядишь, линию не выведет.
– Неустойчив?
– Действительно, не сустойчив. Сейчас его самого взять вот: умён, всяко дело разобрать может а себе ничего не припас: так, не лучше последнего мужичонка.
– Так что ж? Это только честь ему делает.
– Не большая и честь, коли нечего есть.
Мои симпатии принадлежали целиком Фролу.
– Скажи, Потапов, отчего ты бедный?
Потапов добродушно-лукаво смотрит мне в глаза.
– Ума не хватило, – говорит он, и весёлая улыбка пробегает по его губам.
– Полно: ты своим умом всю деревню за пояс заткнёшь.
– Глядите…
– Ну, к вину немножко слабоват, положим, да, ведь, мало ли богатых, которые пьют.
– Пьют.
– Зло-то зло, да уж не такое…
Потапов весело кивнул головой и проговорил:
– Пьяница проспится, а дурак никогда.
– Так в чём же дело?
– Глядите… Человек ходит, как по воде плывёт: и сам себя не видит, и следу нет: со стороны видней. Нет, так и нет, чего ж станешь делать? До седых волос дожил, а ума не нажил.
Точно горькая нотка оборвалась. Он помолчал и добродушно прибавил:
– А все к Фролу, как что – к Фролу… Один пришёл – дал совет, супротивный пришёл – и ему нет отказа, – и умён, да толку ни тому, ни другому: сердце не камень, обоих ублаготворил – никому ничего не досталось.
– Ох уж, как ты начнёшь туману наводить, слушаю тебя, слушаю и ничего не понимаю.
Фрол рассмеялся.
– То-то дураки мы… так дело-то и ведём, – и Бога, и чёрта чтоб не забыть, а глядишь и выходит: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга.
– Ну, а скажи мне, почему мои мужики всё перечат мне. Как по-твоему, дело я им советую?
– Коли уж не дело… Известно, дураки… Мужик, что бык, сейчас тащи его за рога: что больше тащи, то больше упрётся… Бык он, бык и есть. Ты ему своё, он тебе своё… Так у вас друг с дружкой нелады и идут. Ты хочешь, как лучше и им, и себе, а они – только бы им ладно.
– Да разве так можно, чтоб одному только хорошо было?
– Когда можно? Ты вот им землю отдай, а сам иди, куда знаешь… Ладно бы… да, ведь, близок локоть, да не укусишь.
– Да, ведь, не дадут же землю… не отберут же от нас…
– Известно, кто ж её даст? Другой, пожалуй, и взял бы, да руки коротки… Не у всех она, лапа-то, загрёбистая, – купец какой-нибудь загребёт тысяч двести десятин и володат; а ты с своей-то короткой лапой что? только за соху и держаться ею.
– Ну что ж, по-твоему, добьюсь я с моими мужиками толку?
Потапов усмехнулся.
– Устанешь… собьётся дело… По-моему так.
– Что ж, по твоему, делать?
– Мне-то тебе что указывать? книга перед тобой, – раздумчиво проговорил он, – я что? – трава… гляди сам.
Потапов задумался и уставился глазами в землю.
– Я бы тебе сказал басенку, да как бы моё глупое слово пришлось…
– Ну, ну, говори.
– Нашёл человек лошадь… нашёл и телегу… а упряжи нет. Привязал к хвосту телегу… думал: доеду…
– Ну?
– Не доехал же, – добродушно усмехнулся Потапов…
Так какой-то туман: таращишь в нём глаза до боли, мерещится что-то и опять тонет в какой-то мгле.
Юстин Александрович – человек совсем другого склада; это богатый, самодовольный мужик, говорит экивоками, хотя и не тип кулака, торгующего своими капиталами. Он первый жнец, первый косарь. Деньги за работу, как говорят крестьяне, платит «все», но и работу, при своём личном примере, получает тоже «всю».
– Беда мне с моими мужиками, – жалуюсь я.
– Беда, сударь… необразованность…
– Что ж необразованность? всё-таки понимать можно; не мудрость уж такая…
– Какая тут мудрость: дело на виду.
Юстин Александрович помолчал и проговорил:
– Мают они вас…
– Мают-то, пусть мают: толк бы вышел… Ты как думаешь, выйдет толк?
Юстин Александрович усмехнулся.
– Не знаю уж как и присогласить вас: не чается мне что-то. Народ слаб стал. Действительно, прежнее дело… К примеру, Алексей Иванович…
Эта параллель с крепостничеством неприятно задела меня.
– Алексей Иванович кнутом да розгами вбивал ум, – угрюмо проговорил я, – а я свет несу, я знание предлагаю.
