Религиозная точка зрения, с какой м-с Мак-Кинстри смотрела на цивилизованные стремления своего мужа, не была вполне чуждой человеческих страстей.
Эта сильная, честная натура, отказавшаяся от женственной прелести единственно лишь из чувства долга, теперь, когда этот долг перестал, по-видимому, цениться, искала убежища в своей давно позабытой женственности и в тех бесконечно мелочных аргументах, ресурсах и маневрах, которыми располагает женщина.
Она чувствовала странную ревность к дочери, которая изменила натуру ее мужа и вытеснила традиции их домашней жизни; она ощущала преувеличенное пренебрежение к тем женским прелестям, которые не играли никакой роли в ее собственном семейном счастии. Она видела в желании мужа смягчить дикую суровость их привычек только слабую уступку силе красоты и наряда — унизительное тщеславие, которое ей было чуждо в их борьбе за пограничное главенство — которые не могли даровать им победу в житейской борьбе.
«Локончики», «оборочки» и «бантики» — никогда не помогали им в их странствиях по равнинам, никогда не заменяли острого зрения, тонкого слуха, сильных рук и выносливости, никогда не ухаживали за больным и не перевязывали раненых.
Когда зависть или ревность вторгается в женское сердце после сорокалетнего возраста, то приносит такую горечь, для которой нет смягчения или облегчения в кокетстве, соревновании, страстных порывах или невинной нежности, которые делают сносными ревнивые капризы молодых женщин. Борьба или соперничество кажутся безнадежными, сила подражания, ушла. Из своей позабытой женственности м-с Мак-Кинстри извлекла только одну способность — унизительно страдать и причинять страдание другим.
Способы ее в этом отношении не особенно отличались от обычных в этих случаях способов всех остальных страждущих женщин. Злополучный Гирам выслушивал постоянные попреки в том, что все его неудачи происходят от проклятой цивилизации, измышленной проклятыми янки и которой он низко подпал. Она, бывшая прежде грубоватой, но усердной сиделкой в болезнях, теперь сама стала жертвой каких-то недомоганий и нервного расстройства.
Старинный бродяжнический дух, болезненно подстрекаемый недовольством, заставлял ее придумывать хитрые планы для дальнейшей эмиграции. Когда Гирам купил себе рубашки с крахмаленной грудью, чтобы сопровождать Кресси на бал, то нервное расстройство м-с Мак-Кинстри дошло до крайнего предела, и она выражала его тем, что сама одевалась в самое старое, самое поношенное платье, чтобы поддержать традиции прошлого времени.
Ее обращение с Кресси было бы еще решительнее, если бы она имела хоть капельку влияния на нее или хотя бы понимала ее материнским чутьем. Но она доходила до того, что открыто выражала сожаление о том, что брак с Сетом Девисом расстроился, так как его семья по крайней мере все еще хранила обычаи и традиции, уважаемые ею. Но тут уже муж приказал ей замолчать, объявляя, что отец Девиса и он сам так «крупно поговорили», что гораздо вероятнее, что кровь прольется, нежели сольется.
В настоящее время она поощряла ухаживание Мастерса в новой и смутной надежде, что это ухаживание, отвлекавшее Кресси от ученья, было неприятно для Мак-Кинстри и мешало его планам. Слепая и глухая к тому, что происходило между ее дочерью и м-ром Фордом, и ничего не подозревая об их отношениях, она чувствовала к нему глухую антипатию только потому, что считала его осью, вокруг которой вращались все ее невзгоды.
Никого не видя и затыкая обыкновенно уши при всех семейных намеках на светские триумфы Кресси, она даже не знала о том всеобщем восторге, который возбудил знаменательный вальс.
Утром того дня, когда дядя Бен доверил учителю свой хитроумный план о прекращении порубежных несогласий, лай желтого пса Мак-Кинстри возвестил о приближении к мызе чужого человека. Оказалось, что то был м-р Стаей — и мало того, что такой же элегантный и ослепительный, как в то утро, когда он яркой звездой взошел на горизонт Джонни Фильджи, но вдобавок еще и с победоносным видом от приятного ожидания, что увидит хорошенькую девушку, которую встретил на бале.
Он не видел ее около месяца. По собственному счастливому выражению, он являлся сегодня, соединяя в своей особе победоносного Меркурия и Аполлона.
Мак-Кинстри был отозван на соседний луг, и Кресси тем временем взяла на себя обязанность занимать галантного гостя. Это было нетрудно. Одно из главных ее обольщений заключалось в том, что, презирая обычную притворную или искреннюю наивность ingénue ее сорта, она вообще показывала своим обожателям (исключая, может быть, одного только учителя), что отлично понимает то состояние души, в какое повергает их ее красота. Она понимала страсть, если и не могла на нее отвечать. Эта тактика для застенчивых деревенских парней была очень удобна, но в большинстве случаев совсем неудовлетворительна; когда всякие подходы так быстро изобличались, то даже вполне стратегическое отступление легко превращалось в беспорядочное бегство.
Прислонясь к косяку двери, прикрыв полной ручкой блестящие глазки от солнечных лучей, заливавших ее грациозную, томную фигуру, она ждала атаки.
— Я не видел вас, мисс Кресси, с тех самых пор, как нам довелось вместе танцовать… ровно месяц тому назад.
— И это очень нелюбезно с вашей стороны, так как вчера вы два раза проходили мимо нашего дома.
— Разве вы меня видели? — спросил молодой человек с смущенным смехом.
— Видела. Да и собака тоже; да, полагаю, и Джо Мастерс, а также наш батрак. И когда вы прошли мимо, то собака, Мастерс, батрак и мама кликнули папу, и тот увязался за вами следом с заряженным ружьем. И шел за вами с полмили.
Она отвела руку от глаз, чтобы грациозным жестом изобразить эту фантастическую процессию, и рассмеялась.
— Вас хорошо сторожат, — проговорил Стаси неуверенно. — И глядя на вас, мисс Кресси, — прибавил он смелее, — я этому не удивляюсь.
— Да, можно сказать, что вместе с папашиной межой я зорко охраняюсь от скоттеров и бродяг.
Как ни были грубы и неделикатны ее речи, но ленивая ласка в голосе и хорошенькое личико смягчали их. Речь ее была так же живописна и чужда условности, как и ее движения. Так по крайней мере думал м-р Стаси и решил смело повести дальнейшую атаку.
— Вот что, мисс Кресси, так как дело, которое привело меня сегодня к вашему отцу, это чтобы если можно побудить его войти в сделку на счет порубежных притязаний, то, быть может, вы примете мои услуги и на свой собственный счет.
— Это означает, — лукаво ответила молодая особа, — что это дело касается меня столько же, сколько и папы. Вы не хотите допускать никакого захвата, кроме вашего собственного. Покорнейше благодарю, сэр.
И она делает грациозный книксен, причем выставляет наружу хорошенький башмачок, окончательно обворожив его.
— Что ж, это будет честная сделка, — начал он, смеясь.
— Сделка значит, что кто-нибудь что-нибудь уступает. Кто же и что уступит в этой сделке?
Самодовольный Стаси вообразил, что этот ответ еще кокетливее его вопроса.
— Ага! Это должна решить мисс Кресси.
Но молодая особа снова прислонилась к косяку в прежней удобной позе и благоразумно заметила, что это дело парламентера.
— Ах, хорошо! Ну так предположим, что прежде всего мы уступим Сета Девиса? Вы видите, мисс Кресси, что я нетребователен и сведущ.
— Вы пугаете меня, — кротко ответила Кресси. — Но мне сдается, что он сам устранился от всяких сделок.
— Он был в ту ночь на бале и глядел зверем. В то время как я танцовал с вами, он готов был меня с есть.
— Бедный Сет! А ведь он был прежде так разборчив в пище, — ответила остроумная Кресси.
М-ра Стаси всего повело от смеха.
— А затем идет м-р Добни… дядя Бен… — продолжал он, — не так ли? Очень скромный поклонник, но очень хитрый. Себе на уме человек. Притворяется, что учится только затем, чтобы быть поближе к одной особе, не так ли? Хотел бы стать опять мальчиком, потому что познакомился с одной девочкой!
— Я бы боялась вас, если бы вы всегда здесь жили, — сказала Кресси, с непобедимой наивностью, — но, может быть, тогда вы бы не были так сведущи!
Стаси принял это за комплимент.
— А еще есть ведь и Мастерс, — прибавил он вкрадчиво.
— Только не Джо? — сказала Кресси с тихом смехом, оглядываясь на дверь.
— Да? — спросил Стаси с беспокойной улыбкой. — Ах! Я вижу, что его мы не должны устранять… Он там? — прибавил он, следя за ее взглядом.
Но молодая девушка старательно отворачивалась от него.
— Вот и все? — спросила она, после минутного молчания.
— Ну нет… есть еще этот напыщенный школьный учитель, который отбил вас в вальсе у меня… этот м-р Форд.
Будь он вполне хладнокровный и беспристрастный наблюдатель, он мог бы заметить, хотя видел Кресси только в профиль, что ресницы у нее слегка дрогнули, и все лицо затем застыло, как в тот момент, когда учитель вошел в бальную залу. Но он не был наблюдателен и ничего не заметил. Да и Кресси быстро оправилась. Ее обычное томное выражение вернулось к ней и, лениво поворачивая к нему голову, она сказала:
— Вот идет папа. Я полагаю, вы не прочь показать мне образчик изящного слога в переговорах с ним, прежде нежели испытаете свое красноречие на мне.
— Разумеется, нет, — отвечал Стаси, нимало не недовольный тем, что хорошенькая и умная девушка будет присутствовать при его беседе с отцом, в которой, как он воображал, он щегольнет своим дипломатическим искусством и любезностью.
— Не уходите. Я ничего такого не скажу, чего бы не поняла или не должна была слышать мисс Кресси.
Послышался звон шпор, и тень от ружья Мак-Кинстри легла между оратором и Кресси и освободила ее от ответа. Мак-Кинстри смущенно огляделся и, не видя м-с Мак-Кинстри, как будто успокоился и даже на его медно-красном, как у индийца, лице изгладились следы неудовольствия от того, что он упустил в это утро громадного оленя. Он осторожно поставил ружье в угол, снял с головы мягкую войлочную шляпу, сложил ее и сунул в один из просторных карманов своей куртки, повернулся к дочери и, фамильярно положив искалеченную руку ей на плечо, сказал внушительно, не глядя на Стаси:
— Что нужно этому иностранцу, Кресси?
— Быть может, я сам лучше вам об ясню это, заговорил Стаси. Я явился от имени Бенгама и К о в Сан-Франциско, которые купили испанское право на часть здешнего имения. Я…
— Довольно! — проговорил Мак-Кинстри мрачно, но внушительно.
Он вынул шляпу из кармана, надел ее, пошел, в угол и взяв ружье, впервые глянул на Стаси своими сонными глазами, затем презрительным жестом поставил ружье обратно в угол и, движением руки указав на дверь, сказал:
— Мы уладим это дело на дворе. Кресси, ты оставайся здесь. Такой разговор приличен между мужчинами.
— Но, папа, сказала Кресси, кладя лениво руку на рукав отца, нисколько не изменившись в лице и с прежним веселым выражением. — Этот джентльмен явился сюда для компромисса.
— Для… чего? — спросил Мак-Кинстри, презрительно глядя за дверь — незнакомое слово, показалось ему почему-то, должно обозначать особенную породу мустангов.
— Чтобы попытаться придти к какому-нибудь соглашению, — сказал Стаси. — Я вовсе не прочь идти с вами на двор, хотя думаю, что мы можем обсудить это дело так же хорошо и здесь.
Он не понизил тона, хотя сердце его сильнее забилось при воспоминании об опасной репутации, какою пользовался хозяин дома.
— Говорите, — сказал Мак-Кинстри.
— Дело в том, что мы приобрели клочок земли, из-за которой у вас идет распря с Гаррисонами. Мы обязаны ввести покупателя мирно во владение. Но, чтобы выиграть время, готовы купить этот клочок у того, кто может его продать. Говорят, что вы можете. Продайте нам эту землю, и тогда Гаррисоны будут принуждены законом отказаться от всяких на него притязаний.
— Законом? — повторил Мак-Кинстри задумчиво.
— Да. Таким образом все дело будет улажено. Мы не только платим вам деньги, но и освобождаем вас от Гаррисонов.
Он с самодовольной улыбкой взглянул на Кресси.
Мак-Кинстри погладил рукой лоб и глаза, точно разгоняя в них боль.
— Итак вы не предполагаете входить в сделку с Гаррисонами?
— Мы совсем не признаем их прав, — отвечал Стаси.
— И не заплатите им ничего?
— Ни гроша. Вы видите, м-р Мак-Кинстри, — продолжал он великодушно, с лукавой улыбкой взглядывая на Кресси, — что наша сделка вовсе не такова, чтобы решать ее за порогом дома.
— Вы думаете? — спросил Мак-Кинстри решительным, хотя и ленивым тоном, вторично взглянув на Стаси глазами, налитыми кровью и выражавшими тупую боль, напоминая глаза тех самых оленей, которых он загонял на охоте. — Ну, я с вами не согласен.
Он указал на дверь искалеченной рукой.
— Пожалуйте на минутку за дверь.
Стаси вздрогнул, пожал плечами и недоверчиво переступил за порог. Кресси, не меняясь в лице, лениво за ним последовала.
— Но я откажусь! — сказал Мак-Кинстри, медленно разглядывая Стаси. — Я скажу, что это будет низостью относительно Гаррисонов, весь этот ваш компромисс. Вместо такого мира и спокойствия, которые предлагают мне ваш закон и цивилизация, я предпочитаю свою войну и беззаконие.
— Что ж, я сочту своим долгом передать это моим доверителям, — отвечал Стаси с напускной беспечностью, которая однако плохо скрывала его удивление и досаду. — Ведь это до меня не касается.
— Если только, — вмешалась Кресси, заняв свою позицию у двери, — если только вы отказались от вашей другой сделки.
— Какой другой сделки? — спросил Мак-Кинстри внезапно, с загоревшимися глазами.
Стаси бросил быстрый, негодующий взгляд на молодую девушку, которая приняла его с веселым смехом.
— О, ничего, папа, так маленькая глупость. Если бы вы слышали, как этот джентльмен красноречив, когда говорит не о деле. Такой, право, веселый и забавный.
Проворчав сквозь зубы: «Доброго утра», молодой человек вышел за дверь, но Кресси последовала за ним до самых ворот и там, защищая глаза от солнца, проговорила:
— Сегодня вам не повезло в сделках. В другой раз, может быть, будете счастливее.
— Доброго утра, мисс Мак-Кинстри.
Она протянула ему руку. Он с притворной развязностью, но осторожно взял ее, точно то была бархатная лапка молоденькой пантеры, которая только что оцарапала его. В сущности то же она и была, как не отродье этого дикого зверя, Мак-Кинстри.
Когда фигура его исчезла из виду, Кресси поглядела на заходящее солнце. Затем вернулась в дом и прошла в свою комнату. Проходя мимо окна, она увидела, что отец уже вскочил на мустанга и ускакал прочь в погоне за «спокойствием», которого его лишил предыдущий разговор. Темные точки, двигавшиеся в разных местах по лугу, были ребятишки, возвращавшиеся домой из школы.
Кресси торопливо завязала у подбородка соломенную шляпу и выскользнула как тень из дома, в заднюю дверь.