Отношение их к религии. – Отношения крестьян ко мне, как к человеку и как к помещику. – Старания извлечь из меня возможную пользу. – Соседний священник. – Опыт со свиньями. – Рутинёрство крестьян. – Пётр Беляков.
В своих беседах и общениях с крестьянами я невольно знакомился с их внутренним миром. При этом знакомстве меня поражали, с одной стороны, сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля «стала есть». С другой стороны – косность, рутина, глупое, враждебное отношение ко всякому новаторству, ясно дающие понять, отчего русский мужик так плохо живёт.
Жили на деревне в одной избе два брата – один женатый, другой холостой. У женатого пятеро детей, хозяйка, он один работник; не женатый брат живёт в семье, но помогает через силу, – он и стар и болен. Заболевает и умирает работник. На руках старика остаётся семья, которую он берётся прокармливать своими слабыми трудами. Сбережений, запасов – никаких. В избе ползают полуголые ребятишки, все простуженные; плачут; изба холодная, грязь, спёртый воздух, телёнок кричит; умерший лежит на лавке, а у старика на лице такое спокойствие, как будто всё это так и должно быть.
– Трудно тебе будет сам-восемь кормиться? – спрашиваю я.
– А Бог? – отвечает он.
Бог всё: голодная смерть смотрит в развалившееся окошко гнилой лачуги; умирает последний кормилец; куча ребятишек, невестка недужная, похоронить не на что, а он себе спокойно на вопрос участия отвечает: «а Бог?» – и вы слышите силу, непоколебимость, величие, не передаваемое словами.
Приходит весна. Давно отсеялись люди, а мой старик всё тянет.
– Ты что же тянешь?
– Да чего станешь делать? Мой-то загон на уклон от солнца, – снег-от и не тает. Стает – дня не упущу.
– Да ты золой его посыпь, как я сделал, – в два дня пропадёт снег.
Мнётся.
– По-нашему, это быдто против Бога. Его святая воля снег поелать, а я своими грешными руками гнать его буду.
Так и дождался, пока снег сам собою сошёл, упустив хорошее время для посева. Урожай вышел, конечно, не завидный.
– Его святая воля!
– Да ты у батюшки спроси: грех это или нет?
– Хоть спрашивай, хоть не спрашивай, это как кому Господь на душу положите.
Природа не терпит пустоты: всё то, что необъяснимо, с одной стороны, что не подходит под понятие о Боге, с другой – заполнено у крестьян ведьмами, русалками, домовыми, лешими и пр.
Кто не слыхал, например, об этом дедушке домовом, этом добродушном, но капризном покровителе всякой семьи. В каждом доме свой домовой. Он сидит в углу, в подполье. Переходишь в другой дом, надо позвать с собой и своего домового. Если старый владелец забыл позвать, обиженный домовой остаётся на своём месте и крайне враждебно встречает нового сотоварища. Между ними затевается страшная война. Посуда летит с печки, ухваты носятся по комнатам; в избе визг, писк. И всё это продолжается до тех пор, пока прежний хозяин не явится и честно не попросит своего дедушку домового к себе на новоселье, – тогда всё прекращается.
Домовой – покровитель семьи и всегда предсказывает будущие радости и горе. В таких случаях, за ужином обыкновенно, в переднем углу несколько дней подряд раздаётся какое-то мычание. Старший в семье спрашивает:
– А что, дедушка, к худу или к добру?
Если к худу, домовой мычит «ху»; если к добру, он мычит «ддд».
Спросишь:
– Что же, по-твоему, домовой – чёрт?
Обидится: зачем чёрт – он худого не делает.
– Ангел, значит?
Плюнет даже.
– Один грех с тобой. Какой же ангел, когда он мохнатый?
* * *
Крестьяне с недоумением и недоверием относились к моей жене и ко мне. Вопрос, с какою целью мы так заботимся о них, долго был для них необъяснимою загадкой. Некоторое время они успокоились на том, что я желаю получить от царя крест. Но так как время шло, а я креста не получал, то остановились на следующем:
– Для душеньки своей делает. О спасении своём заботится.
На том и порешили. Богатые, впрочем, которые вскоре после моего приезда ушли на новые земли к чувашам, не очень-то верили моим заботам о душеньке и, прощаясь, злорадно говорили остающимся:
– Дай срок, покажет он вам ещё куку!
Как бы то ни было, но отношения крестьян к нам со времени приезда постепенно значительно изменялись. Это уже не были те, глядящие исподлобья, неумытые, нечёсаные медведи, какими они показались нам при первом знакомстве. Теперь их открытые, добродушные лица смотрели приветливо и ласково. Их манера обращения со мной была свободная и, если можно так сказать, добровольно-почтительная. В отношениях к нам молодёжи была особенно заметна перемена. Старики всё ж не могли отделаться от некоторого впечатления, получавшегося от слова «барин». У молодых этого слова в лексиконе не было. Сперва они, с открытым ртом без страха, но с большим любопытством смотрели на нас, как на каких-то зверей. Но постепенно любопытство сменялось сердечностью и доверием, очень трогавшим жену и меня. Как на помещиков, князевцы смотрели на нас так, как смотрят вообще все крестьяне. Прежде всего они были уверены, что в самом непродолжительном времени земля от бар будет отобрана и возвращена им, как людям, единственно имеющим законное на неё право. Обыкновенно такое отобрание ожидалось ежегодно к новому году. Крестьяне нередко обращались ко мне за разъяснением по этому вопросу. Мои доводы и убеждения не приводили, конечно, ни к чему. Мне просто не верили, так как не в моих-де интересах было открывать им истину. В силу убеждения, что земля и лес только временно мои, с их стороны не считалось грехом тайком накосить травы, нарубить лесу, надрать лык и проч.
– Не он лес садил, не сам траву сеял, – Бог послал на пользу всем. Божья земля, а не его.
– А деньги-то за землю ён платил?
– Кому платил? – чать Божья земля. Кому платил, с того и бери назад, а Богу денег не заплатишь. Хот лес взять, к примеру. Не видали его, не слыхали николи, вдруг, откуда взялся: «мой лес». А ты всю жизнь здесь маячишься, на твоих глазах он вырос: «не твой, не тронь». Он его растил, что ль? Бог растил! Божий он и, выходит, на потребу всем людям. Ты говоришь: «мой», а я скажу: «мой». Ладно: днём твой, а ночью мой.
Таким образом, помещик в глазах крестьян – это временное зло, которое до поры до времени нужно терпеть, извлекая из него посильную пользу для себя. А извлекать пользу крестьяне большие мастера. Мужик не будет, например, бесцельно врать, но если этим он надеется разжалобить вас в свою пользу, он мастерски сумеет очернить другого так, что вы и не догадаетесь, что человек умышленно клевещет. Как-то, на первых порах после моего приезда, приходит один из крестьян соседней деревни к моей жене полечиться. Пока получал лекарство, он успел рассказать, что женил сына, что батюшка за свадьбу взял у него корову, которая стоит на худой конец двадцать пять рублей, что этим он совершенно разорился, что, вместо лесу, который ему до зарезу нужен был, он должен был купить корову, и как перебьётся теперь в своей ветхой избе – и ума не приложит. Кончилось тем, что нужный лес мы ему отпустили в кредит. Так я и записал, что сосед священник – порядочный взяточник, что и высказал как-то нашему священнику. Наш священник, молодой человек, страшно возмутился:
– Помилуйте, это мой товарищ, я головой отвечаю за него, что больше пяти рублей он за свадьбу не берёт.
Он настоял на том, чтобы проверить заявление мужика. Нечего было делать, оделись мы и поехали к соседнему священнику. Нас встретил молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногим отличалась от зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доением коров. Она же поставила нам самовар и подала его.
– Извините, пожалуйста, – объяснил батюшка, – прислуги не держим, не на что.
Познакомившись ближе, я, действительно, убедился, что прислугу держать не на что, так как весь доход священников в наших глухих местах не превышает 300 рублей в год.
Когда батюшка узнал причину нашего приезда, он очень добродушно рассмеялся и объяснил нам, в чём было дело: он сменялся с крестьянином коровами, причём корова крестьянина стоила рубля на 4 – 5 дороже священниковой. Мы посмотрели и корову и поехали к тому мужику, который наврал. Провожая нас, батюшка сказал на прощанье:
– К крестьянам нельзя строго относиться, что они обижаются на нас за поборы. Как бы они малы ни были, они для них потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномерно. Своему старшине, писарю они платят несравненно больше, но это не ощутительно для них, потому что плата равномерная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборов – большое зло; она унижает нас, лишает должного авторитета, и все наши старания на общую пользу в глазах крестьян сводятся на нет.
Мужик, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся в своей вине. Мы осмотрели корову и должны были сознаться, что с виду разницы между обеими коровами не было никакой. Мужик всё время самым чистосердечным образом кланялся и извинялся. Когда мы сели, он ещё раз чуть не в ноги поклонился нам, проговорив с самым сокрушённым видом:
– Простите, Христа ради, меня окаянного. Леску нужно было во как, а негде взять. Думаю, не пожалеет ли барин. Уж я батюшке послужу за свой грех.
Стремясь к извлечению пользы из временного зла – помещика, и князевцы, а с ними и соседние деревни, старались извлечь из меня всё, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а, сверх этого, старались выпросить ещё. Наверное можно было сказать, что каждый из окружавших меня крестьян, – а их было несколько сот, – наверное, несколько раз в год придумывал какую-нибудь выгодную для себя комбинацию. Я с удовольствием шёл на такие сделки. У меня тёлка, у него бычок; у того жерёбая кобыла, у меня мерин, годный в тяжёлую работу; другому, наоборот, нужна кобыла на племя. Я любил следить в это время за крестьянином: тут он весь, вся его нужда, все его богатые способности, страстное желание и бессилие вырваться из своей безвыходной бедности. Для меня все эти сделки были безразличны. Вырастет и тёлка, вырастет и бычок – оба пойдут или на мясо, или в пашню.
Иногда, со всею своею наукой, я попадал в порядочный просак. Пришёл раз мужик Дмитрий продавать свинью. Завод свиней я завёл случайно, в силу следующих обстоятельств: к храмовому празднику прасолы наезжали из города и за бесценок, зная, что крестьяне к этому дню нуждаются в деньгах, скупали свиней на деревне. Разница в цене получалась значительная: к Рождеству пуд свиного мяса доходил до трёх рублей, а в это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копеек за пуд. Для противодействия прасолам я решил завести завод и сам скупал у мужиков свиней процентов на шестьдесят дороже против прасолов. Надо признаться, что аферы со свиньями были одни из самых неудачных для меня. Приходилось полагаться на личный опыт, на глазомер, и я всегда ошибался себе в убыток. Наконец, я решил выработать какое-нибудь определённое мерило при покупке свиней, а до выяснения себе этого мерила остановился с покупкой. Поэтому я отказал мужику, предлагавшему мне свинью.
Мужику нужны были деньги, и он, видимо, не располагал уехать от меня, не продав свиньи.
– Ну, цену сбавьте, – приставал он ко мне. – Деньги больно нужны, – сивка оплошал, менять охота, а придачи нет.
– Вот разве как, – согласился я, наконец. – Продай мне свинью по живому весу.
Мужик озадачился, помолчал и, ничего не сказав, ушёл. Я рад был, что отделался от него: смотрю, на другой день гонит свинью.
– Надумал? – спрашиваю.
– Да чего делать, деньги уж больно нужны.
Мне стало немного совестно.
– Ну, Бог с тобой, – говорю я. – Придётся, верно, тебе прибавить.
– Ну, дай тебе Бог здоровья, – говорит мужик, кланяясь, – известно, наше дело тёмное, чего мы знаем?
Стали весить свинью. Каково же было моё удивление, когда свинья, с виду не более четырёх пудов, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужик потупился и не глядит.
– Признавайся, свесил свинью прежде, чем пригнал ко мне?
Мнётся.
– Ну, признавайся, от своего слова не отстану.
– Виноват, как пришёл от тебя, первым долгом свесил.
– Да уж говори всё, – с сердцем обратился к нему мой ключник Сидор Фомин. – Солью, чать, кормил, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тут ведра два выпьет, – сказал он, обращаясь ко мне.
Мужик исподлобья посматривал на меня, но, видя мою благодушную физиономию, решился признаться до конца.
– Грешен. Покормил с вечера маленько солью, а как гнать к тебе, напоил болтушкой.
– То-то болтушкой, – волновался Сидор Фомин. – Поленом бы вас за такие дела.
Заплатил я мужику, утешая себя тем, что за всякую науку платят.
* * *
Крестьянин страшный рутинёр. Много надо с ним соли съесть, пока вы убедите его в чём-нибудь. Пусть будут ваши доводы ясны, как день, пусть он с вами совершенно согласится и пусть даже сделает тут же какой-нибудь сознательный вывод из сказанного вами, не верьте ничему. Пройдёт некоторое время и ваши внушения, как намокшее дерево, бесследно потонули в его голове. И наоборот: всё то, от чего он с виду так легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплывет на поверхность, как пузырь, который до тех пор будет под водой, пока ваша рука тянет его вниз, – пустили, и он снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убедить, в конце концов, крестьян в истине, – можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и делом, многолетним опытом.
Пристал я весной к одному мужику, Петру Белякову, пахавшему свой загон:
– Почему с осени не вспахал?
– По нашим местам, сударь, осенняя пашня не годится.
– Почему не годится?
– Сырости мало.
– По-твоему, на моей пашне сырости меньше, чем у тебя?
– Как можно, много меньше.
Рассердился я, взял его лошадь за повод, завёл в свой начинавший всходить посев и приказал ему пахать.
– Да что же посев-то гадить?
– Ничего, – отвечал я, – не посев дорог, а правда дорога.
Запустил Пётр соху в мой посев и достал не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.
Пётр ничего не сказал, только тряхнул головой и повёл свою лошадь с моего загона. Чрез некоторое время зашёл с крестьянами разговор об осенней пашне.
– Не годится, – заявил Пётр, тряхнув головой и угрюмо уставившись в землю.
– Почему не годится?
– Сырости мало.
– А ты забыл, как грязь достал в моей пашне.
– Ну, так что ж? Год на год не приходится.
– Ну, так я теперь каждый год буду заставлять тебя пробовать мою осеннюю пашню, – рассердился я.
И действительно, на другой год после этого спора загнал я его на свою пашню и заставил пробовать.
– Ну, что, и в этом году сырое?
– И в этом сырое, – отвечал, улыбаясь, Пётр.
– Вот как лет десять подряд заставлю я тебя пробовать сырость моей пашни, так, небось, и детям закажешь. что осенняя пашня сырее.