– Известно, к примеру, неволя была, необходимость, будто; а сейчас, хоть у вас взять: сугласен, – бери, к примеру, там выпуск, альбо землю; нет сугласия, – иди на все четыре стороны… Сейчас богатеям не показалось – скатертью дорога; на свой, дескать, пирог я ртов найду. Оно, конечно, хоть их взять: денежки тебе за землю готовые принесут, – их тебе не работой доставать, – их дело это, твоё – получай что следует. Да вот неохота тебе: милости много, жалеешь всякого и денег тебе не надо… только бы по-твоему дело шло… Оно, конечно, богатый куда захотел, туда и ушёл, ну, а уж бедного сила не берёт, он уж должен твоей милости кориться: ему свет закрытый – хочешь не хочешь, а деться некуда. Всё одно, что рыба в неводе: пусти – вся разбежится, а невод держит; крупная хоть и попалась, ей полгоря: только и всего, что сеть прорвала: сила берёт; а мелкая вся тут…
И всё сравнения, экивоки, какой-то лабиринт мысли.
– Они, ведь, тоже неспроста, – усмехаясь, самодовольно продолжал Юстин Александрович, – у него, дескать, – про твою милость сказывают, – ни богатых, ни бедных не будет: Господь не уравнял – он, вишь, уравнять вздумал.
– Господь не уравнял, да приказал равнять.
– Ну вот, а они своё. Сейчас в миру: справный хозяин, – ему в первую голову и приходится ухо востро держать… Хоть, вот, подать, или ренда: круговая порука; ну, побогаче и опасается, уж он и смотрит в оба… Другой, конечно, каштан, прямо сказать; а другой, ведь, только себя блюдёт. А подлегчи его: голи-то найдено. Порядочному мужику поэтому только уходить. Ушёл один, другой: глядишь, попутнее разбежались, а последних грудь, пожалуй… грудь, когда нечего взять с него…
– Да мне и брать не надо…
– Твоё-то дело так… Я к примеру… Не надо брать, так, конечно, о душеньке своей что не позаботиться; а ежели, вот сказать, везде такие порядки, ну прямо сказать – нельзя жить… Тут в пять лет так народ измотается… Беда!..
– В пять лет у меня народ в каменных домах будет жить.
– У тебя-то так, у тебя милости много…
– Не моею милостью, а своим делом встанут они на ноги.
– Так-с… – вздохнёт, бывало, Юстин Александрович и оборвёт разговор, перейдя круто к тому делу, по которому приехал.
Дескать: разговаривать-то с тобой только время вести.
* * *
Время было ехать в Рыбинск. Юшков прислал нарочного, что барки благополучно выбрались из Сока и теперь идут по Волге.
На прекрасном волжском пароходе, в лучшую пору (конец мая – начало июня), когда цветёт черёмуха, когда берега залиты изумрудною зеленью, проехал я в первый раз царственную реку. Пусть по грандиозности она уступает морю; пусть яркостью красок она стушёвывается перед югом; но есть в ней такая невыразимая чарующая прелесть, какой ни на каком юге не сыщешь.
Вот наступает вечер. Аромат черёмухи, липы наполняет свежеющий воздух. Заходящее солнце скользит по гладкой поверхности реки. Вот уютный хуторок на обрывистом берегу. Прихотливая дорожка, извиваясь, сбегает к реке. На самом обрыве виднеется беседка. Уютно прижавшись где-нибудь на палубе, я чутко прислушиваюсь и к однообразному бою парохода, и к тихому плеску реки, и к резкому вскрикиванию чайки. Рассеянный взгляд скользит по изгибам сверкающей реки, тонет в бесконечной синеющей дали, а в голове блуждают оборванные мысли то о Рыбинске, то о домашних, то о князевцах. На душе спокойно, ясно, тихо, как тих и ясен этот догорающий весенний день. Давно село солнце, потемнело и посинело ясное небо, загорелись одна за другою яркие, крупные, как капли свежей росы, звёзды. В воздухе посвежело, пассажиры ушли с палубы, только изредка проходит озабоченный помощник капитана, да слышен окрик матроса, меряющего глубину шестом.
– Пять с половиной!
– Шесть!
И в ответ на это команда в рупор:
– Тихий ход, полный ход!
Замелькают огоньки на берегу, пароход подходит беззвучно к пристани, палуба наполняется народом. Шум, суета, крики носильщиков, матросов. Через четверть часа опять тишина: пароход мчится вперёд, энергично разрезывая и на мгновение освещая окружающий мрак, и опять редкий, однообразный окрик передового:
– Шесть!
– Пять с половиной!
Мой компаньон Юшков тоже чувствовал себя хорошо и легко. Он взял на себя заботу по нашему питанию и блестящим образом выполнил её. Он запасся из дому всякими закусками: пирожками, свежею икрой и усиленно следил, чтобы я ничего не покупал в буфете.
– Охота и деньги-то вам мотать, да и есть всякую дрянь, когда у нас всё домашнее, свежее. Лучше я самоварчик закажу, выпьем по рюмочке, поедим икорки, грибков, балычка, я сливочек на берегу купил, булочек свежих.
Поешь, кажется до завтра сыт, а часа через три, смотришь, опять как будто ничего не ел.
– А не закусить ли нам чего-нибудь? – спрашивает Юшков.
И опять: икорка, грибки, балычок.
После еды Юшков подымался, крестился, убирал всё и предлагал с полчасика соснуть.
Обыкновенно днём я не сплю, но на пароходе приляжешь – смотришь, и спишь уже. Проснувшись, мы отправлялись на палубу, выбирали уютное место и вступали в беседу по интересовавшим нас вопросам. Юшков рассказывал о разных тонкостях хлебной торговли, о плутнях приказчиков, обвешивании мужиков и проч.
– А вы сами обвешиваете?
– Никогда.
Юшкову я рассказывал про организацию хлебного дела в Америке, читал ему выдержки из прекрасного сочинения профессора Орбинского, командированного для изучения хлебной торговли в Америку. То, что мы так тяжело перечувствовали на своих плечах, там давно было устранено. Элеваторы, слово у нас до сих пор для многих синонимичное словам жупел и металл, давно вошли там в плоть и кровь народа. Провоз хлеба из любого пункта Америки в любой пункт Европы стоит 34 коп., а у нас до границы только чуть ли не вдвое обходится. Среднее удаление сельскохозяйственной фермы от станции сбыта там 15 вер., у нас 75. Там уравнительный тариф, дающий возможность перевозить дешёвый груз, как хлеб, на громадное пространство, а у нас 1 / 30 с пуда и версты, всё равно везёшь ли 20 вёрст, или 2.000. Там агрономические станции, сельскохозяйственные школы, земледельческие клубы, частные общества землевладельцев, на общие средства выписывающие и новые семена, и новую породу скота, у нас редкие единичные потуги среди общего отрицательного отношения к делу, отсутствие всякого агрономического образования, даже того, какое было при крепостном праве; вместо хлебной торговли, возмутительное кулачество и грабёж.
Незаметно доехали мы и до цели путешествия – Рыбинска. Громадное здание биржи с террасой на Волгу, её покупщики со всех концов России, порядки, – всё произвело на меня приятное, ласкающее впечатление.
В полчаса, сидя на террасе и любуясь Волгой, продал я весь свой хлеб.
С покупщиком-купцом из одного дальнего города свёл меня биржевой маклер. Телеграммы о ценах были у него и у меня в руках. Проба моего хлеба лежала перед нами на столе. Мы не сходились в гривеннике на четверть. Купец говорил:
– Прошу вас не настаивайте.
Я говорил:
– Право, не могу.
– Прошу вас, – говорил купец, хлопая меня в сотый раз по руке.
– Право, не могу, – отвечал я, усердно пожимая руку купца.
– Ну, пожалуйста…
– Не могу.
Молчание.
– Так как же?
– Право, не могу.
– Пожалуйста…
И т. д.
Наконец, пришёл маклер и разбил грех пополам. Ударили в последний раз по рукам и пошли молиться Богу в соседнюю комнату.
Перед громадным образом Спасителя купец три раза перекрестился и положил земной поклон. Потом он обратился ко мне и, протягивая руку, проговорил:
– С деньгами вас.
Я ответил:
– Благодарю. А вас с хлебом.
– Благодарю. Что ж, чайку на радостях выпить надо?
Мы отправились в ближайший трактир, куда пришёл и маклер, «раздавили» графинчик, закусили свежею икрой и выпили по бесконечному количеству стаканов чаю. Обливаясь десятым потом, выбрались мы, наконец, на свежий воздух.
Через два дня я уже возвращался домой.
Юшков ещё остался сдавать гречу.
Возвращался я вполне довольный своим опытом. Хлеб я продал на 17 коп. дороже против цены, бывшей в то время в нашем городе. Это составляло 25 %.
Купец, приобревший мой хлеб, покупал, конечно, не для себя и тоже, вероятно, постарается заработать % 25. Что было бы, если бы из этих 50 % попадало 30 % в карман производителя, читатель? А то, что можно бы было хозяйством заниматься, хлеб сеять, а не разоряться.