За обедом, из посторонних был только делопроизводитель казенной палаты статский советник Корольков.
В гостиную к Петру Ивановичу вышла пожилая дама, с сильно подведенными бровями и глазами, в лиловом шелковом платье. Орлицкий догадался, что это жена Паршина, и представился.
-- Муж сейчас приедет... -- сказала Паршина, усаживая гостя в кресло и садясь сама на диван. -- Мы его ждем с обедом.
Она с любопытством рассматривала Петра Ивановича, перебирая пальцами, унизанными кольцами, толстую цепь, спускавшуюся с шеи. В гостиной, обставленной очень изящно стильной мебелью, горела одна лампа в люстре, да около Орлицкого высокая лампа с шелковым абажуром. Висели три большие картины в широких золоченых рамах, портрет генерала в мундире и орденах и два больших портрета супругов Паршиных в молодости.
Разговор шел о Петрограде, откуда Паршины выехали лет десять назад.
-- Вы не можете себе представить, как я тоскую по Петрограду! -- закатила глаза Паршина. -- Ведь, это мой город... я в нем родилась... училась в Смольном институте!.. Мой отец, ведь, был генерал! -- кивнула она на портрет, висевший на стене. -- Он до конца жизни служил при главном управлении казачьих войск... И будь он жив теперь, он, конечно, был бы одним из командующих армий!.. В этом не может быть сомнения...
Она вздохнула, сожалея, очевидно, не столько об умершем отце, сколько о том, что он не командует армией. И, конечно, сейчас же заговорила о войне, -- об этой ужасной войне, которая у неё отнимает столько времени. Ведь, мало того, что она председательствует, чередуясь с губернаторшей, в разных комитетах по оказанию помощи раненым, по отсылке подарков в окопы, по сбору разных пожертвований, она еще должна присматривать за тремя лазаретами, в которых она хозяйничает...
В гостиную вошел Паршин с Корольковым. Генерал был оживлен, весело потирал руки и звонко смеялся.
-- Ну, что ж: будем обедать? -- спросил он жену.
Та поднялась.
-- Обед давно готов... Тебя ждали!
Прошли в столовую. Здесь стоял большой буфет с цветными стеклами, несколько шкафчиков для посуды, комнатный ледник, горка с серебром. Пришла дочь Паршиных -- девочка лет пятнадцати с вялым, анемичным лицом и её гувернантка -- пожилая дама, напудренная, с мушкой на левой щеке. У всех были "свои" места: Паршины сели по концам стола, девочка с гувернанткой около матери, Корольков рядом с генералом. Орлицкого посадили по другую руку Паршина.
Подавал обед старый лакей, давно не бритый, в старомодном сюртуке и сомнительной чистоты перчатках, и шустрая горничная, чистенькая, с подвитыми локонами.
-- Это ты принес ветчину? -- спросила Паршина мужа, когда все уселись.
-- Да!
-- Значит, опять забегал к Лизе-колбаснице? -- невольно вырвалось у генеральши.
Лицо её покрылось багровыми пятнами, и было ясно, что она сдерживается не сказать мужу резкость.
Паршин криво улыбнулся. Его, видимо, покоробил вопрос жены.
-- Заходил! -- вызывающе кинул он жене. -- Впрочем, это все он! -- кивнул генерал на Королькова. -- Влюблен в Лизу безумно!
Паршина подняла на мужа глаза. И стали они зелеными, с огоньком, как у кошки.
-- А ты?
-- Я? Ничего подобного!
-- Однако... бегаешь туда каждый день?
-- Бегаю, когда нужно купить что-нибудь к обеду!
-- Для этого лакей есть!
Паршин повернулся к Королькову.
-- Видите? Из-за вас мне и влетело! Говорил вам, не нужно заходить, а вы: "зайдем... да зайдем"!.. Видите, Григорий Никодимович!
Генерал говорил искусственно шуточным тоном, но внутри его клокотала буря. Он ненавидел жену вообще, а сейчас в особенности.
Делопроизводитель поднял растерянные глаза на начальника, встретился с ним взглядом и ответил сконфуженно, наклонясь над тарелкой:
-- Уж не сердитесь, ваше превосходительство! Моя вина, что уж там и говорить?
Орлицкому было очевидно, что его превосходительство, желая выгородить себя, впутывает в эту историю несчастного Королькова. И податному инспектору опять стало так же неприятно, как было неприятно и у Штейна.
Генеральша обратилась к Орлицкому:
-- Вы здесь новичок и многого еще не знаете... Не знаете, например, что все наши мужчины бегают за одной тут девушкой...
Все это было скучно, как чтение раз уже прочитанной книги. Но Орлицкому пришлось опять выслушать о Лизе-колбаснице. И хотелось крикнуть генеральше, что он все уже знает и даже разговаривал с этой Лизой два часа назад. Но решил, что лучше об этом промолчать, так как это уронит его в глазах Паршиной, что было вовсе не в расчетах Орлицкого.
А Паршина, между тем, все говорила и говорила на волнующую ее тему. Она не ругала Лизу, но в словах её было столько желчи и плохо затаенной злобы, в тоне столько презрения, что Петр Иванович сразу понял, что генеральша ненавидит Лизу и не прочь сделать той какую-нибудь гадость.
Генеральша говорила, а генерал, в это время, аппетитно ел, улыбаясь себе в усы. Улыбался, как показалось Орлицкому, и Корольков, но эта улыбка была еле заметна и терялась в почтительном выражении лица.
После обеда прошли в кабинет. Пили кофе с ликерами и курили сигары.
Около девяти часов Орлицкий откланялся и ушел.
Путь к "Бристолю" лежал через главную улицу. Орлицкий решил сначала нанять извозчика, но передумал и пошел пешком, чтобы лучше уснуть.
На улице горели только фонари; в окнах магазинов было уже темно. Да и все кругом будто вымерло. Изредка попадались прохожие, да проезжал извозчик... Шел мокрый, последний снег, похожий на дождь.
Петр Иванович поднял воротник, засунул руки в карманы и зашагал быстро, ступая мягко резиновыми калошами по грязи тротуара.
Проходил и мимо магазина Лизы. На окне, на которое падал свет уличного фонаря, лежали по-прежнему колбасы, чернел окорок ветчины...
Петр Иванович вспомнил генеральшу, Настасью Федоровну, и ему стало жаль Лизу-колбасницу. За что, собственно, ее так ненавидят местные дамы? Неужели за то, что она красивее и привлекательнее многих из них, успевших опуститься в обиходе мещанских будней? Ведь, невозможно же допустить, что Лиза может служить угрозой семейным очагам... Возможно, что она кокетничает с покупателями, но, ведь, на это толкает ее её профессия! А серьёзного здесь, конечно, нет ничего, и ревнивые жены волнуются напрасно!
Он вспомнил сцену, виденную им в магазине... Насколько ему удалось заметить, Лиза была одинакова со всеми. Никому особенного предпочтения не отдавала. Вспомнил краску, залившую щеки девушки, когда он, Орлицкий, намекнул, что в нее можно влюбиться... Это была краска не самодовольства, а досады, и это только говорило в пользу девушки.
"Нет, нет... -- настойчиво думал дальше податной инспектор, -- бедную Лизу оболгали, и местные Ксантиппы напрасно на нее нападают!"
Кончалась большая улица и был близок перекрёсток, откуда Орлицкому нужно свернуть в сторону. Податной инспектор уже думал о том, как он здесь устроится, как подыщет подходящую квартиру в первом этаже и обязательно с садиком и террасой... Как только стает снег, он в свободные часы будет работать на огороде, который обязательно разведет в садике... Физический труд укрепит его нервы. Будет жить тихо, скромно, изредка появляясь где-нибудь, серьезно займется своим здоровьем... Это еще не беда, что у него начинается чахотка. Важно не запустить, а с этой болезнью живут до старости. Да и есть ли еще чахотка? Не ошибаются ли врачи? Ведь, сколько примеров, когда врачи говорили не то, что было в действительности. И Орлицкий мучительно стал вспоминать такие случаи. Вот, например, один. Правда, он этого господина не знает, но про него говорили Орлицкому лица, близко того больного знавшие... Все доктора уверяли, что у него в последнем градусе туберкулез, приговорили к смерти... И что же оказалось? Симуляция туберкулеза на почве неврастении!.. И теперь этот господин здравствует, говорят -- пополнел... Почему же не предположить, что и у него, у Орлицкого, то же самое?!
Жажда жить, именно теперь, когда за спиной остались и голодовка и проклятый "завтрашний день", -- когда в перспективе спокойная и обеспеченная служба, -- заговорила настойчиво в податном инспекторе. Мысль о смерти казалась сейчас дикой, абсурдной, и Петр Иванович старался не думать о ней.
Вдали горел большой дуговой фонарь у подъезда... Орлицкий приблизился к нему с радостной улыбкой и тишиной на душе. Кругом было темно, и только этот фонарь, как маяк среди необозримого, тёмного океана, манил Петра Ивановича к спокойному, тихому берегу...
Орлицкий подошел к подъезду. Из-за стекла двери выглядывал ливрейный швейцар, видна была лестница, устланная ковром, уставленная цветами. По вывескам на подъезде, Орлицкий увидел, что это ресторан, очевидно, лучший в городе. И было так светло и тепло, там, за площадкой этой красивой лестницы, где, очевидно, играет тихая, мелодичная музыка и сидят здоровые и счастливые люди.
Податной инспектор прошел уже несколько шагов от подъезда, когда гулко подкатил извозчик. Совершенно машинально Орлицкий оглянулся и чуть не вскрикнул: из извозчика вышли... доктор Штейн и Лиза-колбасница!
Они сошли с саней быстро, так же быстро юркнули в освещенный подъезд и скрылись там, как мимолётные тени, виденные во сне... И, когда их уже не стало на тротуаре и в темноте улицы растворился привезший их извозчик, Орлицкий все еще не верил, что это они, и решил, что, вероятно, ошибся...
Спал в эту ночь податной инспектор, хотя и крепко, но тревожно. Давили кошмары и в туманном сне, перемешанном с садиком, террасой и огородом, плыли смутные образы Паршиных, четы Штейн и Лизы-колбасницы